Текст книги "Диверсанты (сборник)"

Саблин вынырнул, течение сильно несло его в сторону, но он снова нырнул и все дальше уходил под водой от своей смерти. Макс не знал, что немцы в него не стреляли, они развернули мотоцикл и стремительно помчались обратно. А произошло то, что на противоположный берег вышли три русских танка…

* * *

Но Андрусяк из последних сил рассказал Шмелеву другую историю о Саблине, и Виктор слушал его, с восхищением думая, какие замечательные легенды родились вокруг имени этого человека.

– Через несколько дней, после того, как нас пригнали в лагерь на строительство подземного сооружения, мне кажется, это строилось какое-то таинственное хранилище, ночью пришел охранник и взял Саблина. Он увел его в домик, где располагался комендант лагеря, штурмбанфюрер Хеншель. В ту же ночь увели еще одного пленного, Сашу Гвозденко, он был старший политрук, но среди нас не нашлось сволочи, кто бы выдал его немцам. Карел вернулся под утро, вскоре притащили и Сашу, всего в кровоподтеках. Так продолжалось не одну ночь. Саша сказал, что его бьют каждый раз, и будут бить, пока он не назовет коммунистов. А Карела не били, он возвращался и молчал, ничего не рассказывал. Он молчал, потому что сам не мог понять, что с ним происходит. Однажды под утро, когда он вернулся от коменданта, он толкнул меня и сказал по-русски: «Андрей, весь лагерь будет уничтожен, когда закончим строительство. Так они хотят сохранить свой секрет». Я не показал вида, что он меня удивил своей скрытностью, что столько времени жил под личиной словака. Он тогда и открылся:

«Меня зовут Макс Саблин. Я много им сделал вреда, потому что это была моя большая война. Саблин против Гитлера! И когда будет победа, там будет и моя большая победа, даже тогда, когда я погибну. Теперь я расскажу тебе, где я бываю по ночам, хотя сам ничего из этого не понимаю».

Открылась дверь и втолкнули Сашу, лицо его было сплошным кровоподтеком. Он, шатаясь, пошел по бараку. Саблин спрыгнул на пол и, подхватив его под мышки, почти потащил к нарам.

– Ничего, друг! Ничего, мы еще с ним сквитаемся! – подбодрил он Сашу, и тот в удивлении уставился на Макса. – Да! Да! Русский я! Макс Саблин. Не хочу умирать безвестным. Давай, ложись вот сюда, – он снял полосатую куртку и подложил ему под голову…

* * *

Когда Макса втолкнули в комнату, его глазам открылось нехитрое убранство, напоминавшее скорее рабочий кабинет: два больших шкафа, вешалка, на ней черный плащ и фуражка, в проеме между окон – стол, а на стене – большой портрет Гитлера. Плотные шторы закрывали окна, кабинет освещался настольной лампой. В соседней комнате виднелось зеркало, туалетные принадлежности и край кровати, заправленной походным одеялом. Во всем был порядок и аккуратность, присущий, очевидно, хозяину этого дома, как бы стремившегося подчеркнуть, что он солдат, и пока идет война, готов пользоваться лишь самым необходимым.

За столом, склонившись над бумагами, сидел широкоплечий, сравнительно молодой офицер СС со знаками отличия штурмбанфюрера. Его звали Адольф Хеншель, комендант лагеря советских военнопленных. Уже неделю Саблина приводили в этот кабинет по ночам и он заставал здесь одну и ту же картину, повторяющуюся даже в деталях: справа от штурмбанфюрера – синяя папка, сейф полуоткрыт, слева – книга, название которой он, наконец-то, рассмотрел – «Майн кампф». Сейчас он спросит Макса, как идет работа и, не дожидаясь ответа, скажет, что ваш Фридрих Энгельс видвинул разумную мысль: работа сделает вас человеком. Когда он сам работает, то в самом деле ощущает в себе человека. Потом предложит сесть и даст чашку кофе.

И действительно, все повторилось так, как и в предыдущие дни, только на этот раз он не убрал папку в сейф, а внимательно оглядел заключенного. «Широкоплеч, спортивная фигура, – подумал штурмбанфюрер, – смотрит без страха в глаза. Не страшно? Или так держится? Хороший экземпляр. Если бы он был моим».

А Макс ломал голову над сложившейся ситуацией. Что ему нужно от пленного? Ценность нулевая! Без информации. Саблин переступил с ноги на ногу и отвел в сторону глаза.

