Текст книги "Антоний и Клеопатра"

13

Когда Агриппа возвратился после двухлетнего пребывания в Дальней Галлии, покрыв себя славой, он и два его легиона, которые он привел с собой, встали лагерем на Марсовом поле, за чертой померия. Сенат даровал ему триумф, а это значило, что по религиозным правилам ему запрещалось до триумфа вступать в Рим. Само собой разумеется, он думал, что Цезарь будет ждать его у входа в великолепную красную палатку, поставленную для командующего в его временном изгнании. Но Цезаря не было. И сенаторов не было. Может быть, это он сам прибыл слишком рано, подумал Агриппа, приказав своему денщику внести в палатку вещи. Он очень хотел видеть Цезаря, поэтому не пошел в палатку. Его зоркие глаза могли заметить блеск металла в двух милях от себя, и он облегченно вздохнул, увидев большую вооруженную охрану германцев, появившуюся из Фонтинальских ворот и спускающуюся по холму к Прямой улице. Потом он нахмурился. В середине отряда был паланкин. Цезарь в паланкине? Он болен?

Встревоженный, сгорающий от нетерпения, Агриппа взял себя в руки и остался на месте, не побежал к этому неуклюжему транспортному средству, которое в конце концов приблизилось под приветственные крики германцев.

Когда из паланкина выскочил Меценат, Агриппа даже рот открыл.

– Пошли, – резко бросил этот архиманипулятор, направляясь к палатке.

– Что такое? В чем дело? Цезарь болен?

– Нет, не болен, просто, как всегда, в гуще событий, – сказал Меценат. Вид у него был напряженный. – Его дом окружен охраной, и он не может выйти оттуда. Он вынужден был укрепить его, представляешь? Укрепления и ров на Палатине!

– Почему? – спросил ошарашенный Агриппа.

– А ты не знаешь? И догадаться не можешь? Что же еще, кроме запасов зерна, налогов, высоких цен?

Стиснув зубы, Агриппа уставился на штандарты с орлами, воткнутые в землю около его палатки и перевитые победными лаврами.

– Ты прав, мне следовало знать. Какова последняя глава в этой вечной эпопее? О боги, это становится столь же тягостным, как бедствия, описанные Фукидидом!

– Слизняк Лепид – с шестнадцатью легионами под его командованием! – позволил Сексту Помпею забрать весь груз с африканским зерном. Затем этот предатель-дворняжка Менодор поскандалил с Сабином – не понравилось быть под его началом – и вернулся к Сексту. С собой он взял шесть военных кораблей и выдал Сексту маршрут, по которому пойдут транспорты с зерном с Сардинии. Так что этот груз тоже оказался у Секста. У сената не осталось выбора. Приходится покупать зерно по сорок сестерциев за модий. Это значит, государственная пшеница будет стоить пятьдесят сестерциев, а частные торговцы говорят о шестидесяти. Если государство сможет купить достаточно зерна для бедноты, оно должно брать по пятьдесят сестерциев с тех, кто должен платить. Когда низшие классы и неимущие собираются в толпу, они становятся неуправляемыми. Начинаются бесчинства, стычки между бандами. Цезарь вынужден был ввести легион из Капуи для охраны государственных хранилищ. Поэтому улица у ворот Тригемина запружена солдатами, а в порту никого нет. – Меценат вздохнул, простер дрожащие руки. – Это кризис, настоящий кризис.

– А как же трофеи Вентидия из его триумфа? – спросил Агриппа. – Разве они не помогут подвести баланс и удержать цену в сорок сестерциев для народа?

– Это можно было бы сделать, но Антоний потребовал отдать половину трофеев ему как главнокомандующему на Востоке. Поскольку сенат до сих пор полон его сторонников, он проголосовал, чтобы Антонию выдали пять тысяч талантов, – мрачно произнес Меценат. – Добавь еще долю легионов, и остается только две тысячи. Каких-то пять миллионов сестерциев против счета за зерно от Секста Помпея почти в пятьсот миллионов. Цезарь спросил, можно ли выплатить частями, но Секст сказал, что нет. Все сразу, или никакого зерна. Еще месяц – и хранилища опустеют.

