Текст книги "Антоний и Клеопатра"

– Я сделаю это, – сказал Каэм.

Хармиона и Ирада плакали. Клеопатра позволила им выразить горе, потом знаком приказала замолчать.

– Тихо! Время приближается, и мне нужно кое-что еще. Пусть Аполлодор пришлет мне корзину священных фиг. Полную. Вы понимаете?

– Да, царица, – прошептала Ирада.

– Как тебя одеть? – спросила Хармиона.

– Двойная корона. Мое лучшее ожерелье, пояс и браслеты. Плиссированное белое платье и расшитый плащ, которые я надевала для Цезаря несколько лет назад. Обуви не надо. Покрасьте хной мои руки и ноги. Дайте все это жрецам к тому дню, когда они должны будут положить меня в саркофаг. У них уже есть доспехи моего любимого Антония, те, что были на нем, когда он короновал моих детей.

– А дети? – спросила Ирада. – Что с ними?

– Уедут в Рим, чтобы жить с Октавией. Я ей не завидую.

Хармиона улыбнулась сквозь слезы:

– Но это не относится к Филадельфу! Интересно, он повиновался Октавиану?

– Наверное.

– О, госпожа! – воскликнула потрясенная Хармиона. – Это не должно было так кончиться!

– И не кончилось бы, если бы моим противником был не Октавиан. Кровь Гая Юлия Цезаря очень сильна. А теперь оставьте меня.

Клеопатра ходила по комнате, не отрывая глаз от бюста Цезариона.

«В этот момент положено вспоминать всю свою жизнь, – думала она, – но я так не хочу. У меня на уме только Цезарион, его головка с мягкими золотыми волосками у моей груди, когда он большими глотками пил мое молоко. Цезарион, играющий со своим Троянским конем, – он знал имя каждой из тридцати кукол, спрятанных в животе коня. Цезарион, отстаивающий права фараона. Цезарион, протягивающий ручки отцу. Цезарион, смеющийся с Антонием. Всегда и вечно Цезарион.

Но я рада, что все кончено! Я не могу больше выносить этот поток слез. Ошибки, неприятности, потрясения, борьба. Вдовство. А ради чего? Ради сына, которого я не понимала, и ради двух мужчин, которых я не понимала. Да, жизнь – это юдоль слез. Я так благодарна, что могу умереть так, как хочу».

Корзину с фигами доставили вместе с запиской от Каэма, где говорилось, что все сделано так, как она приказала, что Гор будет встречать ее, когда она придет, что сам Птах помог это осуществить.

Клеопатра тщательно вымылась, надела простое платье, прошла с Хармионой и Ирадой к своей гробнице. С наступившим рассветом запели птицы, подул мягкий душистый бриз Александрии.

Поцелуй для Ирады. Поцелуй для Хармионы. Клеопатра скинула одежду и осталась обнаженной. Когда она подняла крышку корзины с фигами, они зашевелились. Огромная королевская кобра выползала по стенкам из своей тюрьмы. Вот! Сейчас! Когда ее голова показалась из корзины, Клеопатра обеими руками схватила кобру прямо под капюшоном и положила ее голову себе на грудь. Удар был так силен, что она пошатнулась и выронила змею. Рептилия немедленно уползла и спряталась в темном углу. В конце концов она нашла выход через трубу.

Хармиона и Ирада сидели с ней, пока она не умерла. Это было недолго, но мучительно. Оцепенение, конвульсии, потеря сознания. Когда она умерла, обе женщины стали готовиться к смерти.

Из тени вышли жрецы-бальзамировщики, взяли тело фараона и положили его на голый стол. Нож, которым они сделали разрез в ее боку, был из обсидиана. Через разрез они вытащили печень, желудок, легкие и кишечник. Каждый орган вымыли, свернули и набили мелко нарубленными травами и специями, кроме запрещенного ладана, потом положили в канопу с раствором натрия и канифоли. За мозг они примутся после того, как римский завоеватель нанесет визит.