– Мюцен аб, господин Наменлос, – сказал офицер ровным тоном. – Таков порядок в кацет. А вы каждый раз забываете.

Последние слова прозвучали как издевательство, Саблин прекрасно знал, каким методом приучают выполнять команду: «Шапки долой!» Не успеешь или забудешь – будет «голову долой!».

Но Саблин видел какое-то заигрывание коменданта и делал вид, что забывает. Сейчас мгновенно сорвал с головы полосатый чепчик, оголив стриженую голову.

– Идите! – отпустил Хеншель солдата. – Садитесь, господин Наменлос. Так вы не желаете нам представиться? Я вынужден называть вас Наменлос – Безымянный, – эсесовец улыбнулся одними губами и тихо забарабанил пальцами по столу.

– Как вам будет угодно, господин штурмбанфюрер! – ответил по-немецки Саблин, а про себя подумал: «Комедию ломаешь! Уже все раскопал. Целое досье на меня имеешь».

– Садитесь, садитесь! Как говорят русские, «в ногах правды нет». Я эту русскую фразу не понимаю. При чем тут правда, если речь идет о ногах. Ну, продолжим дискуссию.

«Ух, сволочь! Опять без сна и целый день в каменоломне!» – а вслух сказал:

– Она скучна, господин штурмбанфюрер!

– Отчего же? – эсесовец встал и прошелся по комнате.

– Исход известен. Вы меня победите в споре с помощью пистолета.

– Вы настроены сегодня мрачно, – опять одними губами улыбнулся Хеншель. – Могу поднять вам настроение. Русские вступили на территорию Австрии. – Он протянул пленному пачку американских сигарет. – Курите!

Макс взял одну, повертел в пальцах и усмехнулся.

– Насколько мне известно, Америка с вами не торгует.

– У нас есть связи с Международным Красным Крестом. Оттуда идут посылки для пленных англичан, американцев, но у нас не благотворительное общество: враг есть враг. Если ему положен кацет, то это кацет, а кофе, сигареты нужны цвету нации. Давать пленным все это – это развращать их. Сегодня кофе, сигареты, а завтра Красный Крест пришлет им женщин. Так каждый захочет в плен. Нам солдаты нужны не кацет охранять, а воевать! – отрезал Хеншель. – Когда-нибудь мы не будем испытывать нужды в этом.

– Когда завоюете Бразилию? – бросил Саблин.

– Да, когда завоюем Бразилию! – согласился эсесовец.

– Когда же вы собираетесь это делать, если русские вошли в Австрию? – поинтересовался Макс без всякой издевки.

– Мы могли бы и сейчас захватить власть, наших людей там хватает. Но у фюрера свои соображения. Да, здесь мы, кажется, проигрываем. Проигрываем политически, в военном смысле, но не в стратегии, а она рассчитана на длительный период. Поэтому нам нужны здесь люди и после войны. Цените мое к вам отношение!

«К чему это он клонит?» – не понял эсесовца Саблин.

– Я очень ценю, господин штурмбанфюрер. Только не пойму, чем моя скромная персона привлекла ваше внимание. В лагере есть более достойные.

– Не скромничайте, Ферри! – ухмыльнулся немец. – Так вас, кажется, звали в Словакии. – Ферри – Железный! Я читал протоколы допросов в тюрьме и понял, почему вам дали эту кличку. Никто же не знал, кто вы на самом деле. Вы и в отряде скрывали свою национальность. А преступлений против рейха у вас очень много, уважаемый герр Сарвич. За каждое из них вам причитается веревка!

– Поэтому мне и непонятна ваша со мной возня. Да, меня действительно прозвали Ферри, с легкой руки одного итальянца, и имя Сарвич я носил, и тюрьму освобождал. Видите, я вам во всем признаюсь. А вы со мной не откровенны: неделю мы все ночи напролет ведем бесплодные разговоры о личности, о патриотизме, о немецкой литературе, о душе, об искусстве, о коммунистической идеологии, – словно в клубе духовного спасения.

Хеншель чиркнул зажигалкой, дал прикурить Саблину и подошел к столу, где у него стояла спиртовка. Неторопливо зажег ее, открыл банку с кофе, достал из шкафа две чашки. Все это он проделал молча, пауза затянулась. Макс вдруг начал догадываться, что за этими встречами стоит крупная, важная, далеко идущая цель. Но что это за цель – он никак не мог ее постичь. И вдруг, глядя на спину эсесовца, на его склоненную к спиртовке голову, Саблин заволновался, весь напрягся, мгновенно просчитав расстояние до немца. Еще секунда, и он бы прыгнул вперед. Хеншель погасил спиртовку и повернулся к Саблину, и сразу напряжение спало, он упустил момент и успокоился. «Может быть и хорошо!» – подумал. – Я ведь не знаю, чего от меня хочет эсесовец. Да и шанс был не стопроцентный».

