Текст книги "Диверсанты (сборник)"

– Ну, здравствуй, Адольф! – улыбнулся Макс, тряхнув слегка посеребренной головой.

– Здравствуй, мой дорогой Макс! – он положил ему руку на плечо и тот прикрыл ее своей ладонью. – Трудно тебе?

– По всякому! – ответил Саблин неопределенно. – Я уже привык. И к имени привык, и Саблиным стал уже натурально. Пойдем, посидим пару часов. Здесь у меня есть надежное место. Мой запасной вариант.

Они вышли из машины и Саблин повел Руберта через двор к подъезду. Лифтом пользоваться не стали и поднялись по лестнице. Хозяин открыл дверь ключом и пропустил вперед гостя. Распахнув плотные шторы на окнах, впустил сюда яркий свет, открыл форточку и оглядел жилище.

– Я здесь не был уже месяца три! Но выпить и закусить у меня найдется. Правда, хлеба нет, но вы, западники, хлеб не уважаете.

– Да, от хлеба никто еще не был счастлив – так у нас говорят на родине.

– Ты забыл добавить: кроме свиньи.

Оба засмеялись. Саблин снял кожаный пиджак, Руберт бросил на кресло плащ и открыл дипломат. Там оказалась бутылка виски и банка каких-то мясных консервов, так, по крайней мере, гласила рекламная наклейка.

Саблин накрыл на стол и пододвинул стулья.

– В ногах правды нет! – сказал он и поглядел на гостя. – Ты помнишь того парня, которому сказал эту фразу и не мог объяснить, что это означает? Теперь ты знаешь?

– Нет! Но забыть тот день я не забуду до своей смерти!

– Если ты решился на встречу со мной, то что-то стряслось? Давай пока выпьем по рюмке и перейдем к делу.

Они выпили, помолчали немного и Руберт сказал:

– Шеф передает тебе большую благодарность! Вот номер твоего счета и сумма, – протянул Руберт клочок бумажки Саблину.

– Воспользуюсь ли я когда-нибудь? Ну, какие замечания, инструкции, пожелания?

– Шеф очень недоволен мелкой работой, которую проводит Серж. Кадры ничтожные! Разовый выстрел. Сенсационная акция, печать пошумела и все. Листовки в театре, в почтовых ящиках – это хорошо, но нужен солидный материал. Нужны солидные кадры с дремлющими антисоветскими убеждениями, – полушептал Руберт, склонившись к Саблину.

– У вас есть такие на примете? С дремлющими антисоветскими убеждениями? – усмехнулся Саблин. – Богатые фантазии! Без куска хлеба не останутся. Теоретики-и-и!

– Дорогой Макс, мы располагаем данными, что некоторые люди здесь у вас имеют знатное происхождение, как принято называть, «из бывших». Их дети теперь не скрывают этого и даже гордятся происхождением, придумывают себе родословную. Выходит, большевики десятки лет выращивали собственного могильщика, который когда-нибудь их же и похоронит, похоронит идею равенства и братства наций. История показывает, что люди никогда не будут жить в равенстве. У вас есть равенство? Нет! У нас тоже! Его нигде, никогда не будет.

– Адольф, ты пересказываешь мне мою справку, которую я делал в прошлом году для шефа. Теперь он включает это в инструкцию для меня? Вы что там? Белену едите?

– У нас это проработали и выглядит это так: один образован, другой – неуч! Один талантлив, другой – серость! Один пьяница, другой – трезвенник. Так что сама идея равенства ошибочна. Даже в инкубаторе цыплята рождаются разного цвета. Надо протаскивать идею, что равенство не позволит способному и талантливому проявить себя в советском обществе, серость не позволит! И только на Западе есть широкие возможности для таланта, для умного предприимчивого человека.

– Мой дорогой Адольф! Сманивание отдельных личностей, даже талантливых не решит главной проблемы – изменения существующего строя. Сейчас, когда открыли шлюзы демократии, видно стало, что общество разлагается изнутри. Вот сюда и следует бить! Благие нравы, прививаемые предками от революции, у современного человека выжимаются разрастающимися стремлениями к благополучию и красивым вещам. Вот это и есть наш арсенал!