К тому времени, как он пришел с Прокулеем и Корнелием Галлом, она была покрыта натрием, кроме груди и головы. Бальзамировщики знали, что римляне захотят увидеть, как она умерла.

– О боги, посмотрите на размер укусов! – воскликнул Октавиан, показывая на них. Потом обратился к старшему бальзамировщику: – Куда ты положил ее сердце? Я бы хотел посмотреть ее сердце.

– Сердце не удалено, о великий, как и почки, – ответил тот, низко кланяясь.

– Она даже не похожа на человека.

На Октавиана это явно не произвело впечатления, но Прокулей побледнел, извинился и ушел.

– Все высыхают, когда жизнь покидает их, – сказал Галл. – Я знаю, она была миниатюрной женщиной, но сейчас она как ребенок.

– Это варварство!

Октавиан вышел.

Он почувствовал сильное облегчение и был доволен ее решением их дилеммы. Змея! Идеально! Прокулей и Галл видели следы укусов и смогут публично засвидетельствовать способ смерти Клеопатры. «Каким чудовищем должна быть эта змея, – подумал Октавиан. – Хотел бы я увидеть ее, но только с мечом в руке».

Поздним вечером, немного навеселе – это был мучительный месяц – Октавиан позволил своему слуге снять покрывало с постели, чтобы лечь. Там, свернувшись клубком, лежала кобра длиной в семь футов, толщиной с руку человека. Октавиан закричал.

VI
Метаморфоза
29 г. до н. э. – 27 г. до н. э.

Цезарь Август

29

Трое детей Клеопатры, отправленные в Рим под присмотром вольноотпущенника Гая Юлия Адмета, поплыли одни. Как и божественный Юлий, когда тот уезжал из Египта, Октавиан решил, что, прежде чем вернуться в Рим, ему стоит навести порядок в Малой Азии и Анатолии. Определенное количество золота из того, которое он послал в казну, надо продать и купить серебро, чтобы отчеканить денарии и сестерции – не слишком много и не слишком мало. Октавиану совсем не нужна была инфляция после стольких лет депрессии.

Утомительное занятие, моя дорогая девочка, но я чувствую, что ты одобришь мое благоразумие. Ведь в благоразумии соперничать со мной можешь только ты. Храни твои желания в заветном месте, приготовь их для меня, когда я вернусь домой. Увы, пройдет еще много месяцев. Если я правильно организую правление в Египте, мне не надо будет возвращаться туда несколько лет.

Трудно поверить, что царица зверей мертва и лежит в гробнице, превращенная в фигуру, сделанную из чего-то вроде склеенных листов пергамента. Похоже на одну из тех кукол, которые так любит народ, когда в город приходит бродячий цирк. Я видел несколько мумий в Мемфисе, все забинтованы. Жрецам не понравилось, когда я приказал снять бинты, но они подчинились, потому что это не были мумии аристократов. Просто зажиточный торговец, его жена и их кошка. Я не могу понять, усыхают ли мускулы или растворяется жир. Но безусловно, или то или другое происходит, оставляя лицо ввалившимся, как случилось с Аттиком. Видно, что это останки человека, и можно судить о характере умершего, красоте и т. д. Я везу в Рим несколько таких мумий и выставлю их на платформе на моем триумфальном шествии вместе с несколькими жрецами, чтобы народ мог видеть каждую стадию этого жуткого процесса.

Царицу зверей постигла та же участь. И это правильно. Но мысль об Антонии не дает мне покоя. Без сомнения, мумифицированный Марк Антоний поразил всех нас, кто был в Египте. Прокулей говорит мне, что Геродот описал эту процедуру в своем трактате, но, поскольку он писал на греческом, я его не читал.