– И нет денег на войну против этого mentula! – в ярости крикнул Агриппа. – Ну что ж, мои трофеи потянут тысячи на две – это сто миллионов по счету за зерно, когда их добавят к тому, что осталось у Вентидия. Нам нужно поставить сенаторов посреди Форума, и пусть толпа побьет их камнями! Но конечно, они все убежали из Рима, да?

– Конечно. Попрятались на своих виллах. Бурлит не только Рим, вся Италия бунтует. Они говорят, что это не их вина, виновато плохое правление Цезаря. Проклятье!

Агриппа двинулся к выходу из палатки.

– Это надо остановить, Меценат. Вставай, пойдем к Цезарю.

Меценат в ужасе уставился на него:

– Агриппа! Пересечешь померий – лишишься триумфа!

– Да что значит триумф, когда я нужен Цезарю? Еще будет у меня триумф за какую-нибудь другую войну.

И Агриппа ушел, без сопровождения, не сняв доспехов. Его длинные ноги легко поглощали расстояние. В голове роились мысли, но ответ не находился. Однако в глубине души он был уверен, что ответ существует. «Цезарь, Цезарь, ты не можешь позволить, чтобы обычный пират держал тебя и весь римский народ в заложниках. Я проклинаю тебя, Секст Помпей, но больше всего я проклинаю Антония».

А Меценат мог только залезть в свой паланкин и надеяться, что в сопровождении вооруженной охраны ему удастся добраться до дома Ливии Друзиллы. Агриппа, один! Толпа разорвет его на куски!

Город бурлил, окна во всех магазинах были закрыты ставнями и заперты на замок. Стены домов исписаны протестами против цен на зерно, но большинство надписей поносили Цезаря, как сразу заметил Агриппа, спускаясь по холму Банкиров. Повсюду бродили банды, вооруженные камнями, дубинками, иногда мечами, но никто не пристал к нему – это шел воин. Даже самый агрессивный из них понимал это с первого взгляда. На стенах уважаемых банков и портиков видны были потеки гнилых яиц и овощей, в воздухе висел запах от ночных горшков, потому что никто не отваживался донести горшок до ближайшей уборной. Никогда, даже в самых кошмарных снах, не думал Агриппа увидеть Рим таким запущенным, таким грязным, таким обезображенным. Единственное, чего не было, – это дыма. Хоть до этого не дошло. Не думая о своей безопасности, Агриппа прошел сквозь кричащие толпы на Форуме, где статуи были повержены, а яркие краски храмов почти скрылись под надписями и грязью. Подойдя к лестнице Кольчужников, он быстро поднялся, шагая через четыре ступени, расталкивая стоявших на его пути. Он прошел Палатин и очутился перед высокой, наскоро воздвигнутой стеной, наверху которой выстроились германские охранники.

– Марк Агриппа! – крикнул кто-то, когда он поднял руку.

Висячий мост через широкую траншею опустился, решетка за ним поднялась. К этому времени уже все радостно кричали: «Марк Агриппа!» Он прошел по мосту, окруженный ликующими убиями.

– Будьте бдительными, ребята! – крикнул он через плечо, широко улыбнувшись им, и пошел к заросшим прудам, где водилась рыба, к сорнякам, к запущенному саду, превращенному в лагерь для германцев, как всегда нетребовательных.

Внутри дома Ливии Друзиллы сразу была заметна женская рука. Дом изменился до неузнаваемости. Агриппа прошел в изысканно обставленную комнату. Стены ее сияли фресками, подоконники и гермы были сделаны из красивых сортов мрамора. Тут же появился разгневанный Бургунд. Но лицо его озарилось улыбкой, как только он увидел, кто это портит бесценный пол сапогами, подбитыми гвоздями.

– Где он, Бургунд?

– В кабинете. Ох, Марк Агриппа, как я рад тебя видеть!

Да, он был в своем кабинете, но не за старым столом, окруженным корзинами для книг и стойками с переполненными отделениями. Этот стол, сделанный из узорчатого зеленого малахита, был огромным. Теперь на нем царил идеальный порядок. За столами попроще, но тоже презентабельными, сидели два писца, а секретарь был занят свитками.