– Мой учитель, царство ему небесное, был крупный специалист в этой области. Он говорил, что в оценке человека для наших целей надо руководствоваться одним принципом: чьи слезы для него важнее. Слезы и страдания других или его собственные? Если собственные страдания важнее, вы можете на него рассчитывать. Коли благие людские порывы осиротели в душе человека, вы легко можете заполнить эту пустоту картинами роскоши и благополучия, называемых здесь у вас мещанством. Этим грехом Россия страдала всегда. И революцию здесь совершали не под лозунгом всех сделать богатыми, а под лозунгом «долой всех богатых»! На таком лозунге и была поднята чернь на революцию. Бей богатых, или, как у вас говорили, буржуев! Хватай их имущество! Кому же не хочется поживиться!

– Твой учитель, Адольф, узко мыслил. Очевидно, по тому времени он был прав, а сейчас другая обстановка. Конечно, есть у нас люди, для которых и потолок уже небо. Но порывы в России не осиротели. Оцените, например, поступок пожилой женщины, живущей на пенсию, которая передала в Фонд помощи осиротевшим детям свои фамильные бриллианты и серебряную посуду, имеющие музейную ценность. Продав их, она бы доживала безбедно свой век. Кстати, она из «бывших».

– В России есть поговорка: «В семье не без калеки».

– Не без урода, – поправил Саблин.

– Да-да, урода! Это случай уродства. Мир делится на реалистов и чудаков. Но деньги всегда были, во все века были лучшей добродетелью, и об этой добродетели время от времени звенит советская печать. Мы подсчитали: здесь ежегодно сообщают о сотнях преступлений, в основе которых лежит стремление добыть эту звенящую добродетель. А совершают эти преступления люди образованные, способные и в ряде случаев коммунисты. О чем это свидетельствует?

– Адольф, ты опять цитируешь мой отчет. Да, это и есть начало разложения общества. Все хотят хорошо жить и ищут пути получить деньги. У нас же нельзя просто так взять и заработать! Платят мало, а заработок на стороне у нас называется нетрудовым доходом. А уж частный бизнес – вообще преступление. Подпольный миллионер у нас явление не редкое. Эти люди имеют ум, дарования, талант, но мы загнали их в подполье, там они теряют свои экономические акции.

– Вот это и есть те струны, которые надо трогать! И всем им указывай на Запад! Там подлинная цена их способностям. Таких у вас много: художники, ученые, писатели. Мы дали тебе прекрасного помощника, он подбирал неплохих интеллектуалов с алчущими глазами, которые хотели выгодно продать свой талант. Сейчас надо прекратить мелкие акции, скоро в них не будет нужного эффекта. И пусть занимается только учеными. Глубже копнет этих Вязникова, Рябцева. Деньги в долг, поможет купить машину, потом окупится. Этих физиков надо потихоньку спеленать по рукам и ногам, тогда информация потечет широкой струей. Искривление лазерного луча – наши большеголовые просто очумели от этой информации. Требуют деталей. Так что активизируйте Сержа!

– Серж умер! – заметил спокойно Саблин. – У него началась болезнь, от которой в нашем деле единственный выход – это умереть. Он пытался скрыть от меня, что ему сели на хвост. Тогда я запустил проверочную акцию и понял, что он полностью провален. Мне жаль, нужный был человек, но уж очень больной. А учеными я найду кому заниматься.

– Да простит нас Бог! Тебе тут виднее, кто болен, кто может занести заразу.

– У него действительно нашелся отец?

– Нет, конечно! Мы подобрали одного эмигранта и снабдили его отцовской легендой. Столько лет прошло, а Серж был ребенком. Ты все еще преподаешь научный коммунизм? А что это такое?

– Тебе лучше не знать. Это еще одна разрушающая нынешнее общество теория, оторванная от жизни. Я учу тому, чего нет и вряд ли будет. Как в свое время сказал Мао Цзэдун: «Десять лет труда и потом десять тысяч лет счастья». Я добросовестно стараюсь и вижу негативный результат моих стараний. Если еще учесть, что мы прославляем будущее, а в настоящем большая бесхозяйственность, которая уже привела к развалу экономики, то означает это, что наше общество уже идет на Запад, но с развернутыми знаменами, хотя этого никто не замечает.