Я оставил Корнелия Галла править Египтом в качестве префекта. Он очень доволен, так доволен, что поэт в нем исчез, по крайней мере временно. Он говорит только об экспедициях, которые хочет провести, – на юг в Нубию и дальше на запад в Мероэ, туда, где вечная пустыня. Он также убежден, что Африка – огромный остров, и намерен плыть вокруг него на египетских кораблях, построенных для плавания в Индию. Я не имею ничего против этих головокружительных планов, поскольку это займет его. Лучше пусть плавает, чем тратит свое время, рыская вокруг Мемфиса в поисках зарытых сокровищ. Государственными делами будет заниматься команда чиновников, которых я лично назначил.

Письмо это прибудет к тебе вместе с младшими детьми Клеопатры. Страшная троица миниатюрных Антониев с высокомерием Птолемеев. Им необходима строгая дисциплина, на которую Октавия неспособна. Но я не беспокоюсь. Несколько месяцев общения с Юллом, Марцеллом и Тиберием укротят их. Потом посмотрим. Я надеюсь выдать Селену замуж за какого-нибудь царя-клиента, когда она вырастет, а вот с мальчиками труднее. Я хочу, чтобы у них изгладилась память об их происхождении, поэтому ты должна сказать Октавии, что Александр Гелиос превращается в Гая Антония, а Птолемей Филадельф – в Луция Антония. Надеюсь на то, что мальчики туповаты. Поскольку я не конфискую собственность Антония в Италии, Юлл, Гай и Луций будут иметь приличный доход. К счастью, очень многое было отдано за долги или продано, поэтому они никогда не станут чрезмерно богатыми, и, следовательно, для меня они не опасны.

Только трое из военачальников Антония были казнены. Остальные ничего из себя не представляют – внуки известных людей, давно умерших. Я простил их при условии, что они дадут мне клятву в несколько измененном виде. Это не значит, что их имена не будут записаны в моем секретном списке. За каждым, разумеется, будет наблюдать агент. Я – Цезарь, но не тот Цезарь, который был милостив. Что касается твоей просьбы привезти кое-что из одежды и драгоценностей Клеопатры, моя дорогая Ливия Друзилла, все это будет отправлено в Рим и продемонстрировано на моем триумфе. После парада вы с Октавией сможете выбрать некоторые вещи, и я куплю их для вас. Таким образом, казна не пострадает. Больше я не допущу казнокрадства.

Будь здорова. Я снова напишу из Сирии.

Из Антиохии Октавиан поехал в Дамаск и оттуда отправил посла к царю Фраату в Селевкию-на-Тигре. Человек по имени Аршак, претендующий на парфянский трон, не хотел класть голову в пасть льва, но Октавиан был тверд. Поскольку по всей Сирии стояли римские легионы, Октавиан был уверен, что царь парфян не сделает никаких глупостей и не причинит вреда послу римского победителя.

С началом зимы в конце того года, когда мечты Клеопатры не осуществились, Октавиан встретился в Дамаске с дюжиной парфян-аристократов и заключил новый договор: все к востоку от Евфрата будет принадлежать Парфянской империи, а все к западу от Евфрата отойдет Римской империи. Вооруженная армия никогда не пересечет эту водную границу.

– Мы слышали, Цезарь, что твои поступки мудры, – сказал старший посол парфян, – и наш новый договор подтверждает это.

Они прохаживались по благоухающему саду, какими славился Дамаск. Весьма любопытная пара: Октавиан в тоге с пурпурной каймой, Таксил в цветастой юбке и блузе, с несколькими золотыми кольцами вокруг шеи и в маленькой круглой шапочке без полей, украшенной океанским жемчугом, на спиралевидных черных кудрях.

– Мудрость – это в основном здравый смысл, – улыбнулся Октавиан. – Моя карьера была столь неровной, что десятки раз могла бы потерпеть крах, если бы не мой здравый смысл и моя удача.

– Такой молодой! – изумился Таксил. – Твоя юность восхищает моего царя больше, чем что-либо другое в тебе.

