Текст книги "Диверсанты (сборник)"

* * *

Москва встретила Черняка хмурым моросящим дождем, от которого стало муторно на душе и сомнения закрадывались в душу. Но он не позволил сомнениям разрушить свой план и, открыв кейс, вытряхнул в урну всю «продукцию», которой его снабдила Соколовская, и пошел к стоянке такси.

В аэропорт он приехал, сопровождаемый нудным дождем. «Поесть бы, – подумал он, но тут же отогнал эту мысль. – Злей буду. А когда прорвусь на самолет – там покормят». – И решительно направился в здание вокзала. Дверь на фотоэлементах раздвинулась, пропуская молодого авантюриста в деловую атмосферу огромного зала. Черняк покрутился, походил по залу, присматриваясь, как ведут себя иностранцы, но кроме озабоченности ничего в их поведении не отметил, а кроме того, они пеклись об огромных чемоданных горах, которые передвигали на тележках из конца в конец. У таможенного досмотра Черняк постоял, понаблюдал за деловыми движениями миловидной брюнетки в униформе, которая, как он отметил, ей очень шла. Она шестым чувством уловила, что Феликс на нее смотрит, и бросила на него короткий мимолетный взгляд. Но уже вскоре снова поглядела на него, и он ей улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась в ответ. «Вот кого надо брать за рога, она ближе всех к самолету. Но повар надежнее. Не уезжал бы сегодня – пригласил бы в ресторан и т. д. и т. п.» – Он еще раз поймал заинтересованный взгляд сотрудницы таможни и с сожалением отошел.

Феликс поискал ресторан и прошел прямо на кухню. Первую же молоденькую девушку в халатике в белом колпаке спросил:

– Ты Любу знаешь?

– Знаю, – вскинула она на него газельи глаза.

– Позови ее. Я тут подожду.

– Она сегодня не работает. У нее выходной.

«Без тебя знаю», – сказал мысленно Черняк.

– Какая жалость. Как же мне быть? – изобразив искреннюю растерянность, воскликнул проходимец.

– А что, до завтра не терпит? Ты, наверно, Феликс?

– Конечно! А ты – Тамара?

– Ну да!

– Вот здорово! Я тебя знаю, мне Люба говорила. Ты действительно очень красивая. На свадьбе будешь?

– Люба пригласила, – покраснела довольная комплиментом девушка. – А что ты хотел? Может, я сделаю.

– Мне на поле надо. Тут я пилоту одному кое-что передать должен. Он уже к самолету ушел, а таможня не пускает.

Девушка в испуге отшатнулась от него.

– Ты что, с ума сошел! Строжайше запрещено!

– Да что тут особенного? Выйдешь на поле, никто и не обратит внимание. Там столько людей толкается. Я же не чужой, жених твоей подруги. Пилот подарок для Любы должен привезти…

Девушка поколебалась, подумала и решилась:

– Хорошо! Я проведу тебя через наш ход, только смотри, осторожно. Если что-нибудь случится, я не знаю, что со мной будет!

Они спустились в подвал, и через лабиринты коридоров девушка подвела его к двери. Щелкнув ключом, распахнула ее, и впереди открылось летное поле и самолеты.

– Иди! – подтолкнула его девушка к двери. – Потом стукнешь три раза.

Он кивнул головой и вышел наружу, вдоль стены прошел до угла здания и увидел самолет иностранной компании.