– Вы думаете, наши разговоры бесплодны? Нет, они далеко не бесплодны! – сказал задумчиво немец.

– У вас на меня виды?

– Как вам сказать? Есть кое-какие планы. Вы личность легендарная, в Словацком Сопротивлении на вас молились.

– Это уже слишком! – засмеялся Саблин.

– Вон сколько в папке на вас донесений. Там и агентурные материалы, наши люди доносили из подполья и из бригады.

– И в бригаде были ваши люди? – удивился Макс.

– Конечно! В этом и есть класс нашей работы.

– Боюсь? вы на мой счет просчитались. Я принципами не торгую! Я ведь волонтер! Меня нельзя принудить, даже в гестапо. Такие попытки были. Меня можно сломать физически, но морально… Только моя совесть! Я и распятый не сдаюсь! Вы помните? у Шиллера есть прекрасные строки:

 
Все прочие народы покорились
Завоевателю, надев ярмо,
И даже в наших странах есть немало
В свободе ограниченных людей.
Чье рабство переходит по наследству.
Мы нашу вольность берегли всегда.
Не гнули мы колени пред князьями.
 

– Браво! – Хеншель налил кофе и одну чашку поставил на край стола перед Максом. Тот втянул ароматный запах напитка и полузакрыл глаза.

– Пейте! Я вас не отравлю! – засмеялся немец собственной шутке. – Вы всегда, Ферри, находите нужное место у Шиллера, когда вам нечего сказать.

– Иногда у Шиллера это звучит лучше, чем у меня. А я люблю вашего предка Вильгельма Телля.

– Вы неверно поняли ту роль, которую я вам отвожу в своих планах.

Вдруг Саблин уловил едва заметное движение за спиной, ему показалось, что это было сдавленное чихание, где-то за шкафом, в шкафу, но за спиной – это точно. Он чуть повернул голову, скосил глаза, но там никого не было. Саблин же мог поклясться, что здесь есть еще кто-то. «Какой-то абсурд: зачем прятать кого-то, он здесь хозяин и воли, и жизни моей. – отверг нелепую мысль Макс. – Это могла быть мышь».

– Что вы думаете о жизни именно в ту минуту, когда вы можете ее лишиться? – спросил как ни в чем не бывало Хеншель, хотя заметил возникшую на его лице тревогу.

– Чего вы ждете от меня? – резко спросил Саблин. – Чтобы я просил пощады, вымаливал жизнь?

 
Роковое природы искажение
Низвели вы людей до воли струн, послушных вам…
Как низок, жалок
По вашим представленьям человек!
 

Жизнь! Она каждому дорога, и нищий, и богатый хотят жить! Но выпрашивать жизнь у врага – это значит отдавать в обмен свои принципы.

– Вам не хочется обратиться в эти минуты к Богу?

Саблин засмеялся, что-то крылось за всем этим, но он не мог разгадать и оттого испытывал напряжение. Вдруг, решившись, будто дразня эсесовца, сказал:

– На бляхе ремня у вашего солдата выбито «Гот мит унс». Для чего это? Чтобы солдат помнил о Боге и его добрых деяниях? Чтобы надеялся на спасение? Или эту памятку вы нацепили, чтобы именем Бога расстреливать и сжигать людей?

Он ждал реакции немца, думал, что тот сейчас взорвется и, может быть, даже убьет его. Но Хеншель сделал глоток из чашки и спокойно, как пастор, сказал:

– Бог творил добро и наказывал зло!

– Теперь понятно, почему был Сталинград! – торжествующе воскликнул Саблин. Он уже не мог остановиться, словно бес подталкивал его и требовал, чтобы он разозлил немца, разозлил это дикое животное, которое может мгновенно в ярости вспороть ему живот или перегрызть глотку. – Бог покарал зло! – дополнил Макс и допил одним глотком кофе. – Ваш Бог совершил аналогичный поступок. Он дал безбожникам силу уничтожить тех, кто миллионным тиражом кричал: «Бог с нами!»

– Вы коммунист? – с заметным интересом смотрел Хеншель на Саблина и внешне не выказывая своего раздражения.