– В прошлом сентябре исполнилось тридцать три года, – самодовольно сообщил Октавиан.

– Ты будешь во главе Рима десятилетия.

– Определенно. Я надеюсь, что могу то же самое сказать о Фраате?

– Между нами, Цезарь, нет. Двор неспокоен с тех пор, как Пакор появился в Сирии. Я предсказываю, что сменится много парфянских царей, прежде чем закончится твое царствование.

– Они будут соблюдать договор?

– Да, безусловно. Он дает им возможность справляться с претендентами на трон.

Армения ослабела со времен сражения при Акции. Октавиан начал изнурительный поход вверх по Евфрату до Артаксаты, за ним следовали пятнадцать легионов, думая, что этот марш никогда не кончится. Но это было в последний раз.

– Я передал ответственность за Армению царю парфян, – сказал Октавиан мидийскому Артавазду, – при условии, что он останется на своей стороне Евфрата. С твоей частью мира нет полной определенности, потому что она лежит к северу от верховьев Евфрата, но согласно договору граница пролегает между Колхидой на Эвксинском море и Матианским озером. Что дает Риму Каран и земли вокруг горы Арарат. Я возвращаю тебе твою дочь Иотапу, царь мидян, потому что она должна выйти замуж за сына царя парфян. Твой долг – сохранить мир в Армении и Мидии.

– Все сделано, – сообщил Октавиан Прокулею, – я цел и невредим.

– Ты не должен был сам идти в Армению, Цезарь.

– Правильно, но я хотел своими глазами увидеть расположение страны. В последующие годы, когда я буду сидеть в Риме, мне может пригодится знание восточных земель. Иначе какой-нибудь новый воин, желающий прославиться, сумеет обмануть меня.

– Никто никогда этого не сделает, Цезарь. Как ты поступишь со всеми царями-клиентами, которые были на стороне Клеопатры?

– Конечно, не потребую от них денег. Если бы Антоний не пытался обложить налогом доходы этих людей, которых у них нет, все могло бы повернуться по-другому. Антоний прекрасно распределил территории, и я не вижу необходимости менять что-либо просто из желания показать свою власть.

– Цезарь – загадка, – сказал Статилий Тавр Прокулею.

– Почему, Тит?

– Он ведет себя не как завоеватель.

– Я не думаю, что он считает себя завоевателем. Он просто соединяет куски мира, чтобы передать их сенату и народу Рима как нечто целое, завершенное.

– Хм! – усмехнулся Тавр. – Сенату и народу Рима, как бы не так! Он никогда не выпустит из рук вожжи. Нет, меня озадачивает, старина, как он намерен править, поскольку править ему придется и дальше.

Он уже пятый раз был консулом, когда встал лагерем на Марсовом поле с двумя любимыми легионами – двадцатым и двадцать первым. Здесь он должен был оставаться, пока не отметит свои триумфы, всего три: за завоевание Иллирии, за победу при Акции и за войну в Египте.

Хотя ни один из трех не мог соперничать с некоторыми триумфами прошлого, каждый из них перещеголял всех предшественников в плане пропаганды. В его живых картинах Антониев изображали престарелые гладиаторы, еле волочившие ноги, а Клеопатр – гигантские германские женщины, которые вели своих Антониев в ошейниках и на поводках.

– Замечательно, Цезарь! – сказала Ливия Друзилла после триумфа за Египет, когда ее муж пришел домой после щедрого угощения в храме Юпитера Всеблагого Всесильного.

– Да, я тоже так думаю, – ответил он, довольный.

– Конечно, некоторые из нас помнят Клеопатру еще со времени ее пребывания в Риме и были поражены тем, как она выросла.

– Да, она высосала силу из Антония и стала как слон.

– Какое интересное сравнение!