Лицо, поднятое в раздражении посмотреть, кто помешал ему, состарилось, выглядело лет на сорок – не из-за морщин, а из-за черных кругов вокруг усталых глаз, из-за глубоких борозд на широком лбу, из-за плотно сжатых губ.

– Цезарь!

Упала малахитовая чернильница, бумаги разлетелись по комнате. Октавиан судорожно обнял Агриппу. Затем, словно очнувшись, в ужасе отступил.

– О нет! Твой триумф!

Агриппа крепко обнял его, расцеловал в обе щеки:

– Будут другие триумфы, Цезарь. Неужели ты думаешь, что я останусь на Марсовом поле, когда беспорядки в Риме не дают тебе выйти из дома? Гражданские не узнали бы меня в лицо, и вот я пришел к тебе.

– Где Меценат?

– Возвращается в паланкине, – с усмешкой ответил Агриппа.

– Ты хочешь сказать, что пришел один, без сопровождения?

– Ни одна толпа не может запугать до зубов вооруженного центуриона, а они приняли меня именно за центуриона. Меценату охрана была нужнее.

Октавиан вытер слезы, закрыл глаза:

– Агриппа, мой Агриппа! О, теперь все будет хорошо, я знаю!

– Цезарь? – раздался голос, низкий, чуть хрипловатый.

Октавиан повернулся в объятиях Агриппы, но не высвободился из них.

– Ливия Друзилла, я снова живу! Марк Агриппа вернулся домой!

Агриппа увидел овальное личико с безупречной кожей цвета слоновой кости, рот с полными чувственными губами, сияющие темные глаза. Если она и нашла ситуацию странной, то не подала виду, даже в ее выразительных глазах ничто не отразилось. Лицо озарилось радостной улыбкой. Она слегка коснулась руки Агриппы, нежно погладила ее.

– Марк Агриппа, как хорошо, что ты здесь! – сказала она, но потом нахмурилась. – Но твой триумф!

– Он отказался от триумфа, чтобы увидеть меня. – Октавиан взял жену за руку, а другой рукой обнял Агриппу за плечи. – Пойдем сядем где-нибудь, где никто не помешает. Ливия Друзилла обеспечила меня умелыми помощниками, но лишила уединения.

– Значит, преображение дома Цезаря – твоя заслуга, госпожа? – спросил Агриппа, утопая в позолоченном кресле в чехле из мягкой пурпурной парчи и принимая хрустальный бокал неразбавленного вина. Он отпил немного, засмеялся. – Гораздо лучше, чем то вино, которым угощал ты, Цезарь! Я так понял, если вино без воды, значит мы что-то празднуем?

– Твое возвращение, конечно. Моя Ливия Друзилла – чудо.

К удивлению Агриппы, Ливия Друзилла не ушла, хотя жена и должна была бы уйти. Она выбрала для себя большое пурпурное кресло и села в него, поджав под себя ноги. Взяла бокал от Октавиана, кивком поблагодарив его. Ого! Женщина допущена на совет!

– Мне нужно продержаться еще один такой же год, – сказал Октавиан, поставив свой бокал после тоста. – Если только ты не думаешь, что мы сможем начать действовать в наступающем году.

– Нет, Цезарь, не сможем. Порт Юлия не будет готов до лета. Так сообщает Сабин в своем последнем письме, и это дает мне восемь месяцев, чтобы вооружиться и обучить людей. Поражение Секста Помпея должно быть окончательным и бесповоротным, чтобы он никогда больше не поднялся. Для этого нам нужно найти где-то хотя бы сто пятьдесят военных кораблей. Верфи Италии не могут дать достаточного количества.

– Есть только один источник, способный их дать, и это наш дорогой Антоний, – горько проговорил Октавиан. – Он, и только он причина всего этого! Сенат ест с его руки, и ни один бог не может сказать мне почему! Казалось бы, эти дураки должны кое-что понять, живя в таком аду, но нет! Верность Марку Антонию значит больше, чем набитые животы!

– Ничто не изменилось со времен Катула и Скавра, – сказал Агриппа. – Ты переписываешься с ним?

– Я как раз писал ему, когда ты появился на пороге. Тратил лист за листом хорошей бумаги, пытаясь найти нужные слова.

– Сколько времени прошло с вашей последней встречи?