Тут Черняка ожидал настоящий удар, его надежды рухнули, как жилое строение. Едва взглянув на самолет, он понял бесплодность всей его затеи. То, что он намеревался сделать, можно было осуществить лишь в аэропорту внутрисоюзной линии, когда пассажиры, пройдя досмотр, идут гурьбой следом за контролером к самолету, иногда стоящему от аэровокзала на расстоянии до пятисот метров. Расчет Черняка присоединиться к группе иностранцев и вместе с ними подойти к трапу самолета, а дальше силой прорваться в открытую дверь и фактически оказаться на территории иностранного государства, куда доступ пограничникам и другим представителям властей закрыт, оказался призрачным. Короче, это граница, которую можно было проскочить в несколько прыжков через ступеньки трапа. Силы у него хватит, чтобы отбросить со своего пути любого, кто попытается его задержать. Так бы было, если бы самолет иностранной компании не «пришвартовался» к галерее, и целый коридор-гармошка не подтянулся к самой двери самолета, не оставив никакой приличной щели за рубеж. Да, тут были свои порядки, не то, что на внутренних линиях: проскользнешь на летное поле – и считай, что ты прорвался за границу, даже просто дело техники и сообразительности. Сколько потеряно времени! Любовь с поварешкой, черт бы ее побрал! Что же теперь делать? Надо возвращаться. Надо изучить режим, посмотреть, как прорваться напрямую в самолет. Черняк вернулся к двери, постучал, Тамара ждала его и сразу же открыла ему.

– Фу! Наконец-то! Я вся извелась! – воскликнула она.

– Ничего не вышло! Нашего самолета нет, – сказал Черняк. – А как вы доставляете продукты на борт?

– Загружается контейнер, и машиной.

В зале отлетающих пассажиров Феликс послонялся между таможенными постами и еще раз прикинул, как проскочить в этом секторе. И пока он наблюдал, каким образом люди проходят через таможню, у него постепенно стал вызревать новый план, и хотя он был еще в зародыше, Черняк дал ему название «Прорыв века». Уже прямо сейчас он готов был приняться за его осуществление. Только этот план требовал подготовки, и Феликс понял, что без помощи Сержа ему здесь не обойтись. Как он этого ни хотел, ругнув пару раз Сержа за глупость с поварешкой и поняв на этом его некомпетентность, все же решил ему позвонить…

…Американец был веселым и скептическим парнем: он во всем видел забавные вещи – в магазине очередь за сыром воспринимал со своей иронической улыбкой, над мальчишкой-попрошайкой, пытавшимся выманить у него зажигалку, откровенно потешался и в конце концов дал ему доллар. В подземном переходе на Арбате он разглядывал со снисходительной улыбкой всякую дребедень, которую ему предлагали купить. А на самом Арбате с веселой улыбкой переходил от одной группы людей к другой и с наслаждением слушал и смотрел выступления импровизаторов: игру на гармошке, на гитаре, музыкантов с духовыми инструментами. Перед портретом Наполеона и царя Николая он буквально застыл.

– Это Николай! – воскликнул он и почему-то стал весело смеяться, показывая пальцем на портрет. Художник, не понимая, что с этим парнем в потертых джинсах и легкой куртке, сделанной из американского многозвездного флага, вытащил из черного целлофанового мешка портрет Брежнева. Ордена его не только занимали всю грудь, но нижний ряд был нарисован на раме, куда был вставлен этот портрет. И эта остроумная изобретательность художника еще больше развеселила американца. Художник предложил купить портрет и показал иностранцу 100-рублевую купюру, что означало стоимость портрета. Но парень бесцеремонно тыкал в портрет и смеялся, что неожиданно разозлило двух ребят из зрителей, которые, очевидно после вина, очень хотели развлечений. Тут американец им и подвернулся.

Черняк уже часа два ходил за ним и только искал повода, как бы с ним вступить в контакт.

– Ты, поганое бунгало! – ругнулся один из парней, видно, посчитав, что для иностранца особенно будет оскорбительно слово «бунгало», и попер на иностранца грудью. Его недвусмысленные намерения, сопровождаемые сжатыми кулаками, стали понятны американцу, он перестал смеяться, и лишь подобие улыбки удержалось на его встревоженном лице.

Он что-то пытался объяснить, видимо, примиряющее, но второй парень с перебитой переносицей оттолкнул своего приятеля и хотел нанести американцу прямой удар в челюсть. Черняк, стоявший рядом, не раздумывая, сильно ударил его ногой в пах. Хулиган согнулся и завыл от боли, его приятель сразу потерял интерес к драке и попятился, потом побежал, к всеобщему удовольствию. Американец засмеялся и, ухватив Черняка за ладонь, крепко сжал ее.

– Ти хорошо бой! – сказал он на ломаном русском языке. Из заднего кармана брюк выхватил плоскую фляжку, отвинтил крышку и протянул Черняку.