Потом началась работа – самое любимое занятие Октавиана. Он выдвинулся из Египта, имея семьдесят легионов – астрономическое количество, и только золото из сокровищ Птолемеев помогло им без особых трудностей покинуть эту страну. После тщательного обдумывания Октавиан решил, что в будущем Риму понадобится не более двадцати шести легионов. Ни одного легиона не оставит он в Италии или Италийской Галлии, а это значит, что ни один амбициозный сенатор, вознамерившийся занять его место, не будет иметь войска под рукой. И наконец, эти двадцать шесть легионов составят постоянную армию, которая будет служить под орлами шестнадцать лет и под флагами еще четыре года. Остальные сорок четыре легиона он расформировал и расселил по всему периметру Нашего моря, на землях, конфискованных у городов, которые поддерживали Антония. Эти ветераны никогда не будут жить в Италии.

Сам Рим приступил к преобразованиям, обещанным Октавианом: от кирпича к мрамору. Каждый храм был заново покрашен в свои цвета, площади и сады сделались еще красивее, а все привезенное с Востока – дивные статуи и картины, потрясающая египетская мебель – пошло на украшение храмов, форумов, цирков, рыночных площадей. Миллион свитков поступил в общественную библиотеку.

Естественно, сенат проголосовал за все виды почестей для Октавиана. Он принял немногие, и ему не понравилось, когда сенаторы настаивала на том, чтобы называть его dux – вождь. Тайные желания у него были, но не столь вульгарные. Меньше всего он хотел выглядеть деспотом. Поэтому он жил так, как подобает сенатору его ранга, но без чрезмерной пышности. Он знал, что не сможет править без молчаливого согласия сената, но он также отлично понимал, что необходимо выдрать у сената зубы и при этом не показать, что сам отрастил клыки. Контроль над казной и армией давал ему власть, от которой он не хотел отказываться, но не гарантировал личной неприкосновенности. Для этого ему нужны были полномочия плебейского трибуна, и не на год или десятилетие, а пожизненно. Чтобы добиться этого, он должен работать, постепенно получая все больше прав, пока наконец не приобретет самое важное право – право вето. Он, самый немузыкальный из всех, должен убаюкать сенаторов, словно сирена, чтобы они навсегда уснули на своих веслах.

Когда Марцелле исполнилось восемнадцать лет, она вышла замуж за Марка Агриппу, во второй раз занявшего пост консула. Она не разлюбила своего угрюмого, необщительного героя и вступила в брак, убежденная, что покорит его.

Казалось, детская Октавии никогда не уменьшится в размере, несмотря на уход Марцеллы и Марцелла, двоих ее старших детей. У нее оставались еще Юлл, Тиберий и Марция – все четырнадцати лет; Целлина, Селена, брат-близнец Селены под новым именем Гай Антоний и Друз – все двенадцати лет; Антония и Юлия – одиннадцати лет; Тонилла – девяти лет; переименованный Луций Антоний – семи лет и Випсания – шести лет. Всего двенадцать детей.

– Мне жаль расставаться с Марцеллом, – сказала Октавия Гаю Фонтею, – но у него есть свой дом, и он должен жить там. На будущий год он будет служить контуберналом у Агриппы.

– А что теперь будет с Випсанией, после того как Агриппа женился?

– Она останется со мной. Я думаю, это мудрое решение. Марцелла не захочет, чтобы ей постоянно напоминали о ее пребывании в детской последние несколько лет, а Випсания станет таким напоминанием. Кроме того, Тиберию будет одиноко.

– Как чувствуют себя дети Клеопатры? – спросил Фонтей.

– Намного лучше!

– Значит, Гай и Луций Антонии наконец устали драться с Тиберием, Юллом и Друзом?

– Когда я перестала обращать на это внимание, да. Это был хороший совет, Фонтей, хотя в то время он мне не понравился. Теперь мне надо только убедить Гая Антония не переедать. Он такой обжора!

– Во многих отношениях таким был и его отец.