– Мы в свое время тебе дали хорошего агента, Феруза. Его информация о боевых самолетах вызвала интерес. Но больше никаких данных от него не поступало. Тебе был переслан перечень вопросов, которые он должен был проработать со своим агентом. Что случилось? Где Феруз? Где его летчик?

– Он тоже умер! Из-за того, что был очень совестлив. Я убрал его ради своей безопасности! – Макс вспомнил последнюю с ним встречу…

…Он постучал в замороженное окно, откуда пробивался желтоватый свет, и дверь распахнулась. Паршин в меховой безрукавке, выйдя на стук, всмотрелся в вечернего гостя, узнал его и пригласил в дом.

– У меня мало времени, поэтому не будем тратить его на пустые разговоры, – Саблин снял меховую куртку, положил ее на стул и сам уселся в глубокое кресло. – Почему вы прекратили поставлять информацию? Летчик практически у вас в руках, а вы ничего не делаете! – жестко выговорил Макс. – Вот вам необходимые деньги, – он бросил на стол толстую пачку пятидесятирублевых купюр. – У вас ограниченная задача: ездить по курортам, знакомиться, подбирать нужных людей, использовать болтунов среди военных, недовольных и скулящих интеллигентов, особенно жадных и с моральными пороками. Вам следует только зацепиться и дальше разработку поведут без вас. Так где же ваш болтун-летчик? – резко говорил Саблин.

– Он покончил жизнь самоубийством! – выдавил из себя Паршин. – Я долго боялся, что он куда-нибудь сообщил о причине.

– Вы напрасно тогда всполошились. Причина самоубийства не установлена, все подозревают здесь любовную связь. Любитель выпить, язык развязывается, не знает где граница секрета, где дозволенного. Ему цены не было в нашем деле! Вы взялись его вербовать? Шантажировали записями на пленке?

Паршин кивнул головой и стал смотреть на сапоги своего гостя, с которых стекала прямо на ковер вода.

– Вам не надо браться не за свое дело! – Вербовка – это искусство, это психология. А вы сразу же ему сунули пленку и сказали, что предлагаете ему работать на иностранную разведку? Так, что ли? Пригрозили, что о его болтовне станет известно где надо? Он и полез в петлю.

– Перерезал себе вены, – едва слышно поправил Паршин. Вы даже не знаете, что я пережил тогда, как я себя казнил: он же молодой парень, ему жить и жить. И девушка была красавица. Эта пара на удивление! А я взял его и зарезал! Отпустите меня! Я не могу этим заниматься! – взмолился Паршин. – От меня никакого проку! Я уже ни на что не способен!

– Из нашего дела так не выходят! Вы сразу станете опасны, – откровенно предупредил его Саблин.

– Я выйду! Я больше не могу! Была амнистия, меня простят. Я буду молчать!

Саблин вытащил несколько фотографий из кармана куртки, перетасовал их, поглядел каждую внимательно и бросил на стол перед Паршиным.

– Вы посмотрите на снимки, может, это вас отрезвит! Грузина Баурию не я затоптал в грязь! Вот, на фотографии видно, как вы его бьете ногой в лицо! А на этой он уже лежит и захлебывается жижей! Тут его уже поглотила грязь!

– Вы себе не можете представить ту обстановку, которая существовала в концлагере. Нет, вы не можете! Потому что вы там никогда не были! А если были, то в грязь не лезли! Может вам рассказать, что это такое? – обозлился Паршин.

– Я совсем не прочь послушать о том, как это было. Расскажите! – Саблин удобно расположился в кресле и приготовился слушать.

