Текст книги "Антоний и Клеопатра"

– О-о!

Она быстро отпустила Филадельфа, который вонзил свои молочные зубки в ее руку, и замахала рукой от боли.

– Он действительно вылитый отец! Решительный. Ирада, пусть придворный ювелир изготовит ему аметистовый браслет. Он ограждает от пьянства.

– Он сорвет его, царица.

– Тогда плотно прилегающее ожерелье, брошь – мне все равно, только бы на нем был аметист.

– Антоний носит аметист? – спросила Ирада.

– Теперь носит, – мрачно ответила Клеопатра.

Из детской она в сопровождении Ирады и Хармионы прошла в ванную комнату. В Риме ходили легенды о ее ванне: что она наполняется молоком ослицы, что она размером с пруд, что вода освежается с помощью миниатюрного водопада, что температуру воды проверяют, сначала погружая в нее раба. Ничто из этого не было правдой. Ванна, которую Юлий Цезарь нашел в палатке Лентула Круса после Фарсала, была намного роскошнее. Ванна Клеопатры, сделанная из неполированного красного гранита, была обычного размера и прямоугольной формы. Наполняли ее рабы обычной горячей и холодной водой из амфор. Соотношение было стандартным, поэтому температура почти не менялась.

– Цезарион общается со своими братьями и сестрой? – спросила она, когда Хармиона растирала ей спину, обливая ее водой.

– Нет, царица, – вздохнув, ответила Хармиона. – Они ему нравятся, но ему с ними неинтересно.

– Неудивительно, – сказала Ирада, приготавливая ароматное притирание. – Разница в возрасте слишком велика для тесного общения, а к нему никогда не относились как к ребенку. Такова судьба фараона.

– Ты права.

Цезарион присутствовал на обеде, но мысли его витали где-то в другом месте. Если кто-то клал ему что-нибудь на тарелку, он это съедал. Кушанья были самыми простыми. Слуги знали, что предложить ему. Он ел рыбу, ягненка, но мясо домашней птицы и молодого крокодила игнорировал. Подсушенный белый хлеб составлял основу его рациона. Он макал его в оливковое масло или, за завтраком, в мед.

– Мой отец предпочитал простую пищу, – сказал он матери в ответ на упрек, что он должен разнообразить свое питание, – и это ему не вредило, верно?

– Не вредило, – признала Клеопатра, сдаваясь.

Для советов у нее была отведена специальная комната. Там стоял большой мраморный стол, на одном конце сидели она и Цезарион, с каждой стороны размещались по четыре человека, дальний конец стола не занимал никто. Это было почетное место для Амона-Ра, который никогда не появлялся. Сегодня Аполлодор сидел напротив Сосигена и Каэма. Царица заняла свое место, недовольная отсутствием Цезариона. Но прежде чем она успела сказать что-нибудь едкое, он появился, держа в руках пачку документов. Раздалось общее «ах!», когда Цезарион прошел к месту Амона-Ра и занял его.

– Сядь на свое место, Цезарион, – сказала Клеопатра.

– Это мое место.

– Оно принадлежит Амону-Ра, а даже фараон не Амон-Ра.

– Я заключил договор с Амоном-Ра, что я буду представлять его на всех советах, – спокойно произнес Цезарион. – Глупо сидеть на месте, откуда я не могу видеть одно лицо, которое хочу видеть больше других, фараон, – твое.

– Мы правим вместе, поэтому и сидеть должны вместе.

– Если бы я был твоим попугаем, фараон, мы могли бы сидеть вместе. Но теперь, когда я стал мужчиной, я не намерен быть твоим попугаем. Когда я сочту нужным не согласиться, я с тобой не соглашусь. Я чту твой возраст и твой опыт, но ты должна чтить меня как старшего партнера в нашем правлении. Я фараон мужчина, и последнее слово за мной.

После этой спокойной, ровной речи наступила тишина. Каэм, Сосиген и Аполлодор внимательно разглядывали поверхность стола, а Клеопатра смотрела на его дальний конец, где сидел ее мятежный сын. Это она виновата. Она возвысила его, короновала как фараона Египта и царя Александрии. Теперь она не знала, что делать, и сомневалась, что у нее есть достаточно влияния на этого незнакомца, чтобы сохранить за собой статус старшего партнера. «Ох, только бы это не стало началом войны между правящими Птолемеями! – подумала она. – Только бы это не стало войной Птолемея Фискона против Клеопатры-матери. Но я не вижу в нем задатков продажности, жадности, жестокости. Он – Цезарь, а не Птолемей! Это значит, он не подчинится мне, он считает себя умнее меня, несмотря на мой возраст и опыт. Я должна уступить. Я должна согласиться».

– Я поняла тебя, фараон, – бесстрастно сказала она. – Я буду сидеть на этом конце стола, а ты – на том.

Бессознательно она потерла шею, где, как обнаружилось во время купания, появилась опухоль.

– Ты хочешь обсудить государственные дела за тот период, пока меня не было?

– Нет, все шло гладко. Я вершил суд, и мне даже не пришлось обращаться к прежним процессам, никто не оспаривал моих вердиктов. Казна Египта и казна Александрии в полном порядке. Я поручил магистратам Александрии выполнить необходимый ремонт городских зданий и разных храмов с прилегающими территориями по берегам Нила в соответствии с петициями. – Лицо его оживилось. – Если у тебя нет вопросов и ты не слышала жалоб по поводу моего поведения, можно познакомить тебя с моими планами на будущее для Египта и Александрии?

– До сих пор я не слышала никаких жалоб, – осторожно сказала Клеопатра. – Ты можешь продолжать, Птолемей Цезарь.

Он разложил свои свитки на столе и начал говорить, не заглядывая в них. В комнате было сумрачно, потому что день близился к концу, но последние лучи солнца еще танцевали с пылинками в такт покачиванию пальмовых листьев снаружи. Один неподвижный луч вдруг высветил диск Амона-Ра на стене за головой Цезариона. Каэм, впав в пророческий транс, издал гортанный звук и положил дрожащие руки на стол. Возможно, это гаснущий дневной свет был виноват в том, что кожа его показалась серой. Клеопатра была уверена, что, какое бы видение ни посетило его, она этого не узнает. А это означало, что видение было плохое.

– Сначала я буду говорить об Александрии, – живо начал Цезарион. – Нужно внести изменения, и немедленно. В будущем мы используем римскую практику раздачи бесплатного зерна бедным. Конечно, доходы будут проверяться. Далее о зерне. Цена зерна не должна меняться, в зависимости от его реальной стоимости, когда оно закупается в других местах в неурожайные годы. Дополнительные расходы будут компенсироваться из общественных денег Александрии. Но этот закон применим только к медимну зерна, то есть тому количеству, которое потребляет небольшая семья в течение одного месяца. Любой александриец, покупающий больше одного медимна в месяц, должен будет платить по рыночной цене.

Цезарион умолк, вскинув голову, с вызовом в глазах, но все молчали. Он снова заговорил:

– Те жители Александрии, кто в данный момент не имеет гражданства, получат его. Это относится ко всем свободным людям, включая вольноотпущенников. Будут составлены списки граждан, будут талоны на зерно – на бесплатное зерно или на месячный медимн по фиксированной цене. Все городские магистраты – от истолкователя и ниже – будут выбираться, и только на один год. Любой гражданин, будь он македонец, грек, еврей, метик или наполовину египтянин, будет иметь право выдвигать свою кандидатуру, и будут изданы законы, предусматривающие наказания за подкуп избирателей, а также за взятки должностным лицам.

Еще одна пауза, и опять молчание. Цезарион принял это как знак, что возражения будут жесткими.

– Наконец, – произнес он, – на каждом главном перекрестке я построю мраморный фонтан. Он будет иметь несколько струй для набора воды и просторный бассейн для стирки белья. Для тех, кто хочет помыться, я построю общественные бани в каждом районе города, кроме Беты, где в Царском квартале уже имеется все необходимое.

Время из мужчины снова превратиться в мальчика. Горящими глазами он оглядел сидящих за столом.

– Вот! – воскликнул он и засмеялся. – Разве все это не замечательно?

– Действительно замечательно, – сказала Клеопатра, – но только невозможно.

– Почему?

– Потому что Александрия не может позволить себе твою программу.

– С каких это пор демократическая форма правления стоит дороже, чем кучка пожизненных магистратов-македонцев, которые слишком заняты обустройством своих гнезд, чтобы тратить городские деньги на то, на что те должны быть потрачены? Почему общественный доход должен идти на их роскошную жизнь? И почему юношу надо кастрировать, чтобы он получил высокую должность у царя или царицы? Почему женщины не могут охранять наших царевен-девственниц? Евнухи сегодня, в наш век? Это отвратительно!

– Неоспоримо, – промолвил Каэм, заметив выражение ужаса на лице Аполлодора, который был евнухом.

– И с каких пор всеобщее избирательное право стоит больше, чем избирательное право, доступное немногим? Ввод в действие избирательной системы будет стоить денег, да. Бесплатное зерно будет стоить денег. Дешевое зерно будет стоить денег. Фонтаны и бани будут стоить денег. Но если прогнать устроителей своих гнезд с их самого высокого насеста в курятнике и каждый гражданин будет платить все полагающиеся налоги, я думаю, деньги можно найти.

– О, перестань быть ребенком, Цезарион! – устало произнесла Клеопатра. – Если тебе позволено тратить, сколько хочешь, это еще не значит, что ты разбираешься в финансах! Найти деньги, вздор! Ты – ребенок с детским представлением о том, как устроен мир.

Радость исчезла. Лицо Цезариона стало надменным.

– Я не ребенок! – сквозь зубы произнес он голосом, холодным, как Рим зимой. – Тебе известно, как я трачу свое огромное содержание, фараон? Я плачу жалованье десяти счетоводам и писцам. Девять месяцев назад я поручил им проверить доходы и траты Александрии. Наши магистраты-македонцы, от истолкователя до многочисленной армии чиновников, состоящей из племянников и родственников, поражены коррупцией. Гниль! – Он положил руку на свитки, темно-красным пламенем сверкнуло рубиновое кольцо. – Здесь есть все – все растраты, присвоения, мошенничества, мелкие кражи! Когда все данные были собраны, мне стало стыдно, что я царь Александрии!

Если тишина могла обрушиться, то она обрушилась. С одной стороны, Клеопатра радовалась поразительно раннему развитию сына, но, с другой стороны, ее охватил такой гнев, что ее правая ладонь горела от желания дать пощечину этому маленькому чудовищу. Как он посмел? Но как замечательно, что он посмел! И что ему ответить? Как ей выйти из этого положения, чтобы не пострадало ее достоинство, не была унижена ее гордость?

Сосиген вмешался, отсрочив этот неприятный момент:

– Я хочу знать, кто внушил тебе эти идеи, фараон. Определенно не я, и я отказываюсь верить, что они целиком зародились в твоей голове. Итак, откуда появились эти идеи?

Спрашивая, Сосиген почувствовал, как сердце у него сжалось. Ему было жаль потерянного детства Цезариона. Его всегда пугало стремительное развитие этого чуда, ибо, как и его отец, он был настоящим чудом.

А у чуда нет детства. Еще маленьким ребенком он строил правильные фразы. Все видели, какой могучий ум был в головке младенца Цезариона. Хотя его отец ни разу не отметил этого и, кажется, даже не обратил внимания. Может быть, воспоминания о собственных ранних годах мешали ему заметить. Каким был Юлий Цезарь в двенадцать лет? Как, скажем, относилась к нему его мать? Не так, как Клеопатра относилась к Цезариону, решил Сосиген, пока ждал ответа от Цезариона. Клеопатра относилась к сыну как к богу, так что глубина его интеллекта только увеличивала ее глупость. О, если бы только Цезарион был более… обычным!

Сосиген очень хорошо помнил, как он убеждал Клеопатру позволить шестилетнему мальчику играть с некоторыми детьми из семей высокорожденных македонцев, например писца и казначея. Но эти мальчики или в страхе убегали от Цезариона, или били его и жестоко смеялись над ним. Все это он переносил без жалоб, решив победить их, как он сегодня решил победить врагов Александрии. Видя их поведение, Клеопатра запретила всем детям, девочкам и мальчикам, любые контакты с ее сыном. Впредь, предписала она, Цезарион будет довольствоваться лишь обществом приближенных. Тогда Сосиген принес беспородного щенка. Пришедшая в ужас Клеопатра утопила бы его, но в этот момент вошел Цезарион, увидел собаку и – стал маленьким шестилетним мальчиком. Он заулыбался, протянул руки к шевелящемуся комочку. Так Фидон вошел в жизнь Цезариона. Мальчик знал, что Фидон не нравится его матери, и вынужден был скрывать от нее, что собака очень дорога ему. И это было ненормально. Цезариону снова навязывали поведение взрослого человека. В нем жил обремененный заботами старик, а мальчик, каким ему никогда не позволяли быть, съеживался, кроме тех моментов, когда он оказывался вдали от матери и трона, который занимал с ней как равный. Равный ли? Нет, никогда! Цезарион выше своей матери во всем. И в этом трагедия.

Отвечая, Цезарион вдруг снова стал мальчиком. Лицо его засияло.

– Мы с Фидоном пошли охотиться на крыс на верхнем этаже дворца. Там ужасные крысы, Сосиген! Величиной с Фидона, клянусь! Они, наверное, любят бумагу, потому что они съели горы старых записей, иные из которых восходят ко второму Птолемею! Так вот, несколько месяцев назад Фидон нашел ящик, который им еще не удалось сжевать, – малахит, инкрустированный ляпис-лазурью. Красивый! Я открыл его и увидел документы моего отца, составленные, когда он был в Египте. Материалы для тебя, мама! Советы, а не любовные письма. Разве ты никогда не читала их?

Покраснев, Клеопатра вспомнила, как Цезарь заставил ее проехаться по Александрии на ишаке, чтобы она увидела, что надо сделать и в каком порядке. Сначала дома для простых людей. И только после этого храмы и общественные здания. И нескончаемые лекции! Как они раздражали ее, когда она хотела только любви! Жесткие инструкции, что надо делать, от гражданства для всех до бесплатного зерна для бедных. Из всего этого она выполнила лишь одно – предоставила гражданство евреям и метикам за то, что они помогли Цезарю сдерживать александрийцев до прибытия его легионов. Она хотела заняться всем этим. Но помешали ее божественность и его убийство. После смерти Цезаря она посчитала его реформы ненужными. Он пытался провести реформы в Риме, и его убили за высокомерие. Поэтому она положила списки, приказы и пояснения в малахитовый ящик, инкрустированный ляпис-лазурью, и отдала дворцовому слуге, чтобы тот убрал его куда-нибудь с глаз долой.

Но она не рассчитывала, что вмешается озабоченный мальчик и его собака-крысолов. Зачем он нашел этот ящик! Теперь Цезарион заразился отцовской болезнью. Он хочет изменить порядок вещей, столетиями соблюдаемый так свято, что перемен не хотят даже те, кто выиграет от этого. Почему она не сожгла эти бумаги? Тогда ее сын не нашел бы ничего, кроме крыс.

– Да, я читала их, – сказала она.

– Тогда почему ты ничего не сделала?

– Потому что Александрия имеет собственный mos maiorum, Цезарион. Свои обычаи и традиции. Правители города или государства не обязаны помогать бедным. Неимущие – это бич, и только голод может избавить от них. Римляне зовут своих бедняков пролетариями, потому что у них нет абсолютно ничего. Что они могут дать государству, кроме детей? Нет налогов – нет процветания. Но у римлян есть традиция – филантропия. Вот почему они кормят свою бедноту за счет государства. В Александрии и в других наших городах нет такой традиции. Да, я согласна, что наши магистраты продажные, но македонцы – представители коренного населения Александрии и считают себя вправе иметь привилегию занимать высокие должности. Попытайся лишить их должности, и тебя разорвут на куски на агоре. И сделают это не македонцы, а беднота. Гражданство Александрии – это драгоценность, которую имеют только достойные. А что касается выборов, это фарс.

– Слышала бы ты себя. Это все говно гиппопотама.

– Не груби, фараон.

Выражение его лица менялось. Сначала детское, сердитое, расстроенное, строптивое. Но постепенно его лицо становилось взрослым, каменным, холодным, непоколебимым.

– Я поступлю так, как решил, – сказал он. – Рано или поздно я сделаю все по-своему. Ты можешь пока помешать мне, у тебя для этого достаточно сторонников в Александрии. Я не дурак, фараон, я знаю силу сопротивления моим реформам. Но я их проведу! И не ограничусь Александрией. Мы – фараоны страны протяженностью в тысячу миль, но только десяти миль в ширину, за исключением Фаюмского оазиса, страны, где свободных граждан вообще нет. Они принадлежат нам, как и земля, которую они возделывают, и урожай, который они собирают. Что касается денег, у нас их так много, что нам никогда их не потратить. И лежат они под землей в пригороде Мемфиса. Я использую их, чтобы облегчить участь египетского народа.

– Люди тебя не поблагодарят, – произнесла Клеопатра сквозь зубы.

– Зачем благодарить? По праву это их деньги, не наши.

– Мы, – сказала она, чеканя каждое слово, – это Нил. Мы – сын и дочь Амона-Ра, воплощенные Исида и Гор, хозяева Верхнего и Нижнего Египта, Осоки и Пчелы. Наша цель – быть плодовитыми, приносить процветание как высшим, так и низшим. Фараон – бог на земле, бессмертный. Твой отец должен был умереть, чтобы стать богом, а ты был богом с момента зачатия. Ты должен верить!

Цезарион собрал свои свитки и поднялся из-за стола:

– Спасибо, что выслушала меня, фараон.

– Дай мне твои бумаги! Я хочу почитать их.

Это вызвало смех.

– Нет, – сказал он и вышел.

– Ну, по крайней мере, мы знаем, где стоим, – сказала Клеопатра оставшимся. – На краю пропасти.

– Он изменится, когда станет взрослее, – попытался успокоить ее Сосиген.

– Да, он изменится, – повторил Аполлодор.

Каэм не произнес ни слова.

– А ты, Каэм, согласен? – спросила она. – Или твое видение сказало тебе, что он не изменится?

– Мое видение не имело смысла, – прошептал Каэм. – Оно было туманно, неотчетливо. Правда, фараон, оно ничего не значило.

– Я уверена, для тебя оно что-то значило, но ты мне не скажешь, да?

– Я повторяю, мне нечего сказать.

И он ушел, сгорбившись, словно старик, но как только оказался достаточно далеко, чтобы его никто не видел, он заплакал.

Клеопатра поужинала в своей комнате без служанок. День был длинный, Хармиона и Ирада, должно быть, устали. Молодая девушка – конечно, македонка – прислуживала ей, пока царица без всякого аппетита пыталась что-то съесть, потом помогла ей раздеться для сна. Среди людей зажиточных, имевших много слуг, было принято спать голыми. Те, кто спал одетым, были или стыдливы, как жена покойного Цицерона Теренция, или не имели возможности регулярно стирать простыни. В том, что она подумала об этом, был повинен Антоний. Он презирал женщин, спавших одетыми. Он рассказал ей почему и даже назвал имена. Октавия, скорее скромная, чем стыдливая, была не против того, чтобы голой заниматься любовью, рассказывал он, но потом, по окончании, надевала рубашку. Она оправдывалась (или так ему казалось) тем, что может срочно понадобиться ночью кому-нибудь из детей, а она не хочет, чтобы служанка, которая придет будить ее, увидела ее без одежды. Хотя, по словам Антония, тело у нее было восхитительное.

Исчерпав эту тему, Клеопатра обратилась мыслями к странным отношениям Антония с Октавией. Все, что угодно, только не думать о сегодняшнем дне!

Он отказался развестись с Октавией, упирался изо всех сил, когда Клеопатра пыталась убедить его, что развод – лучшая альтернатива. Теперь он был ее мужем; римский брак не имел смысла. Но потом она поняла, что Антонию все еще нравилась Октавия, и не просто потому, что она была матерью двух его детей-римлян. Две девочки не представляли интереса, во всяком случае для Клеопатры. Но не для Антония. Он уже планировал их браки, хотя Антонии было около пяти лет, а Тонилле не исполнилось еще и двух. Сын Агенобарба, Луций, должен был жениться на Антонии. А мужа для Тониллы он еще не нашел. Словно это имело значение! Как заставить его порвать все связи с Римом? Для чего они нужны мужу фараона и отчиму фараона? Для чего ему римская жена, пусть даже она сестра Октавиана?

Для Клеопатры отказ Антония развестись с Октавией был знаком, что он еще надеется заключить с Октавианом соглашение, в соответствии с которым каждый из них будет править своей половиной империи. Словно та граница по реке Дрина, отделяющая Запад от Востока, была вечным забором, по обе стороны которого собака Антоний и собака Октавиан могли рычать и скалить зубы друг на друга без необходимости вступать в драку. О, почему Антоний не понимает, что так не может длиться долго? Она знала это, и Октавиан знал это. Ее агенты в Риме докладывали ей об уловках Октавиана с целью дискредитировать ее в глазах римлян и всех италийцев. Он называл ее царицей зверей, распространял небылицы о ее ванне, ее личной жизни и обвинял в том, что она опаивает Антония всякими снадобьями и вином, делает из него свою марионетку. Ее агенты сообщили, что до сих пор зерна клеветы падали на сухую землю. Никто на самом деле не верил Октавиану – пока. Семьсот сенаторов Антония оставались верны ему, их любовь к нему подпитывалась ненавистью к Октавиану. Еле заметная трещина появилась в сплошной стене их преданности после правдивого рассказа о парфянской кампании, но только несколько человек покинули его. Большинство решили, что в восточной катастрофе Антоний не виноват. Признать его вину значило признать правоту Октавиана, а этого они не могли допустить.

Антоний… Сейчас он начинает свою кампанию против армянского Артавазда, которого ему придется позволить победить. Но прежде чем у него в голове появятся мысли о марше против Артавазда Мидийского, Квинт Деллий должен добиться союза, который не отверг бы ни один римский военачальник, включая Антония. Но кое-какие аспекты этого союза нельзя будет записать и даже сообщить о них Антонию. Это договоренность между Египтом и Мидией о том, что, когда Рим будет завоеван и войдет в состав новой египетской империи, мидийский Артавазд ударит по царю парфян всей мощью сорока-пятидесяти римских легионов и займет вожделенный трон. Цена Клеопатры – мир, который должен длиться, пока Цезарион не станет достаточно взрослым, чтобы занять место своего отца.

Вот. Имя все-таки слетело с ее губ, это было неизбежно. Если события, произошедшие в день ее возвращения в Александрию, свидетельствуют о необычном характере Цезариона, то он вырастет в такого же военного гения, каким был его отец. Им двигали желания его отца, а его отец был убит за три дня до начала своей пятилетней кампании против парфян. Цезарион захочет завоевать восточный берег Евфрата, и как только он добьется успеха, он будет править от Атлантического океана до реки Океан за Индией. Его царство по размеру превзойдет царство Александра Великого в период расцвета. Его армия не откажется продолжить поход на восток, и его сатрапии не пострадают от мятежных военачальников, у которых одна цель – разрушить империю и поделить ее между собой. Ибо полководцами будут его братья и двоюродные братья от брака Антония с Фульвией. Из свяжет кровное родство, объединяющее, а не разрушительное.

И все это она считала возможным. Для этого, правда, требовалась железная воля, но воли ей было не занимать. Если бы ее советники были более независимыми, по крайней мере, у кого-то возник