Фонтей прислонился к колонне в новом, изысканном саду, который Ливия Друзилла разбила вокруг карповых прудов старого Гортензия, и скрестил руки на груди, словно защищаясь. Теперь, когда Марк Антоний был мертв и гробница в Александрии запечатана навсегда, он решил поговорить с Октавией, уже много лет оплакивавшей своего последнего мужа. В свои сорок, вероятно, она уже не сможет родить, и в детской больше не будет пополнений, если, конечно, там не появятся внуки. Почему не попытаться? Они стали очень хорошими друзьями, и вряд ли она отвернется от него ради памяти об Антонии.

«Такой красивый мужчина!» – думала Октавия, глядя на него. Она чувствовала, что у него есть что-то на уме.

– Октавия… – начал он и замолчал.

– Да? – помогла она ему, испытывая любопытство. – Ну, говори же!

– Ты должна знать, как сильно я люблю тебя. Ты выйдешь за меня замуж?

От изумления зрачки ее расширились, тело напряглось. Она вздохнула и покачала головой:

– Я благодарю тебя за предложение, Гай Фонтей, и прежде всего за любовь. Но я не могу.

– Ты не любишь меня?

– Люблю. Любовь росла во мне от года к году, а ты был так терпелив. Но я не могу выйти замуж ни за тебя, ни за кого другого.

– Император Цезарь, – сквозь зубы произнес он.

– Да, император Цезарь. Он возвысил меня перед всем миром как воплощение преданной жены и материнской заботы. И я хорошо помню, как он отреагировал, когда наша мать согрешила! Если я снова выйду замуж, Рим разочаруется во мне.

– Но возможно, мы можем быть любовниками?

Она подумала, улыбнулась.

– Я спрошу у него, Гай, но его ответ будет «нет».

– Тем не менее спроси! – Он прошел и сел на край пруда, его красивые глаза светились, он улыбался ей. – Мне нужен ответ, Октавия, даже если это будет «нет». Спроси у него сейчас же!

Ее брат работал за столом – а когда он не работал? Он поднял голову и удивился, увидев Октавию.

– Можно мне поговорить с тобой наедине, Цезарь?

– Конечно. – Он жестом приказал писцам выйти. – Ну?

– Мне сделали предложение.

Октавиан недовольно нахмурился:

– Кто?

– Гай Фонтей.

– А-а! – Он сложил пальцы пирамидкой. – Хороший человек, один из самых верных моих сторонников. Ты хочешь выйти за него замуж?

– Да, но только с твоего согласия, брат.

– Я не могу согласиться.

– Но почему?

– Октавия, ты же сама знаешь. Не потому, что этот брак сильно возвысит его, а потому, что он сильно унизит тебя.

Октавия сникла. Она села в кресло, опустила голову:

– Да, я это понимаю. Но это жестоко, маленький Гай.

Детское имя вызвало у него слезы. Он сморгнул их и спросил:

– Почему жестоко?

– Я очень хочу выйти замуж. Я отдала тебе много лет своей жизни, Цезарь, не жалуясь и не ожидая награды. – Она подняла голову. – Я – не ты, Цезарь. Я не хочу быть выше других. Я хочу снова ощутить мужские руки. Я хочу быть желанной, нужной не только детям.

– Это невозможно, – произнес он сквозь зубы.

– А если мы станем любовниками? Никто не узнает, мы будем очень осторожны. Дай мне хотя бы это!

– Я бы хотел, Октавия, но мы живем словно в прозрачном пруду. Слуги сплетничают, мои агенты разносят слухи. Этого нельзя допустить.

– Нет, можно! Сплетни о нас ходят постоянно – о твоих любовницах, о моих любовниках. Рим гудит! Ты думаешь, что Рим еще не считает Фонтея моим любовником, после того как мы столько времени провели вместе? Что изменится, кроме того, что вымысел станет фактом? Это уже старо, Цезарь, настолько старо, что вряд ли стоит обращать внимание.