– Пить! Дружба! – сказал он с веселой улыбкой.

Феликс не стал себя упрашивать, сделал несколько глотков обжигающего напитка и вернул американцу фляжку.

Вскоре он уже повел нового знакомого в ресторан «Прага». С мэтром они договорились быстро, и тот устроил им столик: закуску, бутылку водки – все это входило в программу Черняка. Пока Феликс еще не знал, как будет разворачиваться его замысел, но первый шаг он уже сделал. Американец в какой-то мере был похож на Феликса: одинаковый рост, прически, правда, цвет волос у американца был потемнее, но цвет волос – это дело техники.

Объясняться с ним Черняк научился быстро, он довольно умело стал обходиться той сотней английских слов, которые вызубрил из конспектов Соколовской. Американец со своей стороны пользовался, очевидно, таким же запасом русских слов. Но так как Черняк стремился напоить американца, а не вести с ним культурные беседы, то этого запаса слов им вполне хватало. Надо сказать, что иностранец достался Черняку крепкий, он, видно, имел хороший опыт по этой части и прежде чем отключался доводил Феликса до точки. Целых три дня Черняк водил его по ресторанам, давая ему перерыв лишь на ночь, а с утра снова встречался с ним, и начиналось утро с похмелья.

Суббота была для них коронным номером, Черняк решил совершить очищение, чтобы с новой силой накачать американца, и повел его в баню. Вот тут-то и произошло непредвиденное.

…Утро было прекрасным, и день начинался так, что хотелось проживать его бесконечно. Жена уехала к матери, и никто не посягал на свободу Филиппа Заглады. Поэтому он запланировал себе культурную программу: четыре бутылки пива в сумку и – в баню. Потом, к двум часам, к Дуське в гости – там у нее годовщина внучки. К Дуське они с женой часто похаживали, поэтому он даже не гость, а как бы свой человек.

В баню он пришел в хорошем настроении, и ему сразу повезло, нашлось место в кабине рядом с двумя симпатичными ребятами. Один, в обтрепанных джинсовых брюках, яркой многозвездной куртке и кожаной кепочке, все время улыбался, явно всем довольный. Филя, как опытный специалист, сразу учуял, что его соседи вчера хорошо приняли, о чем говорили их мятые рожи. Второй парень – такой же как и его приятель, только с мешками под глазами и опухшим лицом, но в дорогом французском костюме, выглядел совсем мучеником.

«Видать пили несколько дней», – заключил Филипп, профессионально прицелившись в него своим наметанным глазом. – Может, пива с ними, у них, наверно, все внутри горит. Сразу и знакомство будет, потреплемся».

– Ребята, давай по бутылке пива, – и для убедительности он звякнул посудой в сумке.

Тот, что был во французском костюме, а теперь сидел почти голый, лишь в рубашке, натянув ее на колени, сразу воспрянул духом и улыбнулся.

– Давай, выручай! Тебя как зовут?

– Филя! Филипп!

– Я есть Филипп! – воскликнул радостно, с большим акцентом тот, кто был в джинсовых обтрепанных штанах и теперь тоже сидел голый.

– О, тезка! Ты откуда? Из Риги?

– Ноу, ноу! – сказал он. – Я есть Америка!

– Америка – хорошо! – воскликнул Филипп, довольный, и достал пиво. Они прямо из горлышка выпили. Филипп русский – полбутылки и отставил. Черняк и Филипп американский за один прием прикончили свои бутылки. «Видно, душа у них горела», – посочувствовал Филя.

Заглада решил сразу, что он будет угощать новых знакомцев: не хватало, чтобы американец приехал аж из самой Америки, и Филипп позволил ему платить за пиво и водку. Насчет водки он уже решил, и, пошептавшись с банщиком, принес завернутую в полотенце бутылку «Столичной» и три граненых стакана. Потом он добыл где-то копченую рыбу, кусок черного хлеба, разлил по стаканам оставшуюся бутылку пива, туда вылил пол-литра водки и произнес, как он думал, настоящий патриотический тост:

– За мир во всем мире!

