Текст книги "100 очерков о Петербурге. Северная столица глазами москвича"

Прежде чем коснуться этого сюжета, необходимо сделать чрезвычайно важное пояснение. Первое название города в повседневном быту употреблялось в сокращенном виде, без приставки. Что было тому причиной – мы не знаем. Возможно, для повседневного бытового употребления называть город его полным именем петербуржцам представлялось слишком громоздким. Имя города полностью употреблялось там, где оно носило официальный характер. В частной переписке, в личном общении город всегда назывался сокращенно, без приставки санкт – (среди огромного количества дошедших до нас писем А. Пушкина нет практически ни одного, где город как место написания письма упоминался бы полностью – только «Петербург»).

К рубежу столетий обычай петербуржцев именовать свой город не его полным, официальным именем, а названием как бы более задушевным, простым, уже окончательно сложился. Бесчисленное множество тому подтверждений мы находим и в частной переписке, и в документах полуофициального, полуказенного содержания, и в частном общении петербуржцев.

Следующий этап истории имени нашего города – истории, которая давно уже приобрела смысл и значение важного вопроса политической жизни страны, – относится к бурным событиям «лихого» 1991 года. Накрывшая страну волна важнейших демократических преобразований и роста – к сожалению, весьма кратковременного – демократического самосознания вынесла на поверхность и вопрос об отношении к исторической памяти, ее носителям и знакам. Проблема сохранения или отказа от старых наименований приобретала сама по себе огромное значение. Значение политическое, а не бытовое. Поэтому в Ленинграде почти одновременно с решением вопроса о суверенитете Российской Федерации на референдуме горожан решается вопрос о возвращении нашему городу его исторического названия.

Население поддержало инициативу демократических сил, во главе которых стояли депутаты ставшего знаменитым последнего в истории нашего города Ленинградского совета 21-го созыва.

Очень важный и актуальный вопрос об имени города обсуждался и решался в обстановке излишней нервозности и даже верхоглядства. Чувство исторической справедливости явно изменяло многим популярным и авторитетным представителям демократического лагеря, поклонявшимся «богу злободневности» и забывавшим при этом о многом гораздо более важном.

(Я был одним из членов созданной решением Ленсовета Топонимической комиссии. Для того чтобы основательно усомниться в ее склонности и готовности к серьезной деятельности, мне хватило одного заседания. Мне было непонятно стремление многих моих коллег-историков убрать с планов города имена некоторых выдающихся деятелей прошлого, зачастую меняя эти названия на ничего не говорящие, абстрактные, исторически бессодержательные.)

Но общее настроение тех дней было очень определенным. В Мариинском дворце, в кулуарах Ленсовета, спешно готовились документы, предназначенные для рассмотрения на самом высоком государственном уровне вопроса о переименовании Ленинграда. Тогдашний председатель Ленсовета Александр Беляев позднее неоднократно говорил мне о том, как наспех, без глубокой проработки, без серьезных компетентных обсуждений и экспертиз, буквально «на коленках», готовились проекты некоторых важнейших решений и документов.

Вопрос об имени нашего города тоже оказался среди них…

Это может и в самом деле показаться очень странным, но получалось так, что важнейший – отнюдь не в топонимическом, а в политическом ключе – вопрос уже не в первый раз решался не просто с нарушением принятой деловой (если хотите, канцелярской) процедуры, а с явным поспешным пренебрежением обязательными требованиями этой процедуры. Впервые в августе 1914, вторично – в конце января 1924, и теперь, уже в третий раз, в конце августа – начале сентября 1991 года. Мэр города Анатолий Собчак, воспринимавший решение вопроса о переименовании Петербурга едва ли не как главную задачу тех дней, срочно отправился в столицу, увозя с собой проект решения, не прошедший всех стадий предварительной проработки.

И в Белом доме вопрос решался в той же манере. Постановление было подписано 6 сентября 1991 года тогдашним Председателем Верховного совета Российской Федерации Русланом Хасбулатовым. Подписи Бориса Ельцина, незадолго до того избранного Президентом Российской Федерации, под этим документом нет. Не закреплен он ни государственной печатью Российской Федерации, ни обязательным номером канцелярского делопроизводства – реквизитами, без которых документы такого характера и значения не имеют силы.

Можно сказать, что в сентябре 1991 года в истории имени нашего города повторилась ситуация, уже однажды, в августе 1914 года, имевшая место.