Паршин помолчал, видно, концентрируя мысли…

– Нас в этом лагере было тысячи полторы, все военнопленные. Они довели нас голодом до безумия. И вдруг комендант решил устроить себе развлечения. В середине лагеря вырыли яму примерно двадцать пять на десять метров и залили ее частично водой. Заключенные размесили там глину повыше колена. На одной стороне сделали помост, нашли среди заключенных музыкантов и они, стоя на этом помосте, играли вальсы Штрауса. Комендант и с ним еще пара офицеров СС устроились тут же на помосте в удобных креслах. А мы, как пловцы, с другой стороны помоста по семь человек стояли на старте. Комендант стрелял в воздух, мы прыгали в эту глинистую жижу и бежали наперегонки. Кто первым заканчивал гонку, вскарабкивался по лестнице и хватал там с крючка булку хлеба. Приз по тем условиям царский! Это была жизнь!

Я был в четвертом забеге. Я знал, что если я не получу эту булку хлеба, то мне конец! Я был просто в отчаянии, я оглядывал конкурентов и уверовал в себя. Оркестр начал играть «Венскую кровь» и комендант выстрелил. Мы спрыгнули в яму и я понял, насколько это трудно бежать в жидкой глине: она хватала за ноги, облепляла штаны, ноги становились свинцовыми и приходилось с трудом выдирать их из грязи. Я оказался впереди, прямо за спиной у меня бежал, захлебываясь от хриплого дыхания, грузин Баурия. Я прибежал первым к лестнице и рванулся на перекладину. В этот момент Баурия ухватил меня за ногу и пытался сбросить вниз. Вот тогда я и ударил его ногой, чтобы освободиться из цепких рук. Это не был сознательный удар, это был удар, продиктованный инстинктом, потому что я не собирался никому уступать своего приза. Мы, «счастливчики», четверо, прямо тут, пока с нас текла желтая жижа, рвали и давились хлебом. Голод был настолько силен, что он заглушил всякие разумные мысли, желание было только одно – набить желудок. Никто не сможет меня обвинить в убийстве Баурии в концлагере! Это не было убийство! Это был просто случай!

– Конечно! Конечно! – согласился Саблин. – Но вы, наверно, не знаете, что у Баурии остались четверо маленьких сыновей? Таких, совсем маленьких! А сейчас им уже за сорок! Вы думаете, если они получат информацию, кто убил их отца, они пришлют вам бурдюк пятидесятилетнего вина? Они просто зарежут вас, как барана! Такая месть принесет им удовлетворение. И летчик останется на вашей совести!

– Я больше не могу! Я устал! Я двадцать лет каждый месяц переводил деньги семье Баурия. Я помогал…

– Откупались! Им нужен был отец, а не ваши рубли вместо отцовской ласки! Филантроп паршивый!

– Отпустите меня! Пользы теперь от меня никакой! Пусть лучше меня зарежут Баурия, но я больше не могу!

– Хорошо! – вдруг согласился Саблин и подумал, что Паршин действительно уже отработанный материал.

– Поверьте мне! – обрадовался он. – И не бойтесь, я никогда никому не скажу ни о вас, ни о своей деятельности. Я забуду все это, как только вы уйдете из моего дома.

«Да-да! Хорошо молчат только мертвые! А живые когда-нибудь да распускают язык! – подумал Саблин. – Это дело нельзя так оставлять».

Он встал, надел куртку, нерпичью шапку-пирожок, взял со стола пачку денег, сунул ее в карман и сказал:

– Пусть так и будет. Прощайте! Больше мы с вам никогда не увидимся! Так-то оно будет лучше!