Филипп американский понял, о чем речь и добавил:

– Дружба рашен, америкэн!

Потом Заглада слушал, как американец хвалил свои небоскребы, магазины, джинсы, свободу. И стало ему обидно за Россию, он думал о чем бы рассказать этому американцу. Может, про отсутствие безработицы, бесплатное образование, бесплатную медицину? А что, если сказать ему, что не пошел он, Филипп, на работу и знает, что ни черта ему за это не будет? Может, и неудобно.

И пока американский Филипп много говорил, Филя, ничего не понимая, уяснил себе твердо: раз много говоришь и хвалишься, то тут много трепа, не так-то уж там хорошо. Не дураки – газеты читаем, телек смотрим. Заглада даже сказал, что купили они с женой новый цветной «Темп». А Филипп иностранный все говорил и говорил, язык его плохо слушался, видать, гремучая смесь «фифти-фифти» пиво-водка, сконструированная Загладой, дала себя знать. Черняк делал вид, что дремлет, привалившись головой в угол, а на самом деле лихорадочно думал, как ему снять батистовый пояс с живота, где у него лежали похищенные у Соколовской деньги и ценности. Незаметно он расстегнул пуговицу, и пока два Филиппа вели политические беседы, каждый на своем языке, и друг друга вроде бы даже понимали, Феликс поднял пояс повыше и снял его вместе с рубашкой через голову. Слегка приоткрыв кейс, он запихнул туда пояс, зашифровал замок и, покачиваясь, понес его банщику. Сунув ему в руку пятерку, отдал стеречь кейс. Теперь он был готов париться сколько душе угодно.

– Знаешь, Филя, а универсам ваш – это диверсия против нас, – сказал Заглада ни с того, ни с сего, может только чтобы задеть хвастливого американца.

При слове «диверсия» Филипп американский замолк и уставился на своего тезку.

– Психология у нас не та, нам привыкать надо к универсаму, он нас просто грабит. Туда войдешь – мозги у дверей остались, одни глаза работают, что попало, то и хватаешь. Есть у тебя дома, нет – хватаешь. Хлеб тянем булками. Нужно, не нужно, а сухой выбрасываем в помойку. Хлеб-то у нас, Филя ты иностранный, дешевле пивной бутылки, вот мы и выбрасываем его на помойку. Вот и выходит универсам – это твоя диверсия. А мы не жадные, бутылку выбросим.

Наконец они опять пошли в парную. Все голые, все одинаковые, не видно, где русский, где иностранец, а как поддали пару – сразу стало ясно, кто есть кто: Филипп американский потом облился и выскочил в предбанник, а Филипп русский торжествующе, в отместку за похвальбу, закричал:

– Давай твово президента сюда! Пусть с нами посоревнуется! Нечего бомбами размахивать, в парную его! – Вся голая братия в парной хохотала.

Потом Филя постарался над ними: он сделал американцу такой массаж, что тот взвыл от удовольствия. После того, как он изрядно наломал тело и Черняку, они все трое пошли в предбанник, покачиваясь от наслаждения и слабости.

Закутавшись в простыни, уселись на свои места в кабине. Пришел какой-то давно не бритый босяк и принес им чай, видать, прослышал, что американец тут парится. Филя пошептался с ним, и появилась еще чекушка. Черняк отказался, а два Филиппа выпили и эту водку, доели хлеб, и американца опять потянуло на хвастовство.

– Русски бедный! Америка богатый!

– Врешь ты, Филя, мы не бедные. Где у нас нищих ты видел? Покажи мне одного нищего, и я тебе дам сто рублей!

– У вас нет бумага в туалет! – торжествующе сказал Филипп.

– С чего ты взял, оборванец? Приличных портков не имеет, а туда же! Там, где ты был, как раз бумага в туалете кончилась!

– Ноу! Ноу! Я другой туалет был, нету. Бедный руси!

Заглада ехидно ухмыльнулся и ласково погладил американца по щеке.