– Больше года, после того как он увез Октавию и детей в Афины. Прошлой весной я писал ему, просил встретиться со мной в Брундизии. Но он подвел меня, явившись без своих легионов и очень быстро, а я все еще находился в Риме, ожидая его ответа. Он вернулся в Афины и прислал мне отвратительное письмо, грозя отрубить мне голову, если я не явлюсь на следующую встречу с ним. А потом он поехал в Самосату, поэтому встреча не состоялась. Я даже не уверен, что он вернулся в Афины.

– Не будем больше говорить об этом, Цезарь. Что нам делать с зерном? Как-то ведь надо кормить Италию, и дешевле, чем мы можем, по словам Мецената.

– Ливия Друзилла говорит, что я должен занять необходимую сумму у плутократов, но я не хочу это делать.

Ну-ну! Хороший совет от маленькой черной птички!

– Она права, Цезарь. Заем лучше, чем налог.

Ливия Друзилла с удивлением посмотрела на Агриппу. Она очень боялась этой встречи, убежденная, что любимый друг Цезаря станет ее врагом. Мужчины не приветствовали присутствие женщин на советах, и хотя она знала, что права, таким мужчинам, как Статилий Тавр, Кальвизий Сабин, Аппий Клавдий и Корнелий Галл, очень не нравилось видеть, как восходит ее звезда. Заполучить в союзники Агриппу было даже важнее, чем родить ребенка, появления которого она тщетно ждала.

– Они меня выжмут.

– Лучше, чем первосортную губку, – улыбнулся Агриппа. – Однако деньги у них, и пока Антоний не поднимет задницу и не наведет порядок на Востоке, они не получат прибыли с Востока, их самого большого источника дохода.

– Да, я понимаю, – недовольно ответил Октавиан, не желавший следовать разумному совету. – Мне не нравятся проценты – они берут двадцать процентов, причем сложных.

Время отступить. Агриппа принял смущенный вид:

– Сложных?

– Да, проценты с процентов. Это сделает их кредиторами Рима лет на тридцать-сорок, – пояснил Октавиан.

– Цезарь, дорогой, ты сомневаешься, а ты не должен сомневаться, – сказала Ливия Друзилла. – Подумай! Ты же знаешь ответ.

Забрезжила знакомая улыбка. Октавиан тихо засмеялся.

– Ты имеешь в виду сокровищницы Секста Помпея, где хранится его неправедно нажитое добро?

– Она именно это имеет в виду, – сказал Агриппа, взглядом поблагодарив Ливию Друзиллу.

– Я думал об этом, но еще больше, чем занимать у плутократов, мне не нравится отдавать им сокровища Секста, когда все закончится. – Он вдруг лукаво посмотрел на них. – Я предложу им двадцать сложных процентов, а сам широко раскину сеть, чтобы поймать в нее несколько сенаторов Антония. Сомневаюсь, что кто-нибудь откажет мне на таких условиях. Возможно, мне придется отдать даже больше годового дохода Секста, но зато, когда я отделаюсь от Антония и сенат станет моим, я смогу делать, что захочу. Снижу процентные ставки, введя соответствующие законы. Единственные, кто будет протестовать, – это самые крупные рыбы в нашем денежном море!

– Он придумал и еще кое-что, – сказала Ливия Друзилла.

Октавиан в недоумении взглянул на нее, но потом рассмеялся.

– О, это кампания «Вырастить больше пшеницы в Италии»! Да, от лица Рима я влез в еще большие долги. Согласно моим расчетам, крестьянину с большой семьей нужно двести модиев пшеницы в год, чтобы накормить всех. Но один югер земли дает намного больше этого, и, конечно, крестьянин продает излишки, если приметы, в которые он верит, не говорят ему, что в следующем году будет засуха или наводнение. В этом случае он запасает больше зерна. Однако по приметам в будущем году ни засухи, ни наводнения не будет. Поэтому я предлагаю платить крестьянам за их пшеницу по тридцать сестерциев за модий. Такую сумму не могут дать частные торговцы, с которыми они обычно имеют дело. Надеюсь, некоторые из наших ветеранов действительно вырастят что-то на своих участках. Большинство из них сдают свою землю в аренду виноградарям, потому что любят пить вино, – наверное, так работает ум у отставного солдата.

– Все, что угодно, лишь бы покупать у Секста меньше зерна будущего урожая, – сказал Агриппа, – но решит ли это проблему? Сколько ты думаешь купить?

– Половину того, что нам нужно, – спокойно ответил Октавиан.

– Это будет дорого, но все же дешевле, чем у Секста. Меценат сказал, что Лепид ничего не сделал, чтобы сохранить африканское зерно. Что там происходит?

– Он становится слишком самонадеянным, – кинула пробный камень Ливия Друзилла, чтобы узнать, посмотрит ли Агриппа на реакцию ее мужа.

Но он не посмотрел, просто согласился с утверждением – и с ней, как равной Октавиану. «О Агриппа, я тебя тоже люблю!»

Доспехи Агриппы скрипнули, когда он попытался сесть поудобнее, – слишком долго приходилось сидеть ему на полевых стульях без спинки.

– Он еще не знает, Цезарь, – с сияющими глазами проговорила Ливия Друзилла. – Скажи ему, а потом позволь снять эту ужасную кирасу.

– Edepol! Я забыл! – воскликнул Октавиан и радостно вскочил. – Меньше чем через месяц, Марк, ты будешь старшим консулом Рима.

– Цезарь! – выдохнул ошеломленный Агриппа. Волна радости захлестнула его, преобразила его суровое лицо. – Цезарь, я не… я недостоин!

– Никого в мире нет достойнее тебя, Марк. Все, что я сделал, – передал тебе Рим в синяках, истекающий кровью, голодный, но только не побитый. Я вынужден был уступить младшее консульство Канинию лишь потому, что он родственник Антония, но с тем условием, что в июле его заменит консул-суффект Статилий Тавр. Сенаторы трясутся, потому что ты был твердым городским претором и они поняли, что поблажек от тебя ждать не приходится.

– Ты еще не сказал, Цезарь, как это назначение восприняли люди высокого происхождения. Ведь мое происхождение значительно ниже.

– Назначение? – переспросил Октавиан, широко раскрыв серые глаза. – Дорогой мой Агриппа, тебя выбрали in absentia – такого преимущества они не дали бы и божественному Юлию. А происхождение твое вовсе не низкое, оно хорошее, законное римское происхождение. Я знаю, чей меч я предпочел бы иметь на моей стороне. И этот меч не принадлежит никому из Фабиев, Валериев или даже Юлиев.

– О, это же потрясающе! Это значит, что я смогу достраивать Порт Юлия, имея консульские полномочия! Только ты или Антоний имеете право помешать мне. Но ты не будешь, а он не сможет. Спасибо тебе, Цезарь, спасибо!

– Если бы все мои решения принимались с такой радостью, – криво усмехнулся Октавиан, переглянувшись с женой. – Ливия Друзилла права, тебе нужно переодеться в более удобную одежду. А я должен дописать письмо Антонию.

– Не надо, – сказал Агриппа, пытаясь встать с кресла.

– Не надо?

– Не надо. – Агриппе удалось-таки подняться. – Пора писем закончилась. Пошли Мецената.

– Письма ничего не дадут, – подхватила Ливия Друзилла, подходя, чтобы коснуться щекой щеки Агриппы. – Письма бесполезны, Цезарь. Агриппа прав, пошли Мецената.

И она удалилась на свою половину, где у нее была просторная гостиная, богато обставленная. Но больше никакой роскоши, даже в спальне. Имелся также большой платяной шкаф, потому что Ливия Друзилла любила наряды. Но безусловно, самым просторным помещением был ее кабинет. Не просто похожий на мужской, а настоящий мужской кабинет. Поскольку она пришла к Цезарю без приданого и без слуг, вольноотпущенники, ставшие ее секретарями, принадлежали ему, и она поступила умно. Они работали и в ее, и в его кабинетах, чтобы все служащие были в курсе дел и при необходимости могли заменять друг друга.

Ливия Друзилла прошла в свою молельню. Это была еще одна из ее идей. В молельне стояли алтари Весты, Юноны Люцины, Опы Консивии и Благой Богини. Если ее вера была немного путаной, то это потому, что ее не воспитывали в государственной религии, как воспитывают мальчиков. Просто она считала, что должна молиться этим четырем божествам. Весте – чтобы она благословила ее домашний очаг, Юноне Люцине – чтобы родить ребенка, Опе Консивии – чтобы она увеличила богатство и мощь Рима, а Благой Богине она возносила благодарения за то, что она привела ее к Цезарю, сделав его помощницей и женой.

Со стойки свисала золотая клетка с белыми голубями. Причмокивая губами, Ливия Друзилла по очереди подносила голубей к алтарям, как жертву. Но не для того, чтобы убить. Как только птица садилась на алтарь, Ливия Друзилла несла ее к окну и выпускала на волю. Сложив руки на груди и восторженно глядя в небо, она следила, как голубь улетает.

В течение нескольких месяцев она слушала, как ее муж горевал по поводу отсутствия своего любимого Марка Агриппы. Слушала не с неодобрением, а с отчаянием. Как она могла соревноваться с этим соперником, который держал на коленях голову больного Цезаря во время того ужасного плавания из Аполлонии в Барий после убийства божественного Юлия; который приводил его в сознание каждый раз, когда астма грозила его убить; который всегда был рядом, пока в результате измены Сальвидиена его не послали в Дальнюю Галлию. Марк Агриппа, сверстник. Тот же самый день рождения, хотя и не в том же месяце, но в один год. Агриппа родился двадцать третьего июля, а Октавиан – двадцать третьего сентября. Теперь им по двадцать пять, и вместе они уже девять лет.

Любая другая женщина попыталась бы вбить клин между ними, но Ливия Друзилла не была столь глупа или наивна. Между ними существовала связь, которую никто не мог разорвать, так зачем напрасно тратить силы? Нет, ей надо было снискать расположение Марка Агриппы, чтобы он был на ее стороне или хотя бы понял, что она на стороне Цезаря. Она предвидела титаническую борьбу: естественно, он будет ревновать ее и относиться с подозрением. Ни на секунду она не поверила слухам, что они были любовниками. Цезарь рассказал ей, что, возможно, какие-то наклонности подобного рода и были в нем, но он решительно боролся с этим. Он передал ей суть их разговора с божественным Юлием в двуколке, мчавшейся по Дальней Испании. Ему тогда было семнадцать лет. Он был неопытным и болезненным контуберналом с привилегией служить у величайшего в мире римлянина. Божественный Юлий предупредил его, что красота в сочетании с хрупкой фигурой дает людям основание считать, будто он обслуживает мужчин. В Риме, который не приветствовал гомосексуализм, это стало бы непреодолимым препятствием для политической карьеры. Нет, он и Агриппа не были любовниками. Между ними была более глубокая связь, чем плотская, – уникальное слияние их душ. И, понимая это, она до ужаса боялась, что ей не удастся сделать Марка Агриппу своим союзником. То, что его происхождение не стоило даже презрения таких, как Клавдий Нерон, не имело значения. Если Агриппа был неотъемлемой частью чудесного восхождения Цезаря, тогда для новой Ливии Друзиллы его кровь была столь же хороша, как и ее собственная. Даже лучше.

Сегодняшняя встреча наступила и прошла, оставив ее с легким, как бабочка на ветру, сердцем. Она узнала, что Марк Агриппа по-настоящему любит Октавиана, как немногие способны любить, – бескорыстно, без всяких условий, не боясь соперников, не выпрашивая благ или отличий.

«Теперь нас трое, – думала она, глядя, как голубь Опы Консивии взлетел так высоко над соснами, что кончики его крыльев блеснули золотом в лучах заходящего солнца. – Мы втроем будем заботиться о Риме, а три – счастливое число».

Последний голубь принадлежал Благой Богине. Это была ее личная жертва, которая касалась только ее. Но когда голубь полетел вверх, с высоты на него налетел орел, схватил птицу и улетел. «Орел… Это Рим принял мою жертву, и он – бог, который сильнее Благой Богини. Что это может значить? Не спрашивай, Ливия Друзилла! Нет, не спрашивай».