На следующий день Саблин не спускал глаз с Паршина: следил за ним, контролируя все его поступки. Он опасался, что Паршин может проявить слабость и обратился в органы безопасности. Но тот только один раз вышел из дому, побывав в поликлинике у зубного врача, и вернулся домой. Потом, где-то около пяти вечера, когда Саблин уже собирался снять свое наблюдение, Паршин вышел из дому, одетый в пальто с меховым воротником и с замысловатой палкой-тростью. Он доехал на автобусе до центра и неторопливой походкой гуляющего человека направился в сторону набережной. Неожиданно свернул под арку дома, чем озадачил Саблина. Когда же туда, под арку, нырнул какой-то тип уголовного вида и они вышли оттуда вместе, это озадачило Саблина. Он проводил их до ресторана. А потом они поехали домой к Паршину, что нарушало весь разработанный план. Оставив за углом автомашину, он попросил водителя подождать его, вручив ему полусотенную бумажку. Все явно срывалось. Саблин постоял у калитки, поглядел на освещенные окна и решил перенести замысел на завтра. И тут из дома вдруг выскочил уголовник, он торопливо направился к калитке, и Саблин поспешно ретировался к углу забора. Отсюда ему было видно, как уголовник почти побежал по накатанной дорожке. Идея пришла мгновенно, Саблин решил осуществить свой замысел, благословляя встречу Пар шина с уголовником. Он был уверен, что этот парень в сером бушлате и серой ушанке достаточно «наследил» в доме, чтобы его подставить под удар. Саблин вошел в калитку, быстро миновал двор, снял с правой руки перчатку, сунул ее в карман куртки и вытащил пистолет. Другой рукой в перчатке открыл дверь в коридор и лишь на секунду замер перед дверью в комнату. Он неслышно раскрыл ее и переступил порог. Паршин без пальто и шапки стоял к нему спиной, разглядывая что-то на окне. Он услышал, как вошел Саблин и спросил:

– Ты уже…

То ли он хотел спросить, что уголовный тип уже вернулся или уже сходил куда-то, но Саблин выстрелил ему в затылок. Девятимиллиметровая пуля «парабеллума» буквально бросила вперед Паршина, он упал на бок, потом перевернулся лицом вниз почти под самый подоконник.

Саблин выскочил в коридор, приоткрыл дверь и, не выпуская из рук пистолета, побежал к калитке. Он знал, что если уголовник сейчас войдет во двор, он всадит и в него пулю. Но здесь было тихо и спокойно, за калиткой никого не было, и уже когда Саблин дошел до угла забора, за которым его ждала машина, он увидел фигуру уголовника. Подождав с полминуты, Макс с удовлетворением заметил, как из коридора выскочил этот парень и бросился к забору, в мгновение ока перемахнул его и скрылся.

«Теперь уголовному розыску хватит работы, – подумал он. – Наверно этому типу не вывернуться».

Неторопясь, Саблин убрал пистолет в карман, подошел к машине и через пару минут уже был на оживленной, освещенной трассе.

…Они выпили еще немного, скорее чисто символически, и Макс заметил:

– У меня такое ощущение, что где-то засветился, данных нет, но чутье старого волка…

– Ты просто устал. Я решил с тобой встретиться, чтобы морально тебя поддержать. Ты делаешь важное дело и то, что ты нам передаешь, говорит о твоей высокой профессиональной грамотности. Мы – идеологические диверсанты, наша задача – взорвать социализм изнутри. И не нужна будет никакая война.

– Спасибо за поддержку! В том, что сейчас происходит в стране, я думаю, есть и доля нашей работы.

– Самое главное – правильно оценить эту долю, не уменьшать, скромность тут совсем не нужна. Это будем выпячивать.

– В стране великая бесхозяйственность, тут нет нашей заслуги, тут действуют другие силы.

– Но они же все равно льют воду на нашу мельницу.

– Да, это точно! Когда на помойку выбрасывается тоннами хлеб – это делают «наши» люди, они выполняют нашу работу. Адольф, ты когда-нибудь видел на Западе, чтобы так безобразно обращались с хлебом? Здесь хлеб – бросовый продукт. Страна покупает зерно на золото, а здесь хлеб выбрасывают на помойку. И так во всем: овощи гибнут, фрукты гниют. Выращивается всего этого в избытке, а в городах овощей и фруктов не хватает.

– Ты мог бы составить для меня подобную справку? А я уже из этого сделаю настоящий отчет, из которого будет видна подлинная наша работа. И последнее, но, пожалуй, самое важное: Барков! Думаю, тебе уже надо на него выходить. Будь предельно осторожен. Такого человека вербовать надо наверняка. Когда он едет за границу?

– Думаю, скоро! Я попробую кое-что придумать. Но лучше всего вербовать его там, на Западе. Это надежнее. Вот вам на него компромат. Тут снимки: торговля валютой, фарцовка.