– Вы что же, гражданин Америка, приехали правду о нас узнавать в городских таулетах? Мы, может, специально бумагу не вешаем туда. Повесь – народ будет думать начальство ждем. У нас реформа школы была, каждому дитю бесплатные книжки давать будем, так что туалеты бумагу подождут. Соображай и считай, деловая Америка. Это мы ничего не считаем, чего считать, у нас все общее: мое – твое, твое – мое. Кто бедный, кто богатый – бабка надвое сказала.

Филя помолчал, довольный тем, что сразил вескими аргументами хвастливого американца, и решил его окончательно добить.

– Слыхал я, вы в гости друг к дружке со своим закусоном ходите. Это вы от жадности или от богатства?

Филипп в ответ стал что-то бормотать: «дринк», «водка», «доллар», считал, загибал пальцы, а Филя думал, что американец туману напускает, оттого, что стыдно ему стало за свою Америку. И тут ему пришла в голову просто потрясающая мысль.

– Друзья, едем со мной к Дуське! – решительно предложил он.

– Что есть Дуська? – спросил американец.

– Не что есть Дуська! Одна баба есть, но какая баба! – он замер в восторге от предстоящего для американца зрелища и добавил: – Пойдем, увидишь Евдокию и ее банду!

– А, баба! Понимай! Бабушка, старый женщина. Филипп бабушка, – обрадовался американец, что разобрался в родстве.

Филя не стал больше ничего объяснять. Не мог же он сказать ему, что Дуське всего сорок, но, правда, она уже бабушка, внучке один годик исполнился, и по этому случаю они сейчас туда поедут. Не стал объяснять, очень долго и трудно, а времени осталось мало, и так уже час опоздания. В то же время Заглада понимал, что к Дуське просто так не пойдешь с чужим дядей, даже если он американский, надо сначала позвонить. Во всяком случае Филя решил твердо, что приведет к ней двух таких славных ребят. Ему спасибо еще скажет.

Из автомата он набрал номер, Дуська ответила сразу, будто ждала у телефона.

– Встретил тут двух старых приятелей, бросить не могу. Приедем вместе, если не будешь стервой!

– Уже нажрались! – сказала в сердцах Дуська и добавила кое-что, что на американский язык переводится лишь приближенно. Она бы послала Филю с приятелями куда бы пожелала, но случилось так, что не все гости пришли, и образовался мужской дефицит в компании, а выпивки и закуски приготовлено было десятка на два человек. Поэтому Евдокия ухмыльнулась торжествующе, оглядела своих приятельниц и сказала:

– Сейчас прибудут мужики! Не класс, но все же…

Филя подловил частника – не мог же он везти таких знатных друзей на городском транспорте, да при том опасался, чтобы американец не попал в вытрезвитель.

Дуся, розовая от счастья, что исполнился годик ее внучке, в голубом, сильно декольтированном платье, эффектно открывавшем ее белое прелестное тело, была образцом здоровой русской женщины. Злые кошачьи глаза, губы поджаты, брови сведены, на языке – непереводимые на иностранный слова, грудь вздымается и опускается. Но тут ее взгляд упал на двух интересных парней, и глаза сразу стали ласковыми, губы расплылись в улыбке, брови поднялись в приятном удивлении и слова прозвучали, как музыка:

– Проходите, дорогие гости! Как мы вам рады!

– Это есть твой бабушка? – засмеялся американский Филипп и поцеловал Дуське руку, отчего она еще больше подобрела и скромно потупила масляные глаза.

– Я тебе покажу «бабушку»! – с улыбкой, по-змеиному прошипела Дуська в сторону Фили.

Черняк не хотел упасть в грязь лицом и тоже поцеловал хозяйке руку, отметив про себя, что она, пожалуй, ровесница Соколовской, но более пышная и приятная. Ситуация, которая складывалась, его вполне устраивала, завтра вечером у Филиппа самолет, группа улетает на Запад и там среди иностранных пассажиров не будет Филиппа, а будет он, Черняк, с документами и билетом американца. «Если он здесь напьется, а Дуська его так не выпустит, то спать будет до завтрашнего вечера, а я тем временем…»

Евдокия пошла впереди и повела за собой обещанных мужиков, которые были здесь очень желанными, так как гостями у Дуськи оказались одни бабы, что расположились полукругом за столом и, уже разгоряченные напитками, слегка раскраснелись. На столе чего только не было! И столько, что хватило бы на целый взвод, как говорил один балагур: здесь было все, чего вообще не продают, но производят.