Октавиан слушал с непроницаемым лицом, прикрыв глаза. Потом взглянул на нее и улыбнулся самой очаровательной улыбкой маленького Гая.

– Хорошо. Пусть Гай Фонтей будет твоим любовником. Но никто другой, и никогда публично – ни взглядом, ни жестом, ни словом. Мне это не нравится, но ты не страдаешь неразборчивостью. – Он хлопнул себя по коленям. – Я привлеку Ливию Друзиллу. Ее помощь будет бесценна.

Октавия вся сжалась:

– Цезарь, нет! Она не одобрит!

– Одобрит. Ливия Друзилла никогда не забывает, что в нашей семье есть только одна мать.

Конец того года был ознаменован кризисами, каких не предвидели ни Октавиан, ни Агриппа. Как всегда, источником была одна известная семья. На сей раз это были Лицинии Крассы, клан столь же древний, как Республика, и его теперешний глава так умно стал добиваться власти, что не сразу сумел понять, почему же он терпит неудачу. Но этот выскочка, этот мошенник Октавиан блестяще справился с ним – и совершенно законно, через сенат, на поддержку которого Марк Лициний так надеялся и который его не поддержал.

Сестра Красса, Лициния, была женой Корнелия Галла, и таким образом он оказался вовлечен в эти события. Будучи наместником Египта, он много сделал как исследователь. Его успех так вскружил ему голову, что он написал об этом на пирамидах, в храмах Исиды и Хатхор и на разных памятниках в Александрии. Он воздвиг гигантские статуи себе везде, а это запрещалось всем римлянам, чьи статуи не должны были превышать рост человека. Даже Октавиан тщательно соблюдал это правило. То, что его друг и сторонник Галл пренебрег этим, стало скандалом. Вызванные в Рим ответить за свое высокомерие, Корнелий Галл и его жена покончили с собой во время слушаний дела об измене в сенате.

Всегда извлекающий для себя уроки, Октавиан с этого времени стал посылать для управления Египтом только людей низкого происхождения. Он также следил, чтобы проконсулов, управляющих провинциями, посылали в те регионы, где нет больших армий. Армии доставались экс-преторам, а поскольку они хотели быть консулами, то следовало ожидать, что они будут вести себя пристойно. Право на триумфы будет иметь только семья Октавиана, и никто больше.

– Умно, – заметил Меценат. – Твои сенаторские овцы ведут себя как ягнята: бя-я-я, бя-я-я.

– Новый Рим не может позволить возвышаться амбициозным людям, да еще посвящать в свои намерения всадников, не говоря уже о простом народе. Пусть они завоевывают военные лавры – пожалуйста, но на службе у сената и народа Рима, а не для того, чтобы усилить свои семьи, – сказал Октавиан. – Я придумал, как кастрировать аристократов – старых или новых, без разницы. Пусть живут как хотят, но не стремятся к публичной славе. Я разрешу им набивать брюхо, но – никакого величия.

– Тебе нужно еще одно имя, кроме Цезаря, – сказал Меценат, глядя на красивый бюст божественного Юлия, привезенный из дворца Клеопатры. – Я заметил, что тебя не привлекает ни «вождь», ни «принцепс». Разумеется, «император» лучше, чем «вождь», а «божественный сын» уже не актуален. Но какое имя?

– Ромул! – тут же предложил Октавиан. – Цезарь Ромул!

– Невозможно! – горячо возразил Меценат.

– А мне нравится Ромул!

– Пусть это тебе нравится, Цезарь, но это имя основателя Рима – и первого царя Рима.

– Я хочу, чтобы меня называли Цезарь Ромул!

Октавиан продолжал стоять на своем, несмотря на все доводы Мецената и Ливии Друзиллы. Наконец они пошли к Марку Агриппе, который находился в Риме, потому что был консулом уходящего года и должен был снова занять консульский пост в новом году.

– Марк, убеди его, что он не может быть Ромулом.