– Мы поразмышляем об этом. Сейчас довольно трудно это делать. Мало кого возьмешь на страхе, на женщинах. Деньги, только деньги – вот надежное средство. Когда были лагеря, мы могли создавать ситуации и страх. И то были серьезные неудачи! Помните знаменитого «Ферри»? Вот это была личность! Бесстрашный и хитрый!

– Как же мне не помнить? – улыбнулся хозяин. – Я же ношу его имя, к которому я так привык, будто оно у меня настоящее. Другой жизни я себе не представляю. Четыре десятка лет – забыл свою подлинную фамилию.

– Нет, Макс! Ты умнее и талантливее подлинного Саблина. Смог бы он стать кандидатом наук? Вступить в партию? Преподавать научный коммунизм? Возможно, что и нет! Может быть, попал бы в руки Берии, тогда с подозрением относились к тем, кто был в плену, в партизанском движении за рубежом, – возразил убежденно Руберт. – Хитрый был, бестия! И сильный как дьявол! Из положения сидя в кресле он нанес мне такой сильный удар в солнечное сплетение, что я мать родную забыл как звать! Потом в челюсть снизу! Ох, как я тогда на тебя разозлился! Стоило тебе открыть дверцу гардероба…

– И он бы всадил в меня пулю. Он шел на все, ему было терять нечего: сюда – смерть, туда – смерть! Вот я и затаился. Ну а дальше все было как надо…

…Дверь хлопнула, Хеншель уловил удаляющиеся шаги, еще выждал несколько секунд, услышал шум заработавшего мотора автомашины и злобно, надрываясь, заорал:

– Сташинский, проклятый трус! Сколько ты будешь там сидеть? – он попытался встать, но только бил о пол ногами.

Двери гардероба с треском распахнулись и оттуда вывалился старший политрук Гвозденко в полосатой одежде военнопленного. Он буквально упал на колени перед штурмбанфюрером и вцепился зубами в узел телефонного шнура, которым были связаны руки эсесовца.

– Я сейчас, я сейчас! – выдыхал он извинительно слова и никак не мог справиться с узлом.

– Развяжешь ты, наконец? – взревел немец. – Господи! Я сдеру с него с живого шкуру! Да, он действительно русский! Только русский способен на такое безумство! – выдернул из петли руки Хеншель. Он потер запястья, где шнур оставил красные полосы, и прикрикнул на Гвозденко-Сташинского: – Сапоги давай! Тут я и без тебя справлюсь! – Хеншель подергал за концы полотенце и высвободил ноги.

– Я же вам говорил, что он русский! – заискивающе поддакнул Сташинский и поставил перед немцем сапоги, которые принес из другой комнаты.

Притопнув обутыми ногами, Хеншель бросился к двери. На крыльце он остановился и еще успел увидеть, как его машина, проскочив через ворота, утонула в полумраке утра. Хеншель поспешил обратно в комнату и включил рубильник: завыла сирена, вспыхнули прожекторы, из дверей казармы поспешно выбежали солдаты.

Саблин приказал шоферу остановиться и выйти из машины, что тот поспешно и выполнил. Филипп пересел за руль и рванул машину вперед. Он погасил даже узкий луч фар и ориентировался на дороге лишь по едва заметной серой ленте шоссе. В небольшом населенном пункте Саблин включил фары, притормозил на перекрестке, пытаясь разобраться в указателях. Но из названий ничего не понял, лишь уяснил себе, что они сделаны на немецком языке. Филипп решил свернуть с магистральной дороги и попытаться проехать на проселочную тропу. Однако ему пришлось вернуться, там в конце поселка оказалась разрытая поперек канава. Саблин снова вырулил на магистраль и тут разглядел немецкий патруль. Один из солдат поднял руку, приказывая остановить машину. Но Саблин на большой скорости пронесся мимо. Вслед громыхнула автоматная очередь, но Филипп даже не услышал визга пуль. Минут через тридцать бешеной гонки по трассе ему снова попался на пути темный мрачный поселок. Очевидно, это пригород, потому что виднелись большие дома. Вдруг фары выхватили из темноты стоявших на обочине солдат и мотоциклы. Эти уже явно участвовали в охоте на него, на беглеца. Замигал в свете фар катафот, солдат настойчиво требовал остановить машину и даже шагнул вперед на проезжую часть. Филипп снес его мгновенно, солдат отлетел в сторону, резко грохнув по капоту автоматом. Почти в упор хлестнули выстрелы, пули бесами пробежали по стеклу, превратив eго в решето. Но машина промчалась мимо солдат и автоматная очередь ударила уже вслед. Словно огнем обожгло ноги Филиппу, машина вильнула и ее потащило к кювету. Саблин отчаянным усилием с криком от жгучей боли в ногах давил на тормоза и тянул влево руль, чтобы удержать машину на шоссе. Мотор ревел на предельных оборотах, но скорость падала и падала, пока диски колес, разматывая разорванную резину, не застучали по бетонке. Саблин с усилием развернул машину поперек дороги и открыл дверцу. Ноги обжигало болью, Филипп потрогал их руками и почувствовал на ладонях липкую теплую кровь. Превозмогая боль, он вытащил раненые ноги из кабины и опустил их на землю. В полумраке показались фигуры солдат, они бежали к нему, мигая электрическими фонариками. Саблин взял с сидения автомат и дал две коротких очереди по бегущим фигуркам. Солдаты упали на дорогу, но огня не открывали.