В один голос бабы издали восторженное восклицание. Хозяйка посадила между двух женщин Черняка и скомандовала:

– Штрафните его, бабоньки!

Американца она сразу же взяла в плен, и вырвать его из ее рук не представлялось возможным, разве что вместе с руками. Загладу никто не сажал, и он сам собой распорядился, устроившись, вопреки дурной примете, на углу стола. Вся женская компания закричала «штраф», и дважды были налиты полные рюмки водки. И только Филя прицелился налить по третьей, как американец вдруг прикрыл свою рюмку ладонью и сказал строго и решительно:

– Ин глас!

Заглада удивленно поглядел на иностранного гостя. «Две рюмки – и уже в глаз! Будет международный скандал. Может, даже ноту Америка нам прислать». Положение оказалось тупиковое. Но в это время из школы пришел младшенький Дуськин. Филя обрадовался и позвал его.

– Костусик, дорогой мой! Покажи, что твоя Ольга Степановна хорошая учительница и научила тебя английскому языку. Этот Филипп аж из самой Америки, его тоже Филя звать, твердит, что даст в глаз. А за что? Пивом угощал, в бане были, вместе выпили, сюда, к тете, привез, а он твердит «ин глас».

– Дядя Филя! – сказал серьезно Костусик, – «ин глас» по-английски – это «в стакан».

– Это же надо! – удивился Филя. – По-ихнему в стакан, а по нашему это другое. Хорошая у Костусика учительница.

Черняк после двух рюмок уже ничего против не имел, если нальют в стаканы, ему было уже все равно, свою точку он перешел и стал как попугай повторять: «В Ленинграде – хорошая погода! В Ленинграде – хорошая погода».

Евдокия ласково погладила его по голове и проворковала:

– Отправим вас в Ленинград, отправим. На «Стрелу» посадим. Мы все можем, мы такие!

Когда оба Филиппа дали пару раз «в глас», американец полез целовать женщин и объяснять им, как он любит советский народ. Филя снова налил в стаканы водки, но Дуська зыркнула на него кошачьими глазами и прошипела как кобра:

– Ему будя! У тебя ни в глазу, а у него уже глаза на лоб полезли, и Феликс уже готов. Положи его на кровать, пусть оклемается. На вокзал мы их проводим, в поезд посадим, к утру выспются. Позвоню в Ленинград, там мой кум живет, в надежные руки передадим, – вдруг засуетилась Евдокия. – Николушка их встретит.

Она тут же села к телефону и набрала номер.

– Алло, Николушка, это я, Евдокия. Имею к тебе поручение очень деликатное. Тут «Стрелой» ночной поедут наши близкие, Филипп и Феликс. Да нет, американский Филипп. Из Америки, чего уж тут не понять. Ты им там экскурсию в Петропавловку, на Пискаревское кладбище свози, в Эрмитаж и покорми, чтобы не было стыдно, а то подумают, что мы сквалыги какие-то, кусок хлеба жалеем. Можно и «в глас» немного. Не пужайся – это так на ихнем языке «наливай в стакан» называется.

Дуська положила трубку и о чем-то задумалась, глядя, как иностранный Филипп страстно целует руку одной из подружек.

– Филя, дружок, может, ты хочешь в Америку звякнуть? – позвала она американца. – С моего телефона хоть куда звони.

Вся бабья кампания пришла в восторг и стала требовать, чтобы Филипп позвонил своему президенту.

– Скажи ему, что ты у нас в гостях! – желала она.

– Пригласи сюда президента! – умоляла другая.

– Филечка, ну, позвони, он же твой друг, ты сам говорил, что бываешь в его Белом доме, – жаждала действия третья толстушка, обнимая за шею Филиппа.

– Вы что, сдурели? – выручила Филиппа Дуська. – У них там очень рано, президент спит еще. Неудобно!