Меценат не возражал против поездки в Афины, где у него была небольшая резиденция, которую он не желал делить со своей женой, типичной представительницей семьи Теренция Варрона, высокомерной, гордой, чрезвычайно чувствительной к своему статусу. Здесь, как и Аттик, он мог потворствовать своим гомосексуальным наклонностям, осторожно и с удовольствием. Но это подождет. Прежде всего он должен встретиться с Марком Антонием, который, говорят, был в Афинах, хотя в городе еще не показывался. Очевидно, он не был расположен ни к философии, ни к лекциям.

И действительно, когда Меценат отправился засвидетельствовать свое почтение великому человеку, того не оказалось дома. Его приветствовала Октавия, усадив в классическое кресло, довольно некрасивое, по его мнению.

– Почему так получается, – сказал он Октавии, принимая вино, – что греки, такие одаренные во всем, не ценят изогнутой линии? Если и есть что-то, что мне не нравится в Афинах, так это математическая жесткость прямых углов.

– О нет, Меценат, в некоторых случаях им нравится изогнутая линия. На мой взгляд, нет капители колонны даже вполовину такой же красивой, как ионическая. Словно развернутый свиток с закрученными концами. Я знаю, листья коринфского аканта на капителях стали более популярными, но их слишком много. По-моему, это уже определенный упадок, – с улыбкой заключила Октавия.

«Она выглядит измученной, – подумал Меценат, – хотя ей не может быть еще и тридцати. Как и у брата, у нее появились темные круги вокруг сияющих аквамариновых глаз, углы рта опущены. Что-то не ладится в семейной жизни? Да нет же! Даже такой сластолюбивый, буйный тип, как Марк Антоний, не может быть недоволен Октавией как женой или женщиной».

– Где он?

Глаза ее затуманились, она пожала плечами:

– Понятия не имею. Нундину назад он вернулся, но я почти не вижу его. Глафира появилась в городе в сопровождении двух своих младших сыновей.

– Нет, Октавия, не будет же он распутничать у тебя под носом!

– Я говорила себе то же самое и, думаю, сумела себя убедить.

Великий манипулятор подался вперед в своем угловатом кресле.

– Полно, моя дорогая, это не Глафира тебя беспокоит. Для этого в тебе слишком много здравомыслия. В чем все-таки дело?

Она стояла, словно слепая, ее руки беспомощно двигались.

– Я в растерянности, Меценат. Могу только сказать, что Антоний изменился, но никак не пойму, в чем дело. Я ожидала, что он вернется здоровым, веселым. Он любит посещать театр военных действий, это помогает ему почувствовать себя молодым. Но он возвратился… я не знаю… опустошенным. Это подходящее слово? Будто поездка лишила его самоуважения. Есть и другие перемены. Он расстался с Квинтом Деллием, велел ему собирать вещи. И не хочет видеть Планка, который сейчас здесь, приехал из провинции Азия. Только взял дань, которую привез Планк, и отослал его обратно в Эфес. Планк вне себя, но Антоний сказал мне лишь, что не может доверять никому из своих друзей. Что все они лгут ему. Поллион хотел поговорить с ним о трудностях Цезаря в Италии – тот никак не может найти общего языка с сенаторской фракцией Антония, что бы это ни значило. Но он его не принял!

– Я слышал, что самая серьезная размолвка у него произошла с Публием Вентидием, – сказал Меценат.

– Весь Рим, должно быть, знает об этом, – устало заметила она. – Он сделал ужасную ошибку, поверив, что Вентидий принял взятку.

– Может, в этом все дело.

– Может, – согласилась она и повернула голову. – О, вот и Антоний!

Он вошел с легкостью и грацией, которые всегда поражали Мецената. Считалось, что крупные, мускулистые мужчины должны двигаться тяжело, неуклюже. Его гладкое лицо осунулось, но не от мимолетного настроения, подумал Меценат. Значит, заключил он, таково его обычное выражение в эти дни. Увидев Мецената, он остановился, словно наткнувшись на препятствие, в глазах сверкнул гнев.

– А-а! Ты? – крикнул он, падая в кресло, но за вином не потянулся. – Приехал все-таки, а я-то думал, что твой противный хозяин будет продолжать строчить мне умоляющие письма.

– Нет, он понял, что настало время для умоляющего Мецената.

Октавия поднялась.

– Я оставляю вас наедине, – сказала она. Проходя мимо Антония, она потрепала его рыжеватые кудри. – Ведите себя хорошо.