– Сдавайся! – крикнул один из них. – Брось автомат!

Над дорогой Филипп увидел отблески огня и понял, что погоня наконец настигла его. И действительно подкатили несколько мотоциклов и бронетранспортер. Свет фар резко ударил в глаза Филиппу. Он дал очередь по бронетранспортеру, свет фар погас.

– Саблин! Это я, Хеншель! Твой поступок бессмысленен. Ты мне нужен. Я гарантирую тебе жизнь! Поверь моему слову германского офицера! – убеждал проникновенно Хеншель.

Филипп ничего не ответил, он чувствовал слабость во всем теле, вместе с кровью уходили последние силы, еще немного – и он потеряет сознание. Саблин дал очередь из автомата на голос Хеншеля. Послышался стон и сразу долетела до его слуха команда штурмбанфюрера:

– Живым взять!

Солдаты с двух сторон пошли на машину, прикрываясь глубоким кюветом. Филипп стрелял, пока были патроны, потом отбросил автомат и вытащил пистолет. Сквозь наплывающий на глаза туман он увидел приближающихся солдат. Они выскакивали из кювета и бежали без единого выстрела. Ног Саблин уже не чувствовал, его жгла сплошная боль и даже бой не отвлекал его от этой непрекращающейся боли. Прямо на машину двинулся бронетранспортер, за его броней прятались солдаты. Филипп стрелял и считал выстрелы. Когда остался последний патрон, он поглядел с тоской на посветлевшее небо, с которого скатывались тусклые звезды и тихо сказал:

– Нет, господин Хеншель, на этот раз вам меня не взять. Я эту свободу отвоевал! – он поднял к виску пистолет.

Хеншель тоже слушал выстрелы. Когда после восьмого Саблин замолк, Хеншель уже знал, что произойдет. Этот русский фанатик живым не сдастся, он оставил одну пулю для себя. И тут же негромко щелкнул последний выстрел.

Хеншель помедлил несколько секунд и приказал:

– Отбой тревоги! Этого – на перекладину ворот, для острастки! Из барака, где он жил, расстрелять каждого десятого…

– Может быть, не надо на перекладину ворот? – заметил Сташинский.

– На перекладину! – зло крикнул штурбанфюрер и пошел к бронетранспортеру. Сташинский догнал немца и тот тихо сказал: – Будем приводить в действие план вашего побега…

…– Конечно, Адольф, вы тогда сделали ошибку: не надо было вешать труп на воротах. В лагере были люди, которые знали, что он Саблин. Да и я с ними стал сходиться. Когда меня бросили в барак после «обработки», он меня первым подобрал. Думаю, все у меня позади осталось чистым, а могло… Были опасные свидетели. Под американскую бомбежку тогда ушел не только я, но и некоторые опасные свидетели, которые знали его как Макса Саблина. Особенно один – Андрусяк. Но недавно он умер от рака, последний мой опасный свидетель…

* * *

Рано утром Лазарев приехал домой к Баркову. Тот еще спал и вышел открыть дверь, не проснувшись полностью.

