Текст книги "Антоний и Клеопатра"

– Тогда как? – спросил Цезарион, встав с кресла.

– Ударом меча в сердце. Не пытайся бежать, это не изменит твою судьбу.

– Я понимаю. Это будет на виду у всех и затруднит твою задачу. Но я побегу, если ты не согласишься на мои условия.

– Назови их.

– Ты окажешь милость моей матери.

– Да.

– И моим маленьким братьям и сестре.

– С их голов не упадет ни один волос.

– Ты клянешься?

– Клянусь.

– Тогда я готов.

Октавиан накрыл материей голову Цезариона и обвязал шнуром вокруг шеи, чтобы самодельный капюшон не слетел. Тирс передал ему меч. Октавиан проверил лезвие и нашел его острым как бритва. Затем он посмотрел на земляной пол палатки и нахмурился, кивнул Эпафродиту, белому как полотно:

– Помоги мне, Дит.

Он взял Цезариона за руку.

– Пойдем с нами, – сказал он и посмотрел на белую материю на голове Цезариона. – Какой ты храбрый! Твое дыхание глубокое и ровное.

Из-под капюшона послышался голос, похожий на голос Марка Антония:

– Хватит болтать, кончай с этим, Октавиан!

В четырех шагах от них лежал ярко-красный персидский ковер. Эпафродит и Октавиан поставили на него Цезариона, больше нельзя было откладывать. «Кончай с этим, Октавиан, кончай с этим!» Он нацелил меч и вонзил его одним быстрым ударом с большей силой, чем предполагал в себе. Цезарион вздохнул и опустился на колени. Октавиан тоже не устоял на ногах. Его руки еще держали рукоять из слоновой кости в форме орла, потому что он не мог разжать пальцы.

– Он умер? – спросил он, подняв голову. – Нет-нет, только не открывай его лица!

– Артерия на его шее не пульсирует, Цезарь, – ответил Тирс.

– Значит, я справился. Заверни его в ковер.

– Выдерни меч, Цезарь.

Дрожь прошла по всему его телу. Пальцы наконец разжались, и он отпустил рукоять.

– Помоги мне.

Тирс завернул тело в ковер, но оно оказалось таким длинным, что ступни вылезли наружу. Большие ступни, как у Цезаря.

Октавиан рухнул в ближайшее кресло и уткнул голову в колени, тяжело дыша.

– О, я не хотел этого!

– Это надо было сделать, – сказал Прокулей. – Что теперь?

– Пошли за шестью нестроевыми с лопатами. Они смогут выкопать ему могилу. Прямо здесь.

– В палатке? – спросил бледный Тирс.

– А почему бы и нет? Действуй, Дит. Я не хочу провести здесь ночь и не могу отдавать приказы, пока мальчик не будет похоронен. У него есть кольцо?

Тирс пошарил в ковре и вынул кольцо.

Взяв перстень в руку – хорошо, хорошо, рука не дрожит! – Октавиан стал пристально разглядывать его. На нем была выгравирована вздыбленная кобра, которую египтяне называли уреем. Камень был изумруд, по краям что-то написано иероглифами. Птица, слеза, капающая из глаза, несколько волнистых линий, еще одна птица. Хорошо, пригодится. Если надо будет показать что-то как доказательство смерти Цезариона, это подойдет. Он опустил кольцо в карман.

Час спустя легионы и кавалерия снова были на марше по дороге в Александрию. Октавиан решил поставить лагерь на несколько дней и заставить Клеопатру поверить, что ее сын спасся и находится на пути в Индию. Позади них, где так недолго стояла палатка, осталось ровное, тщательно утрамбованное место. Там, на глубине полных шести локтей, лежало тело Птолемея Пятнадцатого Цезаря, фараона Египта и царя Александрии, завернутое в ковер, пропитанный кровью.

«Чему быть, того не миновать, – думал Октавиан той ночью в той же палатке, но уже в другом месте, нисколько не обеспокоенный поражением его авангарда. – У той женщины уже есть легенда: ее тайком привезли на встречу к Цезарю, завернув в ковер. Правда, если верить Цезарю, это была дешевая тростниковая циновка, но историки превратили ее в очень красивый ковер. Теперь все ее надежды рухнули, тоже завернутые в ковер. И я наконец могу отдохнуть. Величайшей угрозы больше не существует. Хотя умер он достойно, нужно это признать».