– Нет! Думаю, это дело будущего. Это вопрос убеждений! Но думаю, что порядочные и честные люди должны быть коммунистами. Вы член национал-социалистической партии?

– Естественно! С тридцать четвертого года!

– И вы считаете себя порядочным и честным человеком?

– Несомненно! У нас в партии убежденные наци!

– Вот видите: разница лишь в том, что у нас разные взгляды на честность и порядочность. Вы расист, а для меня все люди одинаковы, независимо от размера черепа и цвета кожи.

– Если бы я не знал, что вы русский, то сейчас бы я в это поверил. Вы фанатик, вы все здесь фанатики! Я уверен, начни расстреливать пленных, и каждый второй будет кричать под пулей: «За Сталина! Да здравствует Родина! Да здравствует коммунизм!» Я это уже слышал в многочисленных тиражах. Зачем вы это кричите? Сталин вас не услышит! Никто об этом не узнает! Это фанатизм восточного невежества. Ни один немец не будет кричать под пулей: «Хайль Гитлер!» Ни один англичанин не кричал «Да здравствует Черчилль!» И Рузвельта никто не прославлял в ту секунду, когда жизнь уже висела на волоске. У вас рабская психология! С приходом цивилизации это пройдет. Родину можно любить и без крика! Ею надо гордиться, как это делаем мы – наци! И ради нашей родины мы тоже пойдем на смерть!

– Да, герр майор, я русский! И родину люблю не меньше вас, а больше, потому что я думаю о ее будущем, а у вас уже нет будущего.

– Вы надеетесь на будущее?

– «Дум спиро сперо!» Как говорили древние: «Пока живу – надеюсь!»

– Где вы учились?

– В Киевском университете.

– Кто ваши родители?

– У меня нет родителей, я детдомовский.

– Откуда же так хорошо знаете немецкий?

– Язык врага. Мы обязаны были знать.

– Да, но у нас был договор, Риббентроп был в Москве.

– А мы все равно изучали язык врага. Болгарский коммунист Димитров предупреждал, что Гитлер – это война. Я забываю, что вы эсес. Со мной люди вашей профессии так не говорили: они либо пытали, либо не замечали. Поэтому я и хочу разгадать ваш замысел в отношении меня. Для чего я вам нужен?

– Вы упомянули Сталинград, – уклонился от ответа немец. – Бог тут не при чем. У меня есть опыт, я учился на философском факультете. Здесь причина земная: предатели-генералы, Паулюс. Фюрер их поздно разгадал. Но мы еще пойдем вперед, нацизм никогда не умрет! Он живуч, потому что он – идея!

– А пока ваш солдат, господин штурмбанфюрер, идет на Запад и скоро будет сдаваться безбожникам на пороге собственного дома, может быть, со словами на устах: «Бог с нами!»

Макс почувствовал, что перегнул палку, его слова больно ранили эсесовца. Хеншель вскинул голову и впился острым холодным взглядом в лицо пленного.

– Вы этого никогда не увидите! Никто из вас здесь этого не увидит! Закончите бункер – и под пулеметы! – почти выкрикнул Хеншель.

– Это для нас не новость, мы уже догадались, – спокойно ответил Саблин и увидел, как немец подавил в себе ярость и взял себя в руки.

– Есть у меня конюшня и там лучший рысак Парис. У него всегда делаются такими вот безумными глаза, когда его взнуздывают, – уставился в лицо Саблину немец.

– А кому хочется, чтобы его взнуздывали?

– Все эти дни я разрешал вам говорить все, что вздумается. Обо мне, фюрере, солдатах, политике. Мне это было очень важно. Вы все время хотели узнать, для чего вы мне нужны? Настало время удовлетворить ваше любопытство. – Хеншель долил кофе в обе чашки, обошел стол и наклонился к лицу Саблина. – Мы изучали вас, нам нужна ваша…