– Я попытаюсь, – сказал Агриппа, – но ничего не обещаю.

– Я не знаю, о чем весь этот спор, – угрюмо произнес Октавиан, когда снова зашел разговор об имени. – Мне нужно имя, соответствующее моему статусу, и я не могу придумать что-то хоть наполовину отвечающее ему, кроме Ромула.

– Ты передумаешь, если кто-нибудь найдет более подходящее имя?

– Конечно! Я не слепой и понимаю, что имя Ромул связано с представлением о царе!

– Найди ему лучшее имя, – велел Агриппа Меценату.

Имя нашел Вергилий, поэт.

– А как насчет Августа? – осторожно спросил Меценат.

Октавиан удивился:

– Август?

– Да, Август. Это значит «высочайший из высших, самый славный из славных, величайший из великих». И это имя никогда никем не использовалось как когномен.

– Август, – произнес Октавиан, вслушиваясь в звучание. – Август… Да, оно мне нравится. Очень хорошо, пусть будет Август.

В тринадцатый день января, когда Октавиану исполнилось тридцать пять лет и он был консулом уже в седьмой раз, он созвал сенат.

– Для меня настало время сложить полномочия, – сказал он. – Опасности больше нет. Несчастный Марк Антоний уже два с половиной года как мертв, а с ним и царица зверей, которая подло подкупала его. Паника и ужасы того времени ушли в прошлое. Они ничто по сравнению с мощью и славой Рима. Я был верным стражем Рима, его неустанным защитником. Поэтому сегодня, почтенные отцы, я объявляю, что отказываюсь от всех моих провинций. Это острова, дающие нам зерно, обе Испании, обе Галлии, Македония и Греция, провинция Азия, Африка, Киренаика, Вифиния и Сирия. Я передаю их сенату и народу Рима. Все, что я хочу сохранить, – это мое dignitas, статус консуляра и главы сената и личное звание почетного плебейского трибуна.

Сенат взорвался.

– Нет, нет! – слышалось отовсюду все громче и громче.

– Нет, великий Цезарь, нет! – раздался громкий голос Планка. – Умоляем тебя, останься правителем Рима, мы доверяем тебе!

– Да, да, да! – со всех сторон.

Фарс продолжался несколько часов. Октавиан пытался протестовать, говорил, что он больше не нужен, а сенаторы настаивали на его незаменимости. Наконец Планк, известный ренегат, отложил рассмотрение этого вопроса на три дня, до следующего собрания сената.

В шестнадцатый день января Луций Мунаций Планк обратился от лица сената к его самому яркому представителю.

– Цезарь, твоя твердая рука всегда будет нам нужна, – произнес Планк елейным голосом. – Поэтому мы просим тебя сохранить твой imperium maius над всеми провинциями Рима и хотим, чтобы ты продолжал быть старшим консулом и в будущем. Твое скрупулезное внимание к благосостоянию Республики мы все отметили, и мы рады, что благодаря твоей заботе Республика вновь обрела мощь, восстановила силы на все времена.

Он продолжал говорить еще час и закончил громовым голосом, который эхом отозвался в помещении:

– В качестве особого знака благодарности сената мы хотим дать тебе имя Цезарь Август и рекомендуем принять закон, по которому больше ни один человек никогда не будет носить это имя. Цезарь Август, величайший из великих, храбрейший из храбрых! Цезарь Август, величайший человек в истории Римской республики!

– Я согласен.

Что еще тут можно было сказать?

– Цезарь Август! – взревел Агриппа и обнял его.

Первый среди его приверженцев, первый среди его друзей.

Август вышел из курии Гостилия божественного Юлия в окружении сенаторов, но рука об руку с Агриппой. В вестибюле он обнял жену и сестру, потом подошел к лестнице и поднял руки вверх, отвечая на приветствия толпы.

«Ромул уже был, – подумал он, – а я – Август, единственный».