После той катастрофы в последний день июля, когда армия Антония сдалась, Октавиан решил не входить в Александрию как победитель, во главе легионов, растянувшихся на несколько миль, и огромной конницы. Нет, он войдет в город Клеопатры спокойно, тихо. Только он, Прокулей, Тирс и Эпафродит. И его германская охрана, конечно. Ради анонимности не стоит рисковать получить удар кинжалом.

Он оставил старших легатов на ипподроме, чтобы они занялись переписью солдат Антония и установили хоть подобие порядка. Однако он заметил, что жители Александрии не пытаются бежать. Это значило, что они примирились с присутствием Рима и останутся в городе, чтобы послушать глашатаев Октавиана, которые будут говорить о судьбе Египта. Он получил сообщение от Корнелия Галла, находящегося в нескольких милях западнее Александрии, и послал ему приказ: пусть его флот пройдет мимо двух гаваней Александрии и встанет на рейде у ипподрома.

– Как красиво! – воскликнул Эпафродит, когда они вчетвером подошли к воротам Солнца вскоре после рассвета, в первый день секстилия.

И действительно, было красиво, ибо ворота Солнца на восточном конце Канопской дороги представляли собой два массивных пилона, соединенных перемычкой, квадратные и очень египетские для всякого, кто видел Мемфис. Их блеск слепил глаза. В лучах восходящего солнца простой белый камень казался покрытым золотом.

Публий Канидий ждал посреди широкой улицы прямо в воротах, верхом на гнедом коне. Октавиан подъехал к нему и остановился.

– Ты хочешь снова скрыться, Канидий?

– Нет, Цезарь, я больше не буду бегать. Передаю себя в твои руки, только с одной просьбой. Ты оценишь мою смелость, и смерть моя будет быстрой. В конце концов, я мог бы сам упасть на меч.

Холодные серые глаза задумчиво смотрели на легата Антония.

– Обезглавливание, но без порки. Это подойдет?

– Да. Я останусь гражданином Рима?

– Нет, боюсь, не останешься. Есть еще несколько сенаторов, которых надо напугать.

– Пусть будет так. – Канидий пнул коня под ребра и тронулся с места. – Я сдамся Тавру.

– Подожди! – резко крикнул Октавиан. – Марк Антоний – где он?

– Мертв.

Горе нахлынуло на Октавиана сильнее и внезапнее, чем он ожидал. Он сидел на своем замечательном маленьком кремовом государственном коне и горько плакал. Его германцы отвернулись, притворяясь, что любуются красотой Канопской дороги и окрестностями, а его три друга-компаньона мечтали очутиться где-нибудь в другом месте.

– Мы были родственниками, и такого конца не должно было быть. – Октавиан вытер слезы платком Прокулея. – Ох, Марк Антоний, несчастная ты жертва!

Изысканно украшенная стена Царского квартала отделяла Канопскую улицу от лабиринта дворцов и зданий. Там, где стена упиралась в скалистую стену театра, который когда-то был крепостью, возвышались ворота Царского квартала. Ворота стояли открытыми. Любой мог войти.

– Нам действительно нужен проводник по этому лабиринту, – сказал Октавиан, остановившись посмотреть на окружающее великолепие.

Словно каждое высказанное им желание должно было тут же исполниться, между двумя небольшими мраморными дворцами в греческом дорическом стиле появился пожилой человек. Он подошел к ним, держа в левой руке длинный золотой посох. Очень высокий и красивый мужчина, одетый в плиссированное льняное платье пурпурного цвета, подпоясанное в талии широким золотым поясом, инкрустированным драгоценными камнями. Такое же ожерелье-воротник, закрывающее плечи. Браслеты на обеих голых жилистых руках. Голова не покрыта. Длинные седые локоны стянуты широкой полосой пурпурной материи с золотым шитьем.

– Пора спешиться, – сказал Октавиан и соскользнул с коня на землю, покрытую полированным желтовато-коричневым мрамором. – Арминий, охраняй ворота. Если ты мне понадобишься, я пошлю Тирса. Больше никому не верь.

– Цезарь Октавиан, – произнес человек, низко кланяясь.