Филя поглядел на своего американского тезку и подумал: «Трепанулся насчет президента, пыли нам напускал».

Незаметно приблизилась полночь. Феликс поспал и сразу же получил почти полный стакан водки, что выбило его из колеи. Филипп с трудом соображал, где он находится, и целовался со всеми женщинами, благо никто из них его не отталкивал. Евдокия четко контролировала обстановку и в нужный момент скомандовала собираться на вокзал. Всей компанией вывалились на улицу, Феликса прислонили к стене, и одна из женщин его поддерживала, чтобы он не упал. Филипп стоял в обнимку с хозяйкой и ничего не соображал. Филя, как наиболее трезвый, принялся вылавливать такси, что ему удалось быстро сделать. Одной машины им было мало, и Евдокия осталась стоять с Филиппом, ожидая, пока Филя поймает еще такси. Так, на двух машинах, весело и шумно они приехали на Ленинградский вокзал, и Филя, сходив в кассу, таки принес два билета. Кое-как их завели в вагон и усадили на свои места. Дуська, как заботливая мать, раздела Филиппа и уложила его спать. Феликс уснул, не раздеваясь.

Проснулся Черняк рано и, несмотря на шум в голове, понял, что куда-то едет. Наконец ему удалось собрать мысли воедино и проследить за тем, что произошло. Когда же он понял, что едет не куда-нибудь, а в Ленинград, он чуть не завыл от досады и злости, поняв, что его план рухнул и рассыпался, не успев и частично осуществиться. Он лежал и казнил себя за глупость, что дал так легко себя увлечь и выпустил из своих рук контроль за ситуацией. В испуге вскочил, подумав, что потерял кейс, но обнаружил его рядом, тут же лежала и сумка. Напротив тяжко, с постаныванием, спал американец. Вдруг его осенила простая мысль, он даже обрадовался, что ситуация сложилась именно таким образом.

Феликс схватил сумку американца и стал лихорадочно в ней рыться. Паспорт на имя Филиппа Джойса, билет на самолет и бумажник, полный долларов. И тут началась отчаянная, не на жизнь, а на смерть, схватка между вором и писателем-эмигрантом. Победу одержал вор, он сунул доллары было в карман, но, открыв кейс, все переложил туда и принялся торопливо приводить себя в порядок. Поезд уже находился в окрестности Ленинграда. «Уходить надо, как только поезд подойдет к перрону. Купе закрыть, пусть увезут на товарный двор, там и спит. Надо идти в конец поезда и спрыгнуть на другую сторону. И сразу же на аэродром, немедленно в самолет и в Москву. Пока он проснется, раскачается, установят личность, я уже буду в воздухе».

Поезд он покинул незамеченным, обошел состав и вышел на стоянку такси. В порту ему снова повезло, для него нашелся билет на Москву. Феликс все это посчитал добрым знаком и уверовал в удачу.