– Немец не успел закончить фразы, Саблин даже не смог бы объяснить, как ему пришло решение, оно было мгновенным, как вспышка молнии. Наверное потому, что идея эта вынашивалась не один день. Это был скорее импульс к действию, к автоматическому действию. Он чуть отклонился к спинке стула и резким движением правой руки нанес штурмбанфюреру удар в солнечное сплетение. В этот удар он вложил всю свою энергию, всю силу, которая в нем концентрировалась все эти дни. Он вложил в этот удар всю свою надежду, всю свою ненависть, и немец ойкнул от боли и согнулся пополам. Чашка вылетела из рук и со звоном разбилась вдребезги. Макс что было силы, двумя руками, сжатыми в один мощный кулак, ударил Хеншеля снизу в подбородок, и тот рухнул на пол. Мгновенно Саблин вскочил и выхватил из его кобуры пистолет. Штурмбанфюрер застонал, Макс, не давая ему опомниться, перевернул его на живот и заломил за спину руки. Он рванул телефонный провод, аппарат с треском упал со стола. Макс скрутил шнуром руки немцу и поднялся на ноги. Плана у него не было никакого, только одолеть Хеншеля. Теперь заработало сознание в поисках выхода. Он, было, бросился к двери, но остановился, рассудок начал управлять его действиями. Он сорвал с себя полосатую тюремную куртку, обнажив сильное мускулистое тело, и прошел в соседнюю комнату. Засунув пистолет за пояс, принялся за бритье. Неторопливо, стараясь успокоиться, взбил пену, намылил заросшие черной щетиной щеки и подбородок. Бритва у Хеншеля была прекрасная, и Макс легко и быстро побрился. Он взял стоявший на туалетном столике одеколон и щедро полил свое лицо. Кожу приятно защипало. В крайнем шкафу Саблин обнаружил черную парадную форму эсесовца. И мундир, и брюки пришлись ему впору. Тут его взгляд упал на стоптанные лагерные башмаки, и он подошел к Хеншелю. Немец уже пришел в себя и Макс спросил:

– Уже в норме, господин штурмбанфюрер? Мне нужны ваши сапоги. Вы же понимаете, что в парадном мундире и таких башмаках я похож на огородное пугало. Так что уж извините, было бы неплохо, если бы мы носили один размер.

Он стянул сапоги с Хеншеля, снял и толстые шерстяные носки. Все-таки размер у них не совпадал и сапоги жали ему ноги. «Лишь бы выскочить из лагеря, – подумал он. – А там придется бросить и форму, и сапоги».

– Что вы собираетесь делать? – прохрипел Хеншель.

– Надену ваш плащ, фуражку, выйду отсюда и сяду в вашу машину.

– Шофер сразу вас раскроет.

– Он сразу не сообразит, а потом я его заставлю.

– А дальше? Дальше? Вам же не уйти отсюда далеко. Я предлагаю вам сдаться, ваша авантюра бессмысленна! Это гибель!

– А в лагере меня ждет жизнь? Нет, господин штурмбанфюрер, наша дискуссия окончена. Или я вырвусь, или пусть будет смерть, но не на бойне! Вот что мне делать с вами?

– Оставьте мне жизнь! В случае вашей неудачи я даю вам слово, что сохраню вашу! Слово офицера!

– Вы врете, потому что хотите жить! Если меня поймают, вы разорвете меня на клочки! – жестко сказал Саблин. Он передернул затвор «парабеллума» и остановился в раздумье над штурмбанфюрером. Тот с животным страхом в глазах глядел на Макса. Саблину стало не по себе от этого взгляда, ему было противно видеть, как Хеншель покрылся весь холодным потом.

– Не убивайте меня! – с болью в голосе почти простонал немец. И Макс решился: он схватил полотенце и туго скрутил ему ноги.

– Не умею стрелять в безоружных. Даю вам возможность самому ответить на вопрос, что думает человек за минуту до смерти. Где ваш автомат?

– За креслом! – торопливо и угодливо сообщил немец.

– Как зовут шофера?

– Франц! Я никогда его не называю по имени! Не сделайте ошибки! – заботливо подсказал эсесовец. – Садитесь сразу на заднее сидение, но ждите, пока он откроет вам дверцу.

– Благодарю вас, господин штурмбанфюрер! – Макс надел плащ, который пришелся ему впору, фуражку.

– Что надо сделать, чтобы открыли ворота? – был его последний вопрос.

– Я звонил всегда по телефону! Но теперь…

Саблин перешагнул через эсесовца и открыл дверь. «Спокойно! Ты штурмбанфюрер! Ты – начальник лагеря! Будь уверен!» – подбодрил он себя и вышел на крыльцо. Начинался рассвет, и в сером рассветном утре шофер не разглядел, кто перед ним. Он все же успел распахнуть дверцу, Макс сел, Франц закрыл дверь кабины, сел на место и завел двигатель.

– Франц! – окликнул его Саблин. – Без всяких глупостей! Трогай! Посигналь, чтобы открыли ворота. И скорость! Понял?