– Просто Цезарь. Только враги зовут меня Октавианом. Кто ты?

– Аполлодор, приближенный царицы.

– О, это хорошо. Проведи меня к ней.

– Боюсь, это невозможно, domine.

– Почему? Она сбежала? – спросил он, сжав кулаки. – О, чума на эту женщину! Я хочу, чтобы с этим делом было покончено!

– Нет, domine, она здесь, но в своей гробнице.

– Мертва? Мертва? Она не может умереть, я не хочу, чтобы она умерла!

– Нет, domine. Она в гробнице, но жива.

– Проведи меня туда.

Аполлодор повернулся и углубился в замысловатый лабиринт зданий, Октавиан и его друзья последовали за ним. Вскоре они подошли еще к одной стене, покрытой яркими двумерными изображениями и любопытными значками. В Мемфисе Октавиану сказали, что это иероглифы. Каждый символ означал слово, но для него они были непонятны.

– Мы сейчас войдем в некрополь Сема, – пояснил Аполлодор, остановившись. – Здесь похоронены члены дома Птолемеев и Александр Великий. Гробница царицы находится у морской стены, здесь.

Он показал на странное строение из красного камня.

Октавиан взглянул на огромные бронзовые двери, потом на леса, подъемный механизм и корзину.

– Ну что ж, по крайней мере, нетрудно будет поднять ее наверх, – сказал он. – Прокулей, Тирс, поднимитесь наверх этих лесов и войдите внутрь через отверстие.

– Если ты сделаешь это, господин, она услышит, что ты идешь, и умрет, прежде чем твои люди приблизятся к ней, – предупредил Аполлодор.

– Cacat! Мне надо поговорить с ней, и я хочу, чтобы она была жива!

– Есть переговорная трубка, вот, около дверей. Подуй в нее, и это даст знать царице, что кто-то снаружи хочет ей что-то сказать.

Октавиан подул.

Послышался голос, удивительно четкий, но пронзительный:

– Да?

– Я – Цезарь, и я хочу поговорить с тобой. Открой дверь и выйди.

– Нет, нет! – воскликнула она в ответ. – Я не буду говорить с Октавианом! Пусть это будет кто угодно, только не Октавиан! Я не выйду, а если ты попытаешься войти, я убью себя.

Октавиан обратился к Аполлодору, который стоял с видом мученика:

– Скажи ее несносному величеству, что здесь со мной Гай Прокулей, и спроси, будет ли она говорить с ним.

– Прокулей? – спросил высокий голос. – Да, я буду говорить с Прокулеем. Антоний говорил мне на смертном одре, что я могу доверять Прокулею. Пусть он говорит.

– На таком расстоянии она не сможет отличить один голос от другого, – шепнул Октавиан Прокулею.

Но очевидно, она все-таки различала голоса, потому что, когда Октавиан, позволив ей говорить с Прокулеем, попытался сам продолжить этот странный разговор, она узнала его и отказалась отвечать. И не согласилась говорить ни с Тирсом, ни с Эпафродитом.

– Я не верю этому! – крикнул Октавиан и повернулся к Аполлодору. – Принеси вино, воду, еду, кресло и стол. Если мне придется выманивать ее несносное величество из этой крепости, то, по крайней мере, надо устроиться поудобнее.

Но для бедного Прокулея удобств не предусматривалось. Трубка находилась на стене слишком высоко, и сидеть в кресле он не мог, но спустя несколько часов появился Аполлодор с высоким стулом, который, как заподозрил Октавиан, был спешно сделан именно для этой цели. Отсюда и задержка. Прокулею было приказано заверить Клеопатру, что с ней ничего не случится, что Октавиан не намерен убивать ее и что ее дети будут целы и невредимы. Больше всего ее беспокоили дети, и не только их безопасность, но и судьба. Пока Октавиан не согласится позволить одному из них править в Александрии, а другому в Фивах, она не выйдет. Прокулей спорил, умолял, задабривал, упрашивал, убеждал, снова спорил, подлизывался, дразнил – все напрасно.

– Зачем этот фарс? – спросил Тирс Октавиана, когда стало уже темно и пришли дворцовые слуги с факелами, чтобы осветить место действия. – Она ведь понимает, что ты не можешь обещать ей то, чего она просит! И почему она не хочет говорить с тобой? Она же знает, что ты здесь!

– Она боится, что, если она заговорит со мной, никто больше не услышит нашего разговора. Это способ как-то увековечить ее слова. Она знает, что Прокулей – ученый, писатель, хронист.

– Мы, конечно, сможем войти сверху с наступлением темноты?

– Нет, она еще недостаточно устала. Я хочу так измотать ее и утомить, чтобы она потеряла бдительность. Только тогда мы сможем войти.

– В данный момент, Цезарь, твоя главная проблема – я, – сказал Прокулей. – Я очень устал, голова кружится. Я готов сделать для тебя что угодно, но тело отказывается мне повиноваться.

В этот момент прибыл Гай Корнелий Галл. Его красивое лицо было свежим, серые глаза – настороженными. У Октавиана появилась идея.

– Спроси у ее несносного величества, будет ли она говорить с другим, таким же известным автором, – сказал он. – Скажи ей, что ты плохо себя чувствуешь или что я отозвал тебя, – что-нибудь, все, что угодно!

– Да, я буду говорить с Галлом, – ответил голос, уже не такой сильный спустя двенадцать часов.

Разговор продолжался, пока не взошло солнце и все утро – двадцать четыре часа. К счастью, небольшой участок перед дверьми был хорошо защищен от летнего солнца. Ее голос совсем ослаб. Теперь он звучал так, словно у нее уже не осталось сил приказывать. Но, имея такую сестру, как Октавия, Октавиан знал, как женщина может сражаться за своих детей.

Наконец, уже к концу дня, Октавиан кивнул:

– Прокулей, смени Галла. Это ее взбодрит. Заставит сосредоточиться на переговорах. Галл, возьми моих двух вольноотпущенников и войди в гробницу через отверстие. Я хочу, чтобы вы это сделали украдкой. Никакого стука, скрипа, громкого шепота. Если ей удастся убить себя, вы по самый нос в дерьме с моей помощью.

Корнелий Галл был ловкий, как кошка, тихий и гибкий. Когда все трое встали на стену с отверстием, он по собственной инициативе решил спуститься вниз по веревке. В слабом свете факела он увидел Клеопатру и ее двух компаньонок вокруг переговорной трубы. Царица оживленно жестикулировала, что-то говоря, все ее внимание было сосредоточено на Прокулее. Одна служанка поддерживала ее справа, другая – слева. Галл спустился как молния. Клеопатра громко вскрикнула и схватила кинжал, лежащий рядом с ней. Но Галл выхватил у нее кинжал и держал ее без всяких усилий, хотя две выбившиеся из сил девушки царапали и били его. Затем к нему присоединились Тирс и Эпафродит, и царица со служанками оказались у них в руках.

Тридцативосьмилетний воин в расцвете сил, Галл оставил женщин на попечение вольноотпущенников, а сам поднял два массивных бронзовых бруса и отворил двери. Хлынул поток света. Он даже зажмурился, ослепленный.

К тому времени, как женщин вывели на улицу, поддерживая под руки, сам Октавиан исчез. В его планы не входило встречаться с царицей лицом к лицу в ближайшие несколько дней.

Галл на руках отнес Клеопатру в ее покои, двое вольноотпущенников несли Хармиону и Ираду. Старший легат, «новый человек», был потрясен, когда увидел Клеопатру при дневном свете. Одежда колом стояла на ней, пропитанная кровью, голые груди были покрыты глубокими царапинами, волосы спутаны. Виден был кровоточащий скальп.

– У нее есть врач? – спросил он растерянного Аполлодора.

– Да, господин.

– Тогда немедленно пошли за ним. Цезарь хочет, чтобы ваша царица была цела и невредима.

– Нам разрешат ухаживать за ней?

– Что сказал Цезарь?

– Я не осмелился спросить.

– Тирс, иди и узнай, – приказал Галл.

Ответ пришел быстро: царице нельзя покидать ее личные покои, но любой, кто ей будет нужен, может войти к ней, и она получит все, что попросит.

Клеопатра лежала на кушетке. Огромные золотистые глаза запали, вид у нее был далеко не царственный.

Галл подошел к ней:

– Клеопатра, ты слышишь меня?

– Да, – прохрипела она.