– Кто рано встает, тому Бог дает! – приветствовал полковник Алексея Ивановича. – Ты молодой, тебе можно проспать из жизни лишних два-три часа в день. А в моей жизни чем раньше встанешь, тем больше живешь. Как открыл глаза, так уже и живешь.

– Ну и философия! – заметил Барков, скрываясь в ванне. Через несколько минут они уже сидели на кухне и ждали, когда закипит чайник.

– Я чего к тебе приехал? Думаешь, соскучился? Мол, нет Алексея Ивановича, как он там, страдалец, безработный? Ты и мышей скоро ловить перестанешь. Наверно жирок нагулял?

– Не нагулял, я в спортзал хожу и в бассейн, – возразил ворчливо Барков, еще не понимая, куда клонит полковник.

– Это хорошо! Ищет тебя Макс. Вчера дважды приходил в Дом журналиста, никаких определенных встреч не было, а так, словно праздношатающийся, но зал весь профильтровал. Бери Шмелева и идите сегодня в Домжур, в субботу это естественно. Был у меня разговор с Еленой Васильевной, человек она порядочный и все понимает с полуслова. Вычертили мы с ней схему по иконам и, выходит, иконы те не простые, а золотые, с отложениями на масле радиоактивных элементов. Разобраться в этом – уже дело ученых. Нам же ясно одно: Рябов за деньги – любит он этот презренный металл – принимал заказы от Альпера, но сам ничего не делал, перепоручал Елене Васильевне. Мне думается, он догадывался, что интересует Альпера, но закрывал глаза. Альпер же знал точно, что это такое, потому что давал заключения на иконы, которые были нужны Сержу. А потом эти иконы как невинный русский сувенир уходили за границу и попадали к тем, кого интересовали радиоактивные элементы. На Альпера позднее возбудим уголовное дело. Вызывай Катерину, без нее тебе нельзя, нарушишь интерьер. А ты знаешь, кто тебя фотографировал в Избе? Саблин – затылок на кинопленке и фотографии из Омска прямо-таки идентичен. Ладно, спасибо за кофе, я пошел. В загранкомандировку поедешь через две недели, ждешь визу в бельгийском консульстве. И чтобы Катерина была здесь завтра! – сказал, покидая квартиру Баркова, полковник.

…Ресторан уже почти заканчивал работу, Барков и Шмелев, казалось, изрядно выпили. Перед ними на столике стояла наполовину опустошенная бутылка водки, вторая, пустая, тоже была здесь, в ней было алкоголя на донышке и Барков не разрешил официантке унести ее.

Макс вошел уверенно и свободно, как частый посетитель, которого здесь знают и приветливо встречают. Официантка хотела посадить его отдельно, за столик у стены, но он уже заметил Шмелева и Баркова и направился прямо к ним.

– Привет, Витя! – сказал он сердечно и улыбнулся.

– Кого я вижу! – воскликнул пьяно Шмелев. – Ты где пропадал? Я тебя давно не видел! Макс – живая легенда!

– Могу с вами присесть?

– Что за церемонии? Садись, сейчас мы тебе нальем.

– Нет! Я внесу свою лепту! – он поманил официантку и показал ей на бутылку, где было на донышке, и сказал:

– Замени нам на полную и чего-нибудь поесть.

Шмелев поискал глазами рюмку и налил водку в фужер.

– Леня! Это мировой мужик! – пьяно рекомендовал он Саблина. – У него такие истории, такие истории! Детектив!

Но Саблин его перебил и разлил водку по рюмкам.

– Какие там истории! Давайте выпьем. Меня зовут Макс! Хотя имя у меня – Филипп.

– Леня, Алексей! – также полупьяно отрекомендовался Барков, стукнув себя кулаком в грудь.

Надолго их не хватило, еще по паре рюмок, и оба журналиста уже были в форме. Саблин подозвал официантку и попросил счет. Шмелева он отправил домой на такси, договорившись с водителем, что тот поможет ему добраться до квартиры. А Баркова сводил в туалет, помог ему умыться и тихо ворчал: