Текст книги "Антоний и Клеопатра"

Антоний и Клеопатра плыли на «Филопаторе», который встал на якорь в гавани Эфеса, к большому удивлению жителей. Там Антоний покинул жену и корабль и пересел на меньший корабль до Афин, объяснив Клеопатре, что у него осталось в Афинах незаконченное дело. Клеопатра поняла, что не может удержать этого, трезвого Антония, как ей удавалось делать это в Александрии. Эфес был римской территорией, и она уже не была его правительницей, как ее предки. Поэтому там не было традиции гнуть спину перед Египтом. Всякий раз, когда она покидала наместнический дворец, чтобы осмотреть город и один из лагерей, люди глядели на нее с недоумением, словно она наносила им смертельную обиду. И наказать их за грубость она не могла. Публий Канидий был старым другом, но остальные командиры и их легаты, наводнившие Эфес, считали ее появление кто шуткой, кто оскорблением. Никакой почтительности в провинции Азия!

Настроение у нее испортилось еще до того, как «Филопатор» покинул Александрию. Все началось в тот день, когда Цезарион устроил ей пренеприятную сцену. Она оставила его управлять Египтом, но он сопротивлялся этому. И не потому, что хотел пойти на войну со своей матерью и отчимом. Причина была в самой сути предприятия.

– Мама, – сказал он Клеопатре, – это безумие! Неужели ты не понимаешь? Ты бросаешь вызов могуществу Рима! Я знаю, Марк Антоний способный военачальник и у него огромная армия, но, если даже задействовать все его ресурсы, Рим нельзя победить. Понадобилось сто пятьдесят лет, чтобы разрушить Карфаген. И Карфаген был разрушен так основательно, что больше не поднялся! Рим терпелив, но ему не понадобятся сто пятьдесят лет, чтобы уничтожить Египет и Восток Антония! Пожалуйста, прошу тебя, не давай Цезарю Октавиану шанса пойти на Восток! Он сочтет объявлением войны стягивание армии Антония в Эфес, где и в помине нет никаких беспорядков. Пожалуйста, пожалуйста, мама, я прошу тебя, не делай этого!

Клеопатра ходила по комнате, наблюдая за укладкой вещей.

– Ерунда, Цезарион, – спокойно сказала она. – Антония нельзя победить ни на суше, ни на море. Я позаботилась об этом, снабдив его внушительной суммой. Если мы отложим поход, Октавиан только станет сильнее.

Цезарион остановился рядом со своим последним бюстом, высеченным по распоряжению матери Дорофеем из Афродисиады, и невольно раздвоился в глазах своей матери. Херил расписал бюст, точно передав цвет кожи и волос, великолепно очертил глаза. Скульптура выглядела настолько живой, что казалось, она вот-вот откроет рот и заговорит. Но рядом с реальным юношей, возбужденным, пылким, статуя меркла.

– Мама, – упрямо продолжал он, – Октавиан даже еще не начинал использовать свои ресурсы. И как бы мне ни нравился Марк Антоний, он не ровня Марку Агриппе ни на суше, ни на море. Октавиан может номинально занимать командирскую палатку, но вести войну он предоставит Марку Агриппе. Я предупреждаю тебя, Агриппа – стержень всего! Он страшный! В Риме не было равного ему после моего отца.

– О, Цезарион, перестань! Ты так волнуешься из-за всего, что я уже не обращаю внимания на твои слова. – Клеопатра остановилась, держа в руках любимую одежду Антония. – Кто такой этот Марк Агриппа? Никто и ничто. Равный Антонию? Конечно нет.

– Тогда хотя бы ты останься здесь, в Александрии! – попросил юноша.

Она очень удивилась:

– О чем ты думаешь? Я плачу за эту кампанию, а значит, я партнер Антония. Ты считаешь меня новичком в ведении войны?

– Да, считаю. Весь твой военный опыт ограничивается сидением на горе Касий, в ожидании Ахиллы и его армии. Из той заварушки тебя вытащил мой отец, а не твой несуществующий военный гений. Если ты будешь сопровождать Марка Антония, его римские коллеги будут думать, что он попал под твою власть, и возненавидят тебя. Римляне не привыкли, чтобы иноземцы занимали командирскую палатку. Я не дурак, мама. Я знаю, что говорят в Риме о тебе и об Антонии.

Она напряглась:

– И что же говорят о нас в Риме?

– Что ты колдунья, что ты опоила Антония, что он – твоя игрушка, твоя марионетка. Что ты толкаешь его на конфликт с сенатом и народом. Что, если бы он не был твоим мужем, ничего подобного не случилось бы, – храбро перечислил Цезарион. – Они называют тебя царицей зверей и считают тебя, а не Антония главным зачинщиком всего.

– Ты слишком далеко заходишь, – произнесла Клеопатра с опасными нотками в голосе.

– Нет, я не зашел слишком далеко, если мне не удалось отговорить тебя! Особенно от личного участия. Моя самая дорогая, самая хорошая мама, ты действуешь так, словно Рим – это Митридат Великий. У Рима не восточный склад ума! Рим – это Запад. Риму нужен контроль над Востоком ради собственной безопасности.

Клеопатра внимательно посмотрела на него, пытаясь понять, как лучше поступить. Приняв решение, она сказала спокойным тоном:

– Цезарион, тебе еще нет пятнадцати. Да, я признаю, ты мужчина. Но все равно очень молодой и неопытный. Правь Египтом мудро, и я расширю твои полномочия, когда мы с Антонием вернемся с победными лаврами.

Цезарион сдался. Он посмотрел на нее глазами, полными слез, покачал головой и вышел из комнаты.

– Глупый мальчик, – с любовью сказала она Ираде и Хармионе.

– Красивый мальчик, – вздохнула Хармиона.

– Не мальчик и не глупый, – сурово возразила Ирада. – Неужели ты не поняла, Клеопатра, что его слова пророческие? Ты бы лучше прислушалась, чем отмахиваться.

И вот она отплыла на «Филопаторе», а слова Ирады продолжали звучать в ее ушах. Это ее слова, а не слова Цезариона сделали Клеопатру несчастной. Отношение к ней коллег Антония в Эфесе еще сильнее ухудшило ее настроение. Но она привыкла к неограниченной власти, и все это только сделало ее более надменной, грубой, властной.

Антоний был не виноват в том, что его корабль бросил якорь у Самоса. В корабле образовалась течь, с которой до Афин он не дошел бы, а Самос оказался ближайшим островом.

Общество поклонников Диониса выбрало в качестве места жительства Самос. Пока Антоний ждал, он подумал, что неплохо бы посмотреть, что происходит среди фокусников, танцоров, акробатов, уродов, музыкантов и других обитателей острова, которые от праздника до праздника проводили время в своих замечательных домах. Как сказал Каллимах, возглавлявший общество, в данный момент никакого праздника не было. Он показал Антонию удивительный фокус – превратил земляных жуков в сверкающих бабочек.

– Но сегодня мы решили устроить угощение в твою честь. Ты придешь?

Конечно, он придет! Искушению выпить вина он еще мог противиться, но соблазн повеселиться в хорошей компании был слишком силен. Ведь трезвость лишила его развлечений и удовольствий. Он выпил бокал вина – и напился.

Что происходило в последующие дни, он не помнил. По правде говоря, чем старше он становился, тем хуже делалась его память. Только секретарь Луцилий сумел заставить Антония вернуться в унылый мир трезвости, сказав всего одну фразу:

– Царица обязательно об этом узнает.

– О Юпитер! – простонал Антоний. – Cacat!

Пробоину починили еще восемь дней назад. Антоний узнал об этом, когда Луцилий и его личные слуги принесли его на борт. Неужели он действительно так много пил? Или теперь ему достаточно небольшой дозы, чтобы свалиться с ног? Страдая от похмелья, он вдруг понял, к своему ужасу, что возраст все-таки начинает сказываться. Те дни, когда он поднимал наковальни, ушли в прошлое. Ему исполнился пятьдесят один год, и его бицепсы стали мягкими. Пятьдесят один! Почтенный возраст консуляра. А Октавиану сейчас тридцать, и тридцать один ему исполнится только в конце сентября. Самое скверное то, что все лучшие полководцы Октавиана молоды, а у Антония – его ровесники, уже седеющие. Канидию за шестьдесят! О, куда ушло время? Ему стало дурно, он побежал к перилам, и его вырвало.

Слуга принес ему воды, вытер губы и подбородок.

– Ты заболел чем-то, господин?

– Да, – ответил Антоний, вздрогнув. – Старостью.

К тому времени, как корабль пришел в порт Пирей, Антоний немного восстановился физически. Но настроение у него было паршивое.

– Где моя жена Октавия? – спросил он управляющего во дворце наместника.

Управляющий растерялся, нет, очень удивился.

– Уже несколько лет прошло с тех пор, как госпожа Октавия была в резиденции, Марк Антоний.

– Как так – несколько лет? Она должна быть здесь вместе с двадцатью тысячами солдат своего брата!

– Я только могу повторить, господин, что ее нет. И нет никаких солдат где-либо поблизости от Афин. Если господин Октавиан посылал солдат, они, должно быть, поплыли в Македонию или ушли по суше в провинцию Азия.

Память возвращалась. Да, прошло пять лет с тех пор, как Октавия приехала с четырьмя когортами вместо четырех легионов. И он приказал ей прислать подарок Октавиана к нему в Антиохию, а самой возвращаться домой. Пять лет! Неужели так давно? Нет, наверное, прошло четыре года. Или три? Да какое это имеет значение!

– Я слишком долго живу вдали от Рима, – сказал он Луцилию, садясь за рабочий стол.

– Последний раз ты был в Таренте шесть лет назад, – уточнил Луцилий, сидевший за своим столом.

– Значит, Октавия приезжала в Афины четыре года назад.

– Да.

– Пиши, Луцилий…

Октавии от Марка Антония. Сим сообщаю, что я развожусь с тобой. Покинь мой дом в Риме. Ты лишаешься права жить на какой-либо из моих вилл в Италии. Я не возвращаю тебе твоего приданого и отказываюсь продолжать содержать тебя и моих римских детей. Прими это как мое окончательное решение, обязательное для исполнения.

Луцилий писал, не поднимая глаз от бумаги. Бедная госпожа! С этим разводом вся надежда спасти Антония потеряна… Он поднял голову, встал из-за стола, положил письмо перед Антонием. Помимо других достоинств, Луцилий обладал очень хорошим почерком, поэтому письмо не надо было переписывать профессиональному писцу.

Антоний быстро прочитал, свернул свиток.

– Воск, Луцилий.

Красный цвет воска был обычным цветом для официальных документов. Луцилий подержал восковую палочку над пламенем свечи так умело, что копоть не запачкала воска. Капля размером с денарий упала как раз поперек нижней линии свитка. Антоний приложил свое кольцо-печатку и сильно нажал. Геркулес в окружении «ИМП. М. АНТ. ТРИ.».

– Отправь это со следующим кораблем в Рим, – резко сказал Антоний, – и найди мне корабль до Эфеса. Мои дела в Афинах закончены. – Он криво улыбнулся. – Их никогда и не было.

Покидая Пирей, Антоний думал, что не может точно определить, в какой именно момент он на самом деле порвал с Римом, сжег за собой мосты. Но это было после того, как он узнал, что поклялся посвятить себя и свои трофеи Клеопатре и Александрии. Его любовь к Октавии и ко всему римскому угасла, а вот любовь к Клеопатре стала всеобъемлющей. Почему так случилось, он не знал. Но она запала ему в душу, стала его стержнем. Он не мог противоречить ей, даже когда ее требования были абсурдными. Отчасти из-за провалов в памяти, но на память нельзя все списать. Может быть, великая царица завоевала его сердце, потому что только она смогла оценить его потенциал, сочла его великим и достойным своего внимания. Рим принадлежал Октавиану, так пусть пропадает пропадом. Вот к чему все шло. Если он хотел стать Первым человеком в Риме, он должен был победить Октавиана в сражении. И Клеопатра ясно видела это, всегда знала. Его опасный запой на Самосе и ужасные последствия болезни и новых провалов в памяти показали ему, что лучшие его годы в прошлом. Это был всего лишь кутеж, неодолимая тяга к вину, но истинная причина его поездки в Афины заключалась в желании убежать от своей любви, своей отравы, своих клятв Клеопатре.

Итак, подумал он, прибыв в Афины более или менее протрезвевшим, почему бы не порвать с Римом? Все, от Клеопатры до Октавиана, хотят этого, ожидают этого, не согласны на меньшее. Так что он должен вернуться в Эфес, прежде чем Клеопатра создаст новые проблемы.

Но еще до его приезда в Эфес присутствие Клеопатры привело к серьезным последствиям. Первыми уехали в Рим Сатурнин и Аррунций, объявив, что скорее они будут служить человеку, которого ненавидят, чем женщине. По крайней мере, Октавиан – римлянин! Потом уехал Атратин вместе с группой младших легатов – те приходили в бешенство оттого, что Клеопатра позволяла себе проверять их лагеря, выискивая недостатки, ругая за грязь, оскорбляя старших центурионов за то, что они не вставали по стойке «смирно», когда она обращалась к ним.

Когда Атратин приехал в Рим, Агенобарб и Сосий даже растерялись, выслушав его жалобы.

В Риме тоже все было плохо. Казна почти опустела из-за цены на землю, которую пришлось найти для многих тысяч ветеранов. Миллионы миллионов сестерциев Секста Помпея были потрачены, каким бы невероятным это ни казалось. Земля была очень дорогая, и мало кто из легионеров согласились поселиться в чужих краях, таких как обе Испании, обе Галлии и Африка. Они ведь были римлянами, приросшими к италийской почве. Да, отставники были удовлетворены, однако это стоило государству огромных денег.

Но нельзя было отрицать и того, что Октавиан медленно завоевывал доминирующее положение в сенате и среди плутократов и всадников-предпринимателей. Благоприятные возможности для них на Востоке Антония сокращались, а те люди и фирмы, что процветали два года назад, теперь терпели убытки. Полемон, Архелай Сисен, Аминта и более мелкие цари-клиенты, назначенные Антонием, стали слишком самоуверенными и начали издавать законы, препятствующие процветанию римской коммерции. Подстрекаемые, как всем было известно, Клеопатрой, этой паучихой в центре паутины.

– Что мы будем делать? – спросил Сосий Агенобарба, когда разъяренный Атратин ушел.

– Я думал об этом, Гай, с тех пор, как получил от Антония то письмо, и я считаю, что нам остается только одно.

– Говори! – нетерпеливо крикнул Сосий.

– Мы должны усилить позиции Антония на Востоке, сделав его правление по возможности римским. Это один зубец двузубой вилки, – сказал Агенобарб. – Второй зубец – сделать так, чтобы действия Октавиана сочли незаконными.

– Незаконными?! Как ты это сделаешь?

– Переведя правительство из Рима в Эфес. Мы с тобой – консулы этого года. Большинство преторов тоже за Антония. Я сомневаюсь, что мы сможем оторвать кого-нибудь из плебейских трибунов от их скамьи, но, если половина сената поедет с нами, мы будем бесспорным правительством в изгнании. Да, Сосий, мы уедем из Рима в Эфес! Таким образом мы сделаем Эфес центром правления и прибавим к окружению Антония еще, скажем, пятьсот верных римлян. Более чем достаточно, чтобы заставить Клеопатру возвратиться в Египет, где ей и положено быть.

– То же самое сделал Помпей Магн, после того как Цезарь – божественный Юлий! – перешел Рубикон и вступил в Италию. Он взял консулов, преторов и четыреста сенаторов в Грецию. – Сосий нахмурился. – Но в те дни сенат был меньше и в нем не было так много «новых людей». В сегодняшнем сенате тысяча человек, и две трети в нем – «новые люди». Большинство из них верны Октавиану. Если мы должны выглядеть как правительство в изгнании, нам нужно убедить хотя бы пятьсот сенаторов поехать с нами, а я не думаю, что нам удастся это сделать.

– На самом деле и я не думаю. Я рассчитываю на четыреста человек, до конца преданных Антонию. Не большинство, но достаточно, чтобы убедить народ, что Октавиан действует незаконно, если он попытается сформировать правительство с целью заменить нас, – сказал Агенобарб.

– Этим, Гней, ты начнешь гражданскую войну.

– Я знаю. Но гражданская война все равно неизбежна. По какой другой причине Антоний двинул всю свою армию и флот в Эфес? Ты думаешь, Октавиан этого не понял? Я ненавижу его, но хорошо знаю его образ мысли. Извращенное подобие ума Цезаря живет в голове Октавиана, поверь мне.

– Откуда ты знаешь, что он живет в голове?

– Кто? – не понял Агенобарб.

– Ум.

– Все, кто когда-нибудь побывал на поле сражения, Сосий, знают об этом. Спроси любого армейского хирурга. Ум в голове, в мозгу. – Агенобарб раздраженно взмахнул руками. – Сосий, мы не обсуждаем анатомию и местонахождение разумного начала! Мы говорим о том, как помочь Антонию выбраться из этой египетской трясины и вернуться в Рим!

– Да-да, конечно. Извини. Тогда нам надо действовать скорее. Если не поторопимся, Октавиан не даст нам уехать из Италии.

Но Октавиан им не помешал. Его агенты сообщили о внезапной судорожной деятельности отдельных сенаторов: они забирали вклады из банков, припрятывали имущество, спасая его от ареста, собирали в дорогу жен, детей, педагогов, воспитателей, нянь, управляющих, служанок, не забыли и парикмахеров, косметологов, белошвеек, прислугу, охранников и поваров. Но он ничего не предпринял, даже не сказал ни слова в сенате или на ростре Римского форума. Он отлучался из Рима ранней весной, но теперь вернулся, чтобы быть начеку.

Итак, Агенобарб, Сосий, десять преторов и триста сенаторов торопливо передвигались по Аппиевой дороге в Тарент, кто верхом, кто в двуколках. Домашние ехали в паланкинах среди сотен повозок со слугами, с мебелью, тканями, зерном, всякими мелочами и продуктами. В конце концов все отплыли из Тарента – ближайшего порта, откуда корабли направлялись в Афины вокруг мыса Тенар или в Патры в Коринфском заливе.

Только триста сенаторов! Агенобарб был разочарован, что не сумел убедить и четверти преданных Антонию людей, не говоря уже о тех, что придерживались нейтралитета. Но он был уверен, что это количество достаточно внушительное, чтобы не дать Октавиану возможности без больших усилий сформировать работоспособное правительство. Агенобарб считал себя исключительной личностью. Он был человеком с Палатина и полагал, что власть в Риме должна находиться в руках элиты.

Антоний обрадовался им и быстро сформировал антисенат в правительственном здании Эфеса. Возмущенных богачей со статусом socius выселили из их особняков. К счастью, Эфес был большим городом и обеспечил Антонию достаточно зданий для размещения огромного притока важных людей и их семей. Местные плутократы переселились в Смирну, Милет, Приену. В результате торговые суда исчезли из гавани, и это было хорошо, больше военных галер сможет встать там на якорь. Что произойдет с городом, когда римляне уйдут, не беспокоило ни Антония, ни его коллег. А жаль. Эфесу понадобились годы, чтобы вернуться к процветанию.

Клеопатре совсем не нравились инициатива Агенобарба и это правительство в изгнании, которое решительно запретило ей присутствовать на заседаниях антисената. Разозлившись, она неосторожно заявила Агенобарбу:

– Ты пожалеешь об этом, когда я буду вершить суд на Капитолии!

– Меня ты не будешь судить, госпожа! – огрызнулся он. – Когда ты сядешь вершить суд на Капитолии, я уже буду мертв – и все истинные римляне со мной! Я предупреждаю тебя, Клеопатра: лучше выбрось эти идеи из головы, потому что этого никогда не будет!

– Не смей обращаться ко мне по имени! – ледяным тоном произнесла она. – Ты должен обращаться ко мне «царица», и с поклоном!

– Не дождешься, Клеопатра!

Она направилась прямиком к Антонию, который возвратился из Афин какой-то тусклый, унылый. Клеопатра решила, что это результат его кутежа на Самосе, о чем ей сообщил Луцилий.

– Я хочу присутствовать в сенате, и я хочу, чтобы этот мужлан Агенобарб был наказан! – кричала она с искаженным лицом, сжав кулаки.

– Дорогая моя, ты не можешь присутствовать в сенате. Он посвящен Квирину – богу римлян-мужчин. И я не имею права наказывать таких влиятельных людей, как Гней Домиций Агенобарб. Римом не правит царь. У нас демократия. Агенобарб равен мне, как и все римляне, какими бы бедными и непримечательными они ни были. Перед законом римляне равны. Primus inter pares, Клеопатра, я только могу быть первым среди равных.

– Тогда это надо изменить.

– Этого нельзя изменить. Никогда. Ты и впрямь сказала ему, что будешь вершить суд на Капитолии? – хмуро спросил Антоний.

– Да. Когда ты побьешь Октавиана и Рим будет наш, я буду сидеть там как заместитель Цезариона, пока он не повзрослеет.

– Даже Цезарион не сможет этого сделать. Он не римлянин. Это одна причина. А другая – ни один живой человек, мужчина он или женщина, не живет на Капитолии. Там обитают наши римские боги.

Клеопатра топнула ногой:

– Я не понимаю тебя! Ты объявляешь моего сына царем царей, но стоит тебе поговорить с кучкой римлян – и ты опять римлянин! Определись наконец! Или я буду продолжать платить за право моего сына владеть миром, или я укладываю вещи и возвращаюсь в Александрию? Ты дурак, Антоний! Большой, ленивый, нерешительный идиот!

В ответ Антоний отвернулся. Время докажет ей, что, даже когда он победит Октавиана, Рим останется таким, каким был всегда, – республикой без царя. А до того она будет платить по счету в полной мере. Это, конечно, не делало ее хозяйкой римской армии, но делало хозяйкой этой кампании. О, он мог бы заставить ее вернуться в Египет. Этого требовали все легаты, и с каждым днем все настойчивее. Но если он отошлет ее домой, она возьмет с собой все деньги – двадцать тысяч талантов золотом. Некоторые, например Атратин, открыто говорили ему, что он должен просто убить эту гадину, забрать ее деньги и аннексировать Египет. Зная, что сам он не может сделать ни того ни другого, он молча слушал диатрибы Клеопатры, а своим легатам напоминал, кто им платит. Но некоторые, например тот же Атратин, предпочли правление Октавиана правлению Клеопатры.

– Как я могу отослать ее домой? – спросил он Канидия, одного из двух ее сторонников.

– Ты не можешь, Антоний, я знаю это.

– Тогда почему так много людей требуют этого?

– Потому что они не привыкли к женщинам-командирам, и они не способны понять своими глупыми головами, что это она платит музыкантам за нужную мелодию.

– Поймут ли они когда-нибудь?

Канидий засмеялся в ответ на этот нелепый вопрос:

– Нет, никогда. Тут нужен изощренный греческий ум, которым они не обладают.

Другим сторонником Клеопатры был Луций Мунаций Планк, которого она купила за крупную сумму. Это денежное вложение дало ей еще Марка Тиция, его племянника, хотя Тицию, более строптивому, чем Планк, было труднее скрывать неприязнь и презрение к новой хозяйке своего дяди. Чего Клеопатра не знала, так это безошибочной способности Планка выбирать сторону победителя в любом столкновении между потенциальными первыми людьми Рима. Как дед сегодняшнего Луция Марция Филиппа, он был прирожденным ренегатом и не видел никакого позора в том, что он переходит из лагеря в лагерь всякий раз, когда инстинкт заставляет его сделать это.

– Я начинаю понимать, что у Антония словно поджилки подрезаны, когда дело касается общения с этой женщиной, – сказал он Тицию в конце месяца в Эфесе. – Думаю, это ерунда, что она опаивает его каким-то зельем или завораживает его, как фокусник змею. Нет, Антония привязывают к ней его недостатки. Он типичный подкаблучник, каких много. Он скорее украдет Цербера из Гадеса, чем возразит своей жене, будь это какой-нибудь пустяк или серьезный ультиматум. Когда я думал, что влюблен в Фульвию, я понял, что это такое. Шантажом, запугиванием или силой она могла заставить меня сделать все, что угодно. И, как Клеопатра, она пыталась занять палатку командира. Ее единственной наградой за это безрассудство стал развод с Антонием. Но Клеопатра? Она – его мама, его любовница, его лучший друг и его сокомандующий.

– Может быть, в этом весь секрет, – задумчиво сказал Тиций. – Весь Рим двадцать лет знал Антония как человека, полного жизненных сил. Он по десять раз за ночь мог взять женщину, он оставил за собой целый шлейф разбитых сердец, бастардов и обманутых мужей. Он сталкивал головы, словно арбузы. Он ездил на колесницах, запряженных львами. Он – легенда, которая быстро превращается в миф. Он отличался от всех в сенате, он храбро сражался при Фарсале и блестяще победил у Филипп. Он был окружен подхалимами! А теперь все мы видим, что у нашего идола глиняные ноги. Клеопатра полностью подавила его. Сокрушительный удар.

– Неизбежная кара Немезиды… Он платит за жизнь-легенду. Тиций, мы должны наблюдать и ждать. У меня еще остались друзья в Риме, они будут сообщать мне, как Октавиан справляется с этим наступающим кризисом. Как только чаша весов склонится в пользу Октавиана, мы перейдем к нему.

– Может быть, лучше перейти прямо сейчас?

– Нет, я думаю, сейчас не надо, – ответил Планк.

Высокомерие и грубость Клеопатры в большой степени порождались ощущением ненадежности, новым и тревожным для нее. Культура ее народа и обстоятельства ее жизни не приучили ее к тому, что женщина, тем более царица, может быть ниже мужчины. Ей не приходило в голову, что в мире римлян-мужчин ни ее статус, ни ее сказочное богатство не заставят их видеть в ней ровню. Ее главная ошибка была в том, что она считала причиной их антипатии тот факт, что она не римлянка. Она ни разу не подумала о том, что она – женщина и в этом все дело. И, перенимая манеру поведения своих римских врагов из окружения Антония, она старалась выглядеть больше римлянкой, чем иностранкой. В шлеме с плюмажем, в кирасе поверх кольчуги и с коротким мечом на перевязи, усыпанной драгоценностями, она расхаживала по лагерям, грязно ругаясь, как какой-нибудь легат. И когда солдаты бросали в ее сторону презрительные взгляды, ей казалось, это из-за того, что ей не удается стать римлянкой. Когда она еще до возвращения Антония из Афин появлялась в таком облачении среди солдат, легионеры открыто смеялись над ней, центурионы пытались сдержать хохот, военные трибуны мерили ее взглядом, словно она была уродцем, младшие легаты бросали оскорбления в ее адрес и продолжали игнорировать ее. Один раз она потребовала от командира легиона, чтобы он выпорол старшего центуриона за неподчинение. Тот наотрез отказался, не испугавшись.

– Беги играть с куклами, а не с солдатиками, – огрызнулся он.

Он дал ей подсказку, но она не поняла этого. Дело было не в том, что она иностранка, а в том, что женский рот изрыгал непристойную брань, а женское тело было облачено в доспехи. Женщины не должны вмешиваться в дела мужчин, тем более под самым носом у них.

Когда Антоний возвратился из Афин, Клеопатра потребовала возмездия, но он отказался наказывать кого-либо и посоветовал ей не ходить в лагеря, если она не хочет выглядеть дурой. Ему и в голову не пришло, что она не понимает причины враждебности римлян. Она не пожелала следовать его совету, просто решила, что в дальнейшем будет посещать лагеря неримских союзников Антония. Ах, вот они-то знали, как обращаться с ней! Сын Полемона Ликомед (сам Полемон вернулся в Понт, чтобы защищать дальние рубежи от мидян и парфян), Аминта из Галатии, Архелай Сисен из Каппадокии, Дейотар Филадельф из Пафлагонии и остальные цари-клиенты, приехавшие в Эфес, отвешивали ей раболепные поклоны.

Она заметила, что Ирод Иудейский не приехал и не прислал армии. Поскольку Антоний проигнорировал ее жалобы на плохое отношение к ней, она обратила его внимание на отсутствие Ирода, и это обеспокоило его до такой степени, что он тут же написал письмо царю евреев. Ответ Ирода последовал незамедлительно, он был полон цветистых, уклончивых фраз, суть которых сводилась к тому, что обстановка в Иерусалиме не позволяет ему ни приехать самому, ни прислать армию. Назревает мятеж, поэтому тысяча извинений, но… Да, так оно и было, однако не в этом крылась истинная причина. Инстинкт самосохранения у Ирода был развит так же сильно, как и у Планка. А этот инстинкт говорил Ироду, что Антоний может не победить в этой войне. На всякий случай он послал очень любезное письмо Октавиану в Рим вместе с подарком для храма Юпитера Всеблагого Всесильного – сфинксом из слоновой кости работы самого Фидия. Когда-то сфинкс принадлежал Гаю Верресу, который вывез его из своей провинции Сицилии и отдал Гортензию в качестве платы за защиту в суде (правда, безуспешную) по многочисленным обвинениям в вымогательстве. От Гортензия сфинкс перешел к одному из Перквитиниев за тысячу талантов. Обанкротившись, тот Перквитиний продал сфинкса за сто талантов финикийскому купцу, чья вдова, ничего не понимавшая в искусстве, продала его Ироду за десять талантов. Реальная стоимость сфинкса, по оценке Ирода, составляла где-то между четырьмя и шестью тысячами талантов. А он слышал, что Антоний осыпает Клеопатру произведениями искусства. Царица Александра знала, что у него есть этот сфинкс, и, если она проболтается об этом Клеопатре, долго он у него не останется. Ненавидя египетскую соседку всем своим существом, Ирод решил, что самое лучшее место для сфинкса – в Риме, в общественном здании, считающемся священным. Чтобы отнять сфинкса у Юпитера Всеблагого Всесильного, Клеопатре действительно придется сесть на Капитолии. Для Ирода сфинкс представлял собой вложение в собственное будущее и будущее его царства. Если бы Антоний победил… но этого не будет при такой его связи с Клеопатрой! Не зная, что он мыслит так же, как Атратин, Ирод решил, что у Антония есть только один способ выйти из этого неприятного положения – убить Клеопатру и сделать Египет частью империи.

Когда армия и флот отплыли из Эфеса в Грецию в конце лета, Антоний решил преподнести Клеопатре самый лучший подарок, чтобы отвлечь ее от постоянных ссор и борьбы в палатке командира. Он послал в Пергам письмо с приказом упаковать двести тысяч свитков из городской библиотеки и послать в Александрию.

– Небольшая компенсация за то, что Цезарь сжег твои книги, – сказал он. – Многие из них копии, но есть и подлинники, которые хранятся только в Пергаме.

– Глупый! – воскликнула она, лохматя его волосы. – Сгорело хранилище книг в порту, а не библиотека Александрии. Библиотека в Мусейоне.

– Тогда я отправлю все обратно в Пергам.

Она выпрямилась:

– Конечно, ты не сделаешь этого! Если они останутся в Пергаме, какой-нибудь римский наместник конфискует их для Рима.