– Кто-нибудь, дайте ей вина! – крикнул он и подождал, пока она не отпила немного. – Клеопатра, у меня к тебе послание от Цезаря. Ты свободно можешь ходить по своим комнатам и есть, что ты хочешь. У тебя будут ножи для фруктов или мяса, ты сможешь видеться, с кем захочешь. Но если ты покончишь с собой, твои дети будут немедленно убиты. Это ясно? Ты поняла?

– Да, я поняла. Скажи Цезарю, что я ничего с собой не сделаю. Я должна жить ради моих детей. – Она поднялась на локте, когда вошел бритоголовый египтянин-жрец в сопровождении двух помощников. – Можно мне видеть детей?

– Нет, это невозможно.

Она упала на спину, закрыла глаза изящной рукой.

– Но они еще живы?

– Я и Прокулей даем слово, что они живы.

– Если женщины хотят править как монархи, – сказал Октавиан своим четырем компаньонам за поздним обедом, – они не должны выходить замуж и рожать детей. Редкая женщина сумеет переступить через материнскую любовь. Даже Клеопатрой, которая, наверное, убила сотни людей, включая сестру и брата, можно управлять, угрожая ее детям. Царь царей способен убить своих детей, но только не царица царей.

– Какова твоя цель, Цезарь? Почему бы не получить выкуп за ее жизнь? – спросил Галл, в уме сочиняя оду. – Или все это для того, чтобы она приняла участие в твоем триумфе?

– Она последняя, кого я хочу видеть на моем параде! Представь, что наши сентиментальные бабушки и мамы на всем пути шествия будут разглядывать эту несчастную, худенькую, трогательную маленькую женщину! Это она-то – угроза Риму?! Это она-то – колдунья, соблазнительница, шлюха? Мой дорогой Галл, они будут оплакивать ее, а не ненавидеть. Ведра слез, реки слез, океаны слез. Нет, она умрет здесь, в Александрии.

– Тогда почему не сейчас? – спросил Прокулей.

– Потому что, Гай, сначала я должен сломить ее. Я должен опробовать на ней новый вид войны – войны нервов. Я буду играть на ее уязвимости, терзать ее беспокойством о судьбе детей, держать ее на острие ножа.

– Я все еще не понимаю, – хмуро сказал Прокулей.

– Все это имеет отношение к тому, как она умрет. Как бы она ни покончила с собой, весь мир узнает, что это был ее выбор, а не убийство по моему приказу. Я должен выйти из этой истории чистым, римским аристократом, который хорошо относился к ней, предоставлял ей полную свободу во дворце и ни разу не пригрозил ей смертью. Если она примет яд, винить будут меня. Если она заколется, обвинят меня. Если она повесится, я виноват. Ее смерть должна быть настолько египетской, чтобы никто не заподозрил моего участия в ней.

– Ты ее не видел, – сказал Галл, протягивая руку за голубем с хрустящей корочкой, начиненным необычными специями.

– Нет, и не хочу видеть. Пока. Сначала я должен сломить ее.

– Мне нравится эта страна, – сказал Галл, пробуя странную смесь вкусов.

– Приятно это слышать, Галл, потому что я оставлю тебя здесь править от моего имени.

– Цезарь! Ты можешь это сделать? – спросил благодарный поэт. – Это будет провинция под контролем сената и народа Рима?

– Нет, этого нельзя допустить. Я не хочу, чтобы какой-нибудь казнокрад проконсул или пропретор был послан сюда с благословения сената, – сказал Октавиан, жуя то, что он счел египетским эквивалентом сельдерея. – Египет будет принадлежать лично мне, как Агриппа в действительности сейчас владеет Сицилией. Небольшая награда за мою победу над Востоком.

– Сенат позволит тебе?

– Будет лучше, если позволит.

Четверо смотрели на него и видели в каком-то ином свете. Это был уже не тот человек, который несколько лет тщетно боролся против Секста Помпея и поставил все на желание своей страны дать клятву служить ему. Это был Цезарь, божественный сын, уверенный, что настанет день – и он сам будет богом и неоспоримым хозяином мира. Твердым, холоднокровным, отстраненным, дальновидным, неутомимым защитником Рима, не опьяненным властью.

– Так что мы будем делать сейчас? – поинтересовался Эпафродит.