…В столице все еще моросил мелкий дождь, но плохая погода не волновала Черняка. Пожалуй, он даже ее не замечал, сосредоточенный на своем замысле. До отлета самолета авиационной компании «Люфтганза», на который был оформлен билет Джойса, оставалось еще три часа, но Феликс не хотел рисковать и сразу же, как только добрался до аэровокзала, торопливо бросился на стоянку такси, которые длинным хвостом выстроились в ожидании пассажиров. И уже через час был в Шереметьевском порту. Первое, что он сделал, – это нашел туалет, закрылся в отдельной кабинке и стал придавать себе какое-то сходство с Джойсом. Беретом он скрыл разницу в цвете волос, а в остальном считал, что не вызовет подозрений и сможет с определенной натяжкой сойти за Джойса. Вдруг он почувствовал, что внутри у него все холодеет, в движениях появилась скованность, нервное напряжение последних суток стало давать о себе знать. Черняк откровенно испугался затеянной им авантюры. Страх погнал его к выходу, он расталкивал встречных пассажиров, ударялся об них кейсом, перед дверью, которая не успела сразу автоматически открыться, он приостановился, рванул одну створку, выскочил на улицу, где, уткнувшись в капоты, стояла вереница легковых автомобилей различных марок. Здесь он лицом к лицу столкнулся с милиционером. Тот виновато отступил в сторону с извинениями, и Черняку этого было достаточно, чтобы психоз стал спадать. К нему вернулось ясное сознание и появилась первая мысль, которая четко обозначилась в его мозгу: «Чего я психанул, идиот! – обругал он мысленно себя. – Ну, будет неудача, не перескочу границу, и что? В колонии один такой был. Максимум три года отвалят по статье за попытку перехода. На лесоповале повкалываю – и опять на воле. А перейду – кум королю буду! Кое что с собой есть, да и там, в швейцарском банке…» – последнее окончательно его успокоило и вселило надежду. Феликс повернулся и побрел обратно на вокзал. Дверь услужливо распахнулась перед ним, и он увидел на табло, что на его рейс началась посадка. Черняк не спешил, присел в кресло, открыл кейс, вытащил оттуда пачку долларов Джойса, паспорт и билет, переложил все это во внутренний карман пиджака и стал ждать, пока схлынет поток пассажиров. Наконец на таможенном досмотре осталось всего два человека, Черняк подошел уверенно к стойке, сунул на транспортную ленту кейс и сумку, достал билет и протянул молодой сотруднице. Она взглянула на экран контроля, потом на Черняка и попросила его открыть сумку. Феликс сначала не понял, что она сказала ему по-немецки, но она показала ему на сумку, и Черняк торопливо стал открывать молнии на секциях, показывая ей то зонт, то бритву, то всякую бытовую мелочь. Она поблагодарила его и протянула ему уже оформленный для полета билет, даже не взглянув на его паспорт. «Значит, в паспорт заглядывают перед турникетом, – заключил он и пошел туда, весь внутренне напрягшись. С паспортного контроля ему было видно, как пассажиры подходили к коридору-гармошке, за которой уже начиналась чужая территория. «Почему у американца билет на «Люфтганзу»? Значит, он должен был лететь в ФРГ. Тем лучше, никто не будет надоедать с языком, буду делать вид, что не понимаю. А я и в самом деле не понимаю», – усмехнулся авантюрист.

Феликс подошел к проходу и остановился за женщиной, которая уже подала свой паспорт пограничнику, молодому конопатому сержанту с розовыми щеками и детской ямочкой на подбородке. «Лет двадцать молокососу, – вдруг, обретая уверенность, подумал Черняк. – Такого я снесу запросто».

Он небрежно сунул пограничнику паспорт и передвинулся поближе к турникету. Как бы случайно задел его ногой, но турникет был застопорен. «Вот сука, – обругал пограничника Черняк. – Заблокировал, гад! Службист, наверно, ишь, в сержанты выбился!» – разозлившись, ругался Черняк, а сам зорко следил за лицом пограничника. Ему не понравилось, что он слишком долго изучает его паспорт, у женщины перед ним он лишь мельком посмотрел документ, а тут копается в страницах, приглядывается, пару раз внимательно посмотрел в лицо Черняку, сличал с фотографией Джойса, и на его лице все больше и больше проступало сомнение, которое очень не понравилось Черняку. Его нервы были напряжены до предела, он едва сдерживал дрожь, появившуюся в руках. Ладони у него вспотели, звериным чутьем он усек, что наступает провал, что этот молодой, розовощекий, конопатый парень расколол его.

– Снимите, пожалуйста, берет, – тихо попросил он и выразительно показал, чего он хочет от Черняка.

Теперь это был уже стопроцентный провал. Феликс мгновенно принял решение и метнул в голову пограничнику свой кейс. Он видел, что попал ему в лицо чемоданчиком, и хотя тот был пустой и легкий, все же этот удар чуть не свалил пограничника со стула. Черняк легко перемахнул через низкий, блестящий хромом турникет, и бросился к видневшейся впереди двери в коридор-рукав, прилепившийся к борту самолета. Он не видел, что пограничник лишь секунду, опешив, оставался на своем месте, ощущая на лице боль от удара кейсом, но уже в следующий миг он прямо-таки перелетел через барьер и бросился за беглецом.