Меценат засмеялся, Антоний промолчал.

– Что нужно Октавиану?

– Что и всегда, Антоний. Военные корабли.

– У меня их нет.

– Gerrae! Пирей напичкан ими. – Меценат отставил в сторону вино, сложил пальцы пирамидкой. – Антоний, ты не можешь все время избегать встречи с Цезарем Октавианом.

– Ха! Это не я не приехал в Брундизий.

– Ты не написал, что приедешь, причем приехал так быстро, что Цезарь Октавиан даже не успел покинуть Рим. И ты не стал его дожидаться.

– Он и не собирался приезжать. Он просто хотел увидеть, как я сорвусь с места по его команде.

– Нет, он так не поступил бы.

Спор длился несколько часов. За это время они успели вместе пообедать, но у них не было настроения наслаждаться деликатесами, которые приготовили повара Октавии. Меценат наблюдал за своей жертвой, как кот за мышью, дрожа от предвкушения. «Октавия, ты ближе к истине, чем сама полагаешь, – думал он. – „Опустошенный“ – очень подходящее слово для этого нового Антония».

Наконец он ударил себя по коленям – первый признак нетерпения.

– Антоний, признай, что без твоей помощи Цезарь Октавиан не может одолеть Секста Помпея!

Антоний презрительно вздернул губу:

– Конечно, я признаю это.

– Тогда тебе, наверное, приходило в голову, что все деньги, которые тебе нужны, чтобы навести порядок на Востоке и вторгнуться в Парфянское царство, лежат в сундуках Секста?

– Ну да… приходило.

– Если так, то почему ты не хочешь перераспределить богатства справедливо, как римлянин? Неужели для тебя так важно, что, если Секст потерпит поражение, у Цезаря Октавиана кончатся неприятности? У тебя, Антоний, хватает своих проблем, но они, как и беды Цезаря Октавиана, исчезнут, едва лишь будут открыты сокровищницы Секста. Разве это для тебя не важнее, чем судьба Цезаря Октавиана? Если ты вернешься с Востока после блестящей кампании, кто сможет соперничать с тобой?

– Я не доверяю твоему хозяину, Меценат. Он думает, как бы присвоить богатства Секста.

– Так могло бы быть, если бы богатства Секста не были столь велики. Я думаю, ты согласишься, что Цезарь Октавиан хорошо считает и в бухгалтерии разбирается.

Антоний рассмеялся:

– Арифметика всегда была его сильной стороной!

– Тогда подумай вот о чем. Выращено ли зерно на его земле в Сицилии, или он захватил флот с зерном из Африки или Сардинии, Секст сам не платит за ту пшеницу, которую продает Риму – и тебе. Это началось еще до Филипп. По самым скромным подсчетам, объем зерна, которое он украл за последние шесть лет, доходит приблизительно до восьмидесяти миллионов модиев. Учитывая несколько жадных флотоводцев и остальные расходы – но не такие, какие несут Рим и ты, – Секст получил чистой прибыли в среднем двадцать сестерциев за модий. Это не фантастика! Его цена для Рима в этом году была сорок сестерциев и ни разу не опускалась ниже двадцати пяти. Это значит, что у Секста должно быть приблизительно тысяча восемьсот миллионов сестерциев. Раздели на двадцать пять тысяч – получится огромная сумма в семьдесят две тысячи талантов! Имея половину этой суммы, Цезарь Октавиан сможет накормить Италию, купить землю для ветеранов и снизить налоги! А твоя половина позволит легионерам носить серебряные кольчуги и украшать шлемы страусовыми перьями! В казне Рима никогда не было столько денег, сколько их у Секста Помпея, – даже после того, как его отец удвоил ее содержимое.

Антоний слушал как зачарованный. Настроение его улучшилось. Тупица в арифметике еще со школьной скамьи (он и его братья прогуливали бо́льшую часть занятий), он все же без труда усвоил урок Мецената. И он знал, что эта оценка состояния Секста должна быть точной. Юпитер, что за cunnus! Почему он не потрудился посчитать сам? Октавиан прав: Секст Помпей обескровил Рим, сделал его нищим. Деньги не исчезли! Деньги у Секста!