– Ты расположишься в большом коридоре у покоев царицы и будешь записывать всех, кто входит к ней. Никто не должен приводить к ней детей. Пусть она потомится несколько недель.

– Разве тебе не нужно было срочно уехать в Рим? – спросил Галл, мечтающий, чтобы его скорее предоставили самому себе в этой замечательной стране.

– Я не двинусь, пока не достигну цели. – Октавиан поднялся. – На улице еще светло. Я хочу увидеть гробницу.

– Очень красиво, – отметил Прокулей, когда они проходили по помещениям, ведущим к комнате с саркофагом Клеопатры. – Но во дворце намного больше красивых вещей. Ты думаешь, она сделала это намеренно, чтобы мы позволили ей сохранить свои украшения для жизни после смерти, в которую они верят?

– Может быть.

Октавиан осмотрел комнату с саркофагом и сам саркофаг из алебастра с искусно нарисованным портретом царицы на крышке.

Из двери в дальнем конце комнаты донесся зловонный запах. Октавиан прошел в комнату с саркофагом для Антония и в ужасе остановился как вкопанный. Что-то напоминающее Антония лежало на длинном столе, его тело было погружено в раствор натриевой соли, лицо еще оставалось на поверхности, потому что мозг надо было вынуть по кусочкам через ноздри, а потом полость черепа заполнить миром, кассией и крошками фимиама.

Октавиана чуть не вырвало. Жрецы-бальзамировщики вскинули головы и вернулись к прерванной работе.

– Антоний, мумифицированный! – поразился он. – Совсем не по-римски, но именно такой смертью он хотел умереть. Я думаю, на эту процедуру уйдет месяца три. Только потом они удалят раствор и завернут его в бинты.

– Клеопатра захочет того же?

– О да.

– И ты разрешишь продолжать этот отвратительный процесс?

– А почему бы и нет? – равнодушно ответил Октавиан и повернулся, чтобы уйти.

– Вот для чего отверстие в стене. Чтобы жрецы могли приходить и уходить. Когда работа будет закончена – с ними обоими, – двери запрут и отверстие заделают, – сказал Галл, показывая дорогу Октавиану.

– Да. Я хочу, чтобы из них сделали мумии. Тогда они будут принадлежать Древнему Египту и не станут лемурами, вредящими Риму.

Проходили дни, а Клеопатра отказывалась идти на уступки. Корнелий Галл вдруг понял, почему Октавиан не хочет видеть царицу: он ее боялся. Его безжалостная пропагандистская кампания против царицы зверей подействовала даже на него. Он опасался, что, если встретится с ней лицом к лицу, сила ее колдовства возьмет над ним верх.

На каком-то этапе она начала голодать, но Октавиан прекратил это, пригрозив убить ее детей. Старая хитрость, но она всегда срабатывала. Клеопатра снова стала есть. Безжалостная война нервов и воли продолжалась. Ни одна сторона не хотела сдаваться.

Однако непреклонность Октавиана действовала на Клеопатру сильнее, чем она сознавала. Если бы она смогла отвлечься от этой невыносимой ситуации, она поняла бы, что Октавиан не имел права убивать ее детей, поскольку они были несовершеннолетними. Вероятно, ее ослепляла уверенность, что Цезариону удалось бежать. Но какова бы ни была причина, она продолжала считать, что ее дети в опасности.

Только в конце секстилия, когда сентябрь уже грозил экваториальными штормами, Октавиан навестил Клеопатру в ее покоях.

Она с равнодушным видом лежала на ложе. Царапины, синяки и другие следы ее горя по поводу смерти Антония прошли. Когда он появился, она открыла глаза, посмотрела на него и отвернула голову.

– Уйдите, – коротко приказал Октавиан Хармионе и Ираде.

– Да, уйдите, – подтвердила Клеопатра.

Он подвинул кресло к ложу и сел, оглядываясь по сторонам. По всей комнате были расставлены бюсты божественного Юлия и один великолепный бюст Цезариона. Бюст явно был сделан незадолго до его смерти, ибо Цезарион больше походил на мужчину, чем на юношу.

– Как Цезарь, правда? – спросила она, проследив за его взглядом.

– Да, очень похож.

– Лучше пусть остается в этой части мира, в безопасности, вдали от Рима, – произнесла она своим мелодичным голосом. – Отец всегда хотел, чтобы его судьбой был Египет. Это я взяла на себя смелость расширить его горизонты, не зная, что у него нет желания править империей. Октавиан, он никогда не будет угрозой для тебя – он счастлив править Египтом как твой царь-клиент. Для тебя нет лучше способа защитить свои интересы в Египте, чем посадить его на оба трона и запретить всем римлянам появляться в стране. Он проследит, чтобы ты имел все, что хочешь: золото, зерно, дань, бумагу, лен. – Она вздохнула и слегка потянулась, почувствовав боль. – Никто в Риме даже не должен знать, что Цезарион существует.

Он перевел взгляд с бюста на ее лицо.

«О, я и забыла, какие красивые у него глаза! – подумала она. – Серебристо-серые, светящиеся, в окружении таких густых, длинных ресниц. Тогда почему они никогда не выдают его мыслей, как и его лицо? Симпатичное лицо, напоминающее лицо Цезаря, но не угловатое, скулы более сглажены. И в отличие от Цезаря, он сохранит эту копну золотых волос».

– Цезарион мертв. – Октавиан повторил: – Цезарион мертв.

Она ничего не сказала. Их взгляды встретились, и она впилась в него глазами, цвета застоявшегося пруда. Краска мгновенно сошла с ее лица и шеи, красивая кожа стала пепельно-серой.

– Он встретил меня, когда я шел по Александрийской дороге из Мемфиса. Он ехал на верблюде с двумя пожилыми сопровождающими. Голова его была полна идей, он хотел убедить меня пощадить тебя и двойное царство. Такой молодой! Так плохо разбирающийся в людях! Такой уверенный, что сумеет меня уговорить! Он сказал, что ты отослала его в Индию. И поскольку я уже нашел сокровища Птолемеев – да, госпожа, Цезарь предал тебя и незадолго до своей смерти рассказал мне, как их найти, – мне не пришлось выпытывать их местоположение у Цезариона. Конечно, он не открыл бы секрета, как бы жестоко я его ни пытал. Очень храбрый юноша, я это сразу понял. Однако я не мог сохранить ему жизнь. Одного Цезаря вполне достаточно. И я – этот Цезарь. Я сам его убил и похоронил у дороги, ведущей в Мемфис, в ничем не помеченной могиле. Его тело завернуто в ковер.

Он порылся в кошельке у пояса и что-то протянул ей.

– Его кольцо.

– Ты убил сына Цезаря?!

– Сожалея об этом, но – да. Он был моим родственником, и я виноват в том, что убил кровного родственника. Но я готов жить с муками совести.

– Что заставляет тебя говорить мне все это: желание причинить боль или политика?

– Конечно политика. Живая ты для меня ужасная помеха, царица зверей. Ты умрешь, но меня ни в коем случае не должны считать причастным к твоей смерти. Трудная задача!

– Ты не хочешь, чтобы я участвовала в твоем триумфальном параде?

– Edepol! Нет! Если бы ты выглядела как амазонка, я бы с удовольствием заставил тебя пройти по улицам Рима. Но мне не нужен полумертвый котенок, с которым жестоко обращались.

– А что с другими юношами – Антиллом и Курионом?

– Они умерли вместе с Канидием, Кассием Пармским, Децимом Туруллием. Я пощадил Цинну. Он – ничтожество.

Слезы хлынули по щекам Клеопатры.

– А что с детьми Антония? – прошептала она.

– Они целы и невредимы. Их не тронули. Но они остались без отца, без матери, без старшего брата. Я сказал им, что вы все умерли. Пусть они выплачут все слезы сейчас, пока еще позволяет возраст.

Он посмотрел на статую Цезаря, божественного Юлия в образе египетского фараона – очень необычно.

– Ты знаешь, это доставляет мне мало радости. Я не хочу причинять тебе так много страданий. Но тем не менее я это делаю. Я – наследник Цезаря. И я намерен править миром вокруг всего Нашего моря. Не как царь и даже не как диктатор, но как простой сенатор, наделенный всеми полномочиями плебейского трибуна. И это правильно! Миром должен править римлянин, и только римлянин, человек, который любит не власть, а работу, сможет править миром так, как должно.