– Да, да! – в испуге прошептал солдат, глянув в зеркало на зловещую фигуру сзади, и тронул машину. Он включил фары, мигнул светом и погнал машину к воротам. Они распахнулись и автомобиль на большой скорости выехал за территорию лагеря.

Через несколько минут раздалась автоматная очередь. Полуодетый комендант, стоял на крыльце, стрелял вслед уносящейся машине. Завыла сирена тревоги, несколько мотоциклов с солдатами рванулись преследовать беглеца.

Хеншель, уже одетый по форме, бежал к воротам, где его поджидал бронетранспортер.

* * *

Андрусяк замолчал, это лишило его последних сил, очевидно, боль возвращалась к нему, он слегка постанывал.

– Вызвать врача? – с тревогой спросил Шмелев, взяв холодную руку умирающего.

– Не надо! Я хочу вам досказать его историю. Когда мы возвращались вечером с работ, на воротной перекладине висел труп Макса Саблина. На нем был немецкий мундир, весь окровавленный. Пять дней его не снимали с перекладины, чтобы нас устрашать. Труп разлагался, но комендант не разрешал его трогать. Видно, крепко был озлоблен на Макса. Кое-что об этом обо всем узнали от старого охранника.

Шмелев в растерянности достал из сумки фотографию Саблина и протянул ее Андрусяку.

– Вот его фотография! Он жив! Я сам с ним встречался!

Андрусяк подслеповато прищурился и долго глядел на снимок, потом протянул его обратно и сказал:

– Это не он! Макс совсем другой! Я знаю, кто это: очень похож на политрука Сашу Гвозденко. Да, это Саша. Через неделю была бомбардировка лагеря и мы бросились кто куда. Мне повезло, я на хуторе украл одежду и лошадь. Верхом на ней ушел от собак. А Саша… не знаю, но видно, тоже уцелел.

– Андрей Николаевич, вы не путаете? Этот человек называет себя Саблиным, я у него был дома и с женой знаком.

– Нет! Это не он! Это Саша Гвозденко! Старший политрук!

И словно выполнив свой долг, Андрусяк закрыл глаза и Шмелеву показалось, что теперь он уже по-настоящему умер. Он вышел из палаты и позвал врача, тот пощупал пульс и равнодушно сказал:

– Его час еще не пробил…

Уезжал Шмелев из Одессы в расстроенных чувствах: прежде всего он понимал, что Андрусяка ему больше не увидеть. Дни его сочтены, и Виктор был ему очень благодарен за тот рассказ о Саблине, на который у него едва хватило сил. Во-вторых, мысли его раздвоились: рассказ, который он в свое время записал у Саблина, был великолепен. Виктор мысленно представлял себе эту потрясающую картину побега под взрыв бомбы и пулеметную очередь, потом поезд и отчаяние беглеца. Андрусяк предложил ему другой вариант побега Саблина с трагическим концом и утверждал, что сам пять дней видел мертвое тело висящего на перекладине Саблина. По этому рассказу, его не могло быть в живых. И выдумать такую версию не мог умирающий человек: он рассказывал то, что сохранила его память. Андрусяк умирал от рака почек, поэтому сознание у него было чистым и ясным, это не была фантазия впадающего в бред человека. Почему на фотографии он признал старшего политрука, а не признал Макса Саблина? По его рассказу выходило, что Саблин был уже мертв, когда американцы совершили налет на лагерь, и организовывать полыхающий костер из лагерной робы не мог. Зачем же вся эта история, рассказанная Саблиным? Полный сомнений и неясных вопросов, Шмелев приехал в Киев. Веры еще не было, она отдыхала в санатории, и он решил сам отправиться на поиски Коровенко. Сейчас его интересовал только один вопрос: признает он на фотографии Саблина или нет. Если признает, то Андрусяк настолько болен, что все у него перепуталось, действительность и больная фантазия. А если не признает? А если не признает? Что будет дальше, Шмелев пока не знал.

С Коровенко они встретились не дома, тот был у председателя колхоза и с надрывом в голосе требовал какой-то шифер для какой-то Марфы Петровны. Узнав, что перед ним журналист, он не стал его выслушивать, а потащил к председателю колхоза.

– Не дашь Марфе шифер накрыть хату– вот он про тебя фельетон напишет! – сказал Коровенко решительно и торжествующе уставился на председателя. – Это тебе не наш, а сама Москва прислала! Хотят посмотреть как ты тут помогаешь вдове погибшего героя!

Председатель будто бы слегка струхнул и махнул рукой:

– На бумажку, подписал! Идите на склад!

В коридоре Коровенко поглядел на Шмелева и употребил свою старую присказку:

– Едрена-матрена! Хотел открутиться! А у бабы крыша худая! Чего тебе?

Шмелев дал ему фотографию и спросил, знает ли он, кто это. Коровенко поглядел, пожевал губами, вздохнул с сожалением и виновато поглядел на Виктора.

– Ей-богу, я его не знаю! Ты уж извини, но кто это?

– Это Макс Саблин! Филипп Саблин!

– Будя врать-то! Что я, Саблина не знаю? Из ума, что ли, выжил? Саблин – он во! – что-то неопределенное выразил Коровенко, и в его глазах блеснуло восхищение.

– Разве он не похож? Лет-то много прошло!

– Да хуть тыщу лет! Я его не забуду! Как немец нас гнал танками по полю, как шли мы по болоту и тонули там, как гнал нас танк в Днепр! Нет, Филю я помню. А этот так, откуда-то. Не он – и все тут! Другая здесь физиономия. Даже вроде подлая! – неожиданно заключил Коровенко для убедительности…

…Все разрушилось, целый завал сомнений, никакой ясности. И вдруг пришла элементарная, простая мысль:

«А зачем, собственно, Гвозденко взял имя Саблина? Почему он укрылся за его биографию и его подвиги? Кто он тогда, этот Гвозденко? Кто?» Может, поискать Гвозденко, настоящего или ложного?

Шмелев возвратился в Москву, не имея четкого плана дальнейших действий. Поздно ночью, уже собираясь ложиться спать, он достал кассету, сунул ее в магнитофон и вновь прослушал от начала до конца рассказ Саблина о своей военной биографии. Когда же вдруг услышал уже забытые им слова Юлии, жены Саблина, предупреждающей его, чтобы он не рассказывал журналисту свою историю, и его заверения: «Все нормально, Зайчик!» – сомнения вспыхнули у него с новой силой. Подозрения пошли дальше, они цеплялись за малейший факт, за намек и предположение, что тот ездил в Омск и, выдавая себя за Андрея Николаевича, очевидно, Андрусяка, обманывал Аню и ее мать. Наверно хотел что-либо узнать, не рассказывал ли Евгений Петрович Антонов что-нибудь необычное о Саблине. Если так, то Гвозденко, выходит, был в партизанском отряде и знал Антонова и Кудряшова. От этой мысли Шмелев перешел к тому, что стал подозревать Саблина в преднамеренном убийстве этих свидетелей. Все это навело его на мысль, что он должен немедленно лететь в Омск. Утром он уже был в аэропорту и, пользуясь журналистским правом, добился места на первый же рейс в Омск. Вечером при полной неожиданности для Ани Виктор постучал в дверь коридора, позволяя Черкесу тереться о его ногу.

– Вот это да! – воскликнула девушка. – Явление Христа народу! Что случилось чрезвычайного?

Шмелев сбросил меховую куртку и сразу, без всяких предисловий, вытащил фотографию Саблина и протянул ей.

– Андрей Николаевич? – спросил он.

– Естественно! А что в этом чрезвычайного? Я же вам говорила. Выходит, вы его нашли?

– Никакой он не Андрей Николаевич! – воскликнул Шмелев. – Это Гвозденко! Но проживает он под фамилией Саблина Филиппа! – мрачно сказал Виктор. – Это вам о чем-нибудь говорит?

– Нет! – честно призналась Аня, действительно ничего в этом не понимая. – Саблин участвовал в Словацком Сопротивлении, он совершил ряд героических поступков. Ваш отец его хорошо знал. Гвозденко опасался, что Евгений Петрович может ему помешать, и приехал сюда. Умер ваш отец от волнения радости или от взрыва негодования – никто теперь сказать не может! Но в Киеве был еще один свидетель, в тетрадях твоего отца он упоминается – Иван Кудряшов. Так он тоже умер, кто-то убил его ножом в пьяной драке, хотя он в драке участия не принимал. Зачем он к вам приезжал? Зачем? И выдал себя за Андрусяка, во всяком случае назвался его именем, отчеством. А в Тамбове он никогда не жил, там таких вообще нет! Вот она, загадка!

Так окончательно убедившись, что Саблин – это не Саблин, Шмелев не смог дать ответ на поставленный себе вопрос: кто же он? Мелькнула мысль встретиться с Саблиным и… но осторожность взяла верх. Виктор вспомнил о своем приятеле из Комитета госбезопасности, Алексее Баркове. Он позвонил ему домой.

– Слушай, Леня, я встретил человека, который присвоил себе имя другого, его героические подвиги. Что можно с ним сделать?

– Давай конкретно: кто, чье имя присвоил? Когда?

– Куда уже конкретнее! Был такой участник Словацкого Сопротивления Филипп Саблин. Так вот, он погиб в немецком лагере, а другой, кто он – не знаю пока, взял себе его имя и его подвиги. И живет себе не тужит! Как это расценить?

– Ты сейчас свободен?

– Да!

– Тебе повезло, у меня находится товарищ, который как раз занимается подобными казусами. Подъезжай, мы ждем тебя!

…В гостях у Баркова в это время находился Лазарев.

Телефонный звонок просто ошарашил Алексея Ивановича. Только что они обсуждали заново некоторые детали уголовного дела по убийству Шкета и Паршина. Пока в поле зрения следствия находились Рябов, Альпер, и их деятельность в какой-то мере являлась нарушением закона. Но Саблин? Чист как стеклышко! Единственное, что было против него – пребывание в Сочи на собственной машине. И никаких подозрений! А тут как биотоки – звонок Шмелева. И Саблин!

Лазарев внимательно выслушал все сомнения Шмелева, изучил фотографии на похоронах Антонова. И особенно его заинтересовала фотография, где Саблин повернулся затылком к объективу. Была видна поседевшая голова, зачесанные аккуратно удлиненные волосы и прилегающие к голове уши. Он был уверен, что эту голову именно в таком ракурсе видел на пленке, когда Барков был в Избе вместе с Сержем. Позднее Лазарев обнаружит Саблина и на пленке, когда снимали акцию в ГУМе. Легкая усмешка легла на его лицо в момент разбрасывания рекламных листков. Этот факт и решил судьбу Сержа. Для Лазарева присутствие в ГУМе Саблина разъяснило неизбежность убийства его помощника…

– Убедительная просьба к вам, – обратился к Шмелеву Лазарев. – Нигде, никаким намеком не дайте понять Саблину, что вам что-то известно. Это смертельно опасно! У вас отношения с Саблиным сложились нормальные. Как бы сделать так, чтобы вы познакомили Баркова с Саблиным? Это должно быть естественно, ненавязчиво и как бы само собой. Наверное это можно сделать где-нибудь в ресторане.

– Я охотно это сделаю. Но надо знать…

– Мы дадим вам знать, куда и когда вам с Барковым ехать.

* * *

Широкий поток машин, раздваиваясь, уходил в разные стороны: один стремительно скользил в туннель, другой уклонялся вправо и распылялся в разные улицы и переулки. В этом потоке, нырнув в туннель, пошла темная «Лада», за рулем которой сидел Саблин. Выйдя наружу, она вдруг резко свернула к обочине и метров через сто въехала во двор большого многоподъездного дома. Здесь она не остановилась, а проскочив мимо подъездов, вышла на проезжую часть небольшого переулка, и Саблин остановил машину. Через зеркало он внимательно осмотрелся, проверяя, нет ли «хвоста». Минуты две не включал двигатель и окончательно убедившись, что никакого «сопровождения» за ним нет, повернул ключ зажигания, пронесся по переулку, нырнул в более узкий переулок и, разгоняясь на подъем, мельком осмотрел позади все пространство переулка, до самого поворота. Так, попетляв из переулка в переулок, машина вновь выскочила на магистральную улицу и влилась в поток. Все это время Саблин внимательно осматривал идущие следом машины, и, ловко маневрируя в потоке, стремительно ушел вперед. Перед светофором водитель сбросил скорость и в тот момент, когда загорелся желтый свет, ринулся через перекресток, оставив позади себя весь поток. Пропустив машины, стал отставать и свернул на боковую улочку. Еще раз оглядел пустынное пространство и вновь через дворы выехал на безлюдную улицу. У обочины стояла одинокая фигура мужчины. Когда «Лада» приблизилась, он поднял руку, и она остановилась. Это был Руберт, конезаводчик и коммерсант, частый гость и бизнесмен в Советском Союзе. В руке он держал дипломат, плащ перебросил через плечо. Не торопясь, без лишней суеты сел на заднее сидение. Саблин еще раз оглядел позади улицу и свернул в ближайший переулок. Въехав под арку, он остановил машину.