Я не берусь судить о том, насколько правдиво распространившееся в последние годы мнение о том, что усилия первого мэра Петербурга профессора Анатолия Собчака по возвращению городу «исторического» имени были едва ли не главной его заслугой перед городом. Но сам факт возвращения великому городу этого имени нерусского происхождения представляется искусственным, надуманным, натянутым. Складывается впечатление, что чужеземная форма (да еще с иностранной приставкой) этого «старого-нового» наименования требует каких-то особых «усилий внедрения» – именно по причине громоздкости и искусственности наименования.

Но есть в этой ситуации еще один аспект. Он представляется нам гораздо более существенным по смыслу и возвышенным по своему подтексту. Пока что я нигде и ни от кого не слышал внятных, убедительных объяснений тому, что великий город мысли и труда, город славы и беды, самое великое, вероятно, свершение России и ее народов, назван именем святого апостола, жившего за 1700 лет до основания Петербурга и никак с судьбой, образом, величием этого города не связанного. Идея культурной, деловой военной, морской, российской столицы на Балтике была главной идеей и мечтой того, кто этот город заложил и строил. Именно так, и только так, как Святой Петров Град возник и вот уже три с небольшим века прославляет Россию и прославляется ею этот город. Поколения, строившие, творившие его, наполнявшие его жизнью, неизменно прославляли его как город Великого Петра, воспринимали его как Святой Петров Град и, вероятно, никаких иных оснований, кроме совпадения имен евангельского апостола и величайшего деятеля российской истории, у нас нет. И это следует, наверное, признать при всем почтении к евангельским персонажам.

У меня такое впечатление, что искусственность этой ситуации чувствовал народ, предпочитавший верить правде национальной истории больше, чем версиям исторического процесса, запечатленным в священных книгах.

Что бы мы ни говорили и ни думали о Петре и Петербурге, не обратиться к Пушкину мы не можем. Он и в этом вопросе был наверняка прав – и не только избегая официального названия в пользу живого, народного, близкого и понятного названия – Петербург. Пушкин наверняка знал очень многозначительное, фактически не оставляющее повода для споров, сообщение, опубликованное 4 октября 1703 года на одной из страниц вышедшего в этот день в свет 29 номера первой русской газеты «Ведомости». Через пять месяцев после закладки крепости на Заячьем острове газета писала: «Его Царское Величество… велел тое крепость на свое государств именование прозванием Петербургом обновити».

Но Пушкину и этого свидетельства, казалось бы, бесспорного, мало. И он прибегает к свидетельству, для него, великого поэта, еще более важному и убедительному.

Дойдя до последних строф гениальной поэмы «Полтава», мы читаем:

 
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
 

Тех, кто не понимает что речь идет о Петербурге, Петровом Граде, Святом Граде Петра, мне жаль. Бог им судья.

Так странно сложилась за три века существования Петербурга судьба его переменчивых наименований. Кажется, городов-мегаполисов, четырежды менявших свое имя, в мире больше нет.

Впрочем, на особенностях исторической судьбы, на главных чертах образа нашего города, на определяющих свойствах его духа и стиля данное обстоятельство отразилось не слишком сильно…

Было бы очень здорово, если бы это подтвердилось всем содержанием предлагаемой читателю книги.

Дом, в котором я живу

Лет двадцать назад в одной из городских газет была напечатана фотография с подписью: «Этот дом знаком каждому ленинградцу». На самом деле известность дома выходила далеко за пределы нашего города: многие сотни книг – не только альбомов, буклетов и популярных путеводителей, но и множество серьезных книг на разных языках по истории архитектуры прошедшего века содержат фотографии и описания необычного дома, относят его к числу выдающихся, мирового класса творений зодчества. И недаром. Он – в числе очень немногих (в Петроградском районе их всего два) многоквартирных жилых домов, отнесенных к памятникам архитектуры федерального значения, к высшей категории объектов национального достояния.

Его называют по-разному: «дом с башнями» (по главному признаку его внешнего облика), «домом Розенштейна» (по фамилии его владельца) или «домом Белогруда» (по фамилии придумавшего и сотворившего его зодчего). И адресов у него три: по Каменноостровскому проспекту (№ 35), по Большому проспекту (№ 75) и по улице Льва Толстого (№ 2). И это не просто «анкетные данные» дома, но и отражение его важнейшей особенности: шестиэтажный дом имеет не только три фасада и два мощных угловых эркера, увенчанных мезонинами на уровне дополнительного, седьмого этажа (над этими гранеными башнями-мезонинами возвышаются смотровые площадки, окруженные балюстрадами). И мало кто обращает внимание на то, что архитектурная гармония огромного объема и необычного силуэта здания завершатся невероятно высокой, «вздыбленной» между башнями крышей, которая сама по себе является важнейшим элементом архитектуры.

«Дом Белогруда» занимает ключевую, господствующую позицию в формировании не только градостроительной среды это части города, но и в создании ее художественного образа. И не случайно его изображение давно уже стало одним из символов Петроградской стороны. Занявшее более трех лет строительство этого архитектурного шедевра закончилось во время Первой мировой войны, в 1915 году, и завершило продолжавшееся всего два десятилетия сотворение одного из величайших чудес петербургского зодчества – Каменноостровского проспекта, удивительного ансамбля, представляющего собой протянувшийся под открытым небом музей архитектуры петербургского модерна.

Я живу в этом доме почти четверть века. Одна из моих комнат – внутри эркера, в ней семь углов и три окна, обращенных на три стороны: вдоль Каменноостровского, на площадь и Большой проспект и вдоль той короткой, замыкающей части Большого проспекта, которая выводит к мосту через Карповку и открывает вид на телебашню. Я не сразу привык к моей семигранной комнате, пока не ощутил, что владею прекрасным жильем – прекрасным именно своей необычностью, своеобразным уютом и своим добрым отношением ко мне… И полюбил его.

Впрочем, мои отношения с самим домом, в котором я живу, – особая история, заслуживающая того, чтобы ее рассказать.

Это было очень, очень давно, еще в предвоенные годы. Москвич в четвертом поколении, ученик замечательной столичной школы, я увлекался историей петровской эпохи, читал о ней, размышлял. Мечтал о том, чтобы побывать в «Петровом граде», побродить по его набережным и улицам, ощутить его неповторимую атмосферу. Но осуществить мечту не удавалось: в Ленинграде негде было «зацепиться». А один из одноклассников ездил в Питер, к тетке, каждые каникулы. И как-то он привез мне в подарок, «в утешение» десяток фотооткрыток с изображениями «хрестоматийных» ленинградских сюжетов: Стрелка, вид на крепость, Дворец пионеров у Аничкова моста, площадь Урицкого (тогдашнее название Дворцовой). И одна лишь открытка оказалась необычной, «непарадной»: «Жилой дом на площади Льва Толстого» – гласила надпись на оборотной стороне…

Такова была «первая встреча» с нынешним моим домом. Вскоре я получил возможность (редчайшую в то время) летом, в начале июля, в разгар белых ночей, приехать в Ленинград в составе экскурсионной группы школьников. Поселили нас на Петроградской набережной, в помещении школы, где летом 1944 года разместилось единственное в стране Нахимовское училище. И первая экскурсия была не «обзорная» по городу, а пешеходная, по Петроградской стороне: Ботанический сад, потрясший меня проспект, называвшийся тогда Кировским, и первая реальная встреча с моим в будущем домом, Парк Ленина, крепость и обратно по набережной (с посещением «Домика Петра») к «месту квартирования», к замечательному зданию бывшего Городского училища имени Петра Великого с огромным бюстом царя на фасаде… Так больше шестидесяти лет назад начали складываться мои «личные отношения» с домом, к которому позже судьба накрепко привяжет меня на весь остаток жизни…

Дом этот поражает своей монументальностью, разнообразием декора, романтическим обликом – мотив увеличенного во много раз средневекового итальянского замка и палаццо одновременно, включенного в современное архитектурное обрамление. Огромное здание с тремя разными фасадами, «связанными» воедино «подвешенными», не опирающимися на землю эркерами, имеет в плане форму трапеции, которая своей верхней, узкой гранью обращена к площади. Такая уникальная, единственная, кажется, в городе планировка «задана» формой участка, зажатого двумя улицами, из которых одна, Льва Толстого (б. Архиерейская), – старейшая, а другая, завершающая Большой проспект, – совсем новая, проложенная и застроенная в начале XX столетия. Великолепные в архитектурном отношении «модерновые» дома № 77 и 102 по Большому проспекту в те же годы, что и мой дом, строил тот же воспитанник Академии художеств Андрей Белогруд (1875–1933). А на месте домов № 79–83 находился Велотрек, зимой превращавшийся в каток и часто бывший местом проведения соревнований по различным видам спорта (кстати, совсем неподалеку отсюда, на противоположной стороне Каменноостровского, Андрей Белогруд в 1910 годы построил здание «Спортинг-паласа» – «Дворца спорта», остатки которого доныне сохранились в составе комплекса Дворца культуры имени Ленсовета).

Талантливый архитектор блестяще решил сложнейшую задачу создания не просто «сверхэлитного» жилого дома, отличающегося необычным для Северной столицы архитектурным обликом, декоративным убранством, уникальной планировкой внутреннего пространства и самым совершенным по тем временам техническим оснащением. Ему надлежало спроектировать и возвести «ключевое» во всех отношениях здание, призванное играть роль архитектурной доминанты, задающей тон значительной части Петербургской (Петроградской с августа 1914 года) стороны, энергично формировавшемуся в те годы ее архитектурно-художественному образу.

Большой проспект Петроградской стороны, дом 75

Оштукатуренная поверхность стен, прорезанных рядами оконных проемов (на каждом этаже разных по размерам, форме и отделке), несимметрично расположенные балконы, изящная и дорогая отделка тесанным серым гранитом оконных наличников, изысканная форма тем же гранитом отделанных стрельчатых арок и глубоких ниш входных подъездов, декоративный круг со знаками зодиака (а не часовой, как думают многие) на одной из башен – все эти детали наружного декора здания, великолепные сами по себе, воспринимаются в теснейшей связи друг с другом и с удивительно цельным, при все кажущемся несходстве разнообразных деталей, обликом здания.

Сроки – менее трех лет – и качество строительства поражают. Дом, которому исполнилось более ста лет, пострадавший во время войны, не подвергался капитальному ремонту. Это тем более удивительно, что архитектор Белогруд вступил в работу не с начала проектирования, а после начала строительства, в качестве «спасателя». Владелец дома, инженер-строитель и удачливый предприниматель Константин Розенштейн, петербургский представитель шведской фирмы по изготовлению цементных труб, приобретя этот не только очень дорогой, но и ответственейший по расположению участок земли, начал сам проектировать и строить на нем дома по правой стороне вновь проложенной части Большого проспекта. Слава Богу, вовремя понял, что взялся за решение слишком трудной задачи, – и пригласил Андрея Белогруда. Прошедшее с тех пор столетие великолепно подтвердило и правильность, и своевременность такого решения…

Столетие, прожитое домом, было непростым. Превращенный в скопище коммуналок, он изменил и комфортный уклад жизни. В последние годы дом переживает трудную пору перераспределения собственности. Былые коммуналки расселяются, а новые собственники устраивают жилье по своему вкусу и потребностям. Авторы перепланировок, скороспелых проектов не только не пытаются восстановить, реконструировать что-то из первоначального авторского, «белогрудовского» замысла, но даже не дают себе труда познакомиться с ним, обратиться, хотя бы в целях самообразования, к сохранившимся чертежам. Вглядевшись, вдумавшись в них, они поняли бы, что заложенные в них архитектурные идеи являются «суперсовременными» в лучшем смысле этого слова и стократ превосходят любые модные ныне «творческие изыски» придумщиков проектируемых и возводимых сегодня архитектурных «чудес»…

Располагавшийся в доме кинотеатр «Аре» долгие годы оставался одним из самых уютным и любимых культурных очагов на Петроградской. На его месте сейчас – Театр антрепризы имени Андрея Миронова, отделение Сбербанка и маленький, уютный и вполне пристойный ресторан. Театр хороший, посещаемый – но «антрепризы» в нем нет, а есть своя труппа, своя творческая манера и свой репертуар. Мне очень хотелось, когда погибал прежде работавший в этом прекрасном помещении театр «Эксперимент», чтобы в доме моем поселились «Лицедеи» – те, настоящие, «полунинские». Даже писал об этом городским властям. Не услышали. Жаль. И живший без своего дома, игравший на разных площадках уникальный творческий коллектив распался. И не стало одного из самых ярких и удивительных «брендов» нашего города – разъехались, разошлись «Лицедеи»: и Антон Адасинский, и Николай Тимофеев, и Роберт Городецкий, и Валерий Кехт, и Лейкин, и сам Вячеслав Полунин. А теперь рядом с моим домом, на улице Льва Толстого, спешно возведено новое огромное здание, в котором разместились и офисные служащие, и «Лицедеи». Только другие…

Каждое утро, проснувшись, я обхожу окна своего жилища. Смотрю на площадь, на автомобили, мчащиеся по Каменноостровскому, на толпу студентов, «ываливающуюся из метро, на еще не погашенные после ночи огни телебашни, на ярко освещенные витрины магазинов. А сейчас – на спускающиеся с крыш и башен моего дома гирлянды лампочек предновогодней иллюминации. И чувствую себя частью любимого города, частью его жизни, его радостей, тревог и забот. И понимаю, что линия связи моей с городом проходит через удивительный Дом, в котором я живу. Дом – непременно с заглавной буквы…