– Власть – это привилегия правителя, – сказала Клеопатра, не понимая его.

– Чушь! Власть – это инструмент наподобие денег. Вы, восточные автократы, дураки. Никто из вас не любит работать.

– Ты забираешь Египет.

– Естественно. Но не как провинцию, наполненную римлянами. Я должен правильно распорядиться сокровищами Птолемеев. Со временем народ Египта – в Александрии, Дельте и по берегам Нила – будет думать обо мне так, как думает о тебе. И я буду управлять Египтом лучше тебя. Ты истощила эту богатейшую страну ради войн и личных амбиций, ты тратила деньги на корабли и солдат, ошибочно думая, что числом можно победить. Побеждает труд. Плюс, сказал бы божественный Юлий, организация.

– Какие вы, римляне, самоуверенные! Ты убьешь моих детей!

– Вовсе нет! Я собираюсь сделать их римлянами. Когда я поплыву в Рим, они отправятся со мной. Их воспитает моя сестра Октавия, самая восхитительная и самая добрая из женщин! Я не мог простить этому болвану Антонию, что он причинил ей боль.

– Уйди, – сказала Клеопатра, отвернувшись от него.

Он хотел было уйти, но она снова заговорила:

– Скажи, Октавиан, можно попросить, чтобы мне прислали фруктов?

– Нет, если они будут отравлены, – резко ответил он. – Я заставлю твоих служанок попробовать их по моему выбору. Малейший намек, что ты умерла от яда, – и меня обвинят. И не строй никаких грандиозных планов! Если ты попытаешься представить все так, будто я тебя убил, я задушу всех троих твоих оставшихся детей. Я говорю серьезно! Раз уж меня будут винить в твоей смерти, какая разница, если я прикончу и твоих отпрысков? – Он о чем-то подумал и добавил: – Они не очень-то приятные дети.

– Никакого яда, – заверила его Клеопатра. – Я придумала такой способ умереть, что тебя никто не обвинит в моей смерти. Мир поймет, что этот способ я выбрала сама, добровольно. Я умру как фараон Египта, как подобает фараону, и моя смерть будет достойной.

– Тогда ты можешь послать за фруктами.

– Еще одно.

– Да?

– Я съем фрукты в гробнице. После моей смерти ты сможешь проверить, от чего я умерла. Но я требую, чтобы ты позволил бальзамировщикам закончить свою работу с Антонием и со мной. Потом пусть гробницу запечатают. Если тебя не будет в Египте, это должен сделать твой заместитель.

– Как ты пожелаешь.

Она смотрела только на бюст Цезариона. Слез больше не было. Время слез прошло. «Мой красивый, красивый мальчик! До какой же степени ты был сыном своего отца, но как недолго! Ты так умно меня обманул, что я ничего не заподозрила. Верить Октавиану? Ты был слишком наивен, чтобы понять, какую угрозу представляешь для него. В тебе почти ничего не было от римлянина. А теперь ты лежишь в незаметной могиле, над тобой не высится гробница, нет лодки, чтобы переплыть реку ночи, нет еды, нет питья, нет удобного ложа. Хотя я думаю, что могу простить Октавиану все, кроме ковра. Этой маленькой мести. Но он не знает, что все равно этот ковер стал тебе саркофагом. Хоть на некоторое время он сохранит твою ка».

– Пошлите за Каэмом, – сказала она, когда вошли Хармиона и Ирада.

Жрец бога Птаха всегда выглядел так, словно годы над ним не властны, но в эти дни он больше походил на мумию.

– Мне не надо тебе говорить, что Цезарион мертв.

– Не надо, дочь Ра. В тот день, когда ты допытывалась у меня, что я увидел, я увидел, что он доживет только до восемнадцати лет.

– Они завернули его в ковер и похоронили у дороги, ведущей в Мемфис, где должны остаться признаки лагерной стоянки. Конечно, теперь ты вернешься в храм Птаха, сопровождая свои тележки и носилки и нагруженных ослов. Найди его, Каэм, и спрячь в мумию быка. Они не будут тебя долго задерживать, если вообще будут. Привези его в Мемфис для тайного погребения. Мы все равно побьем Октавиана. Когда я буду в царстве мертвых, я должна увидеть моего сына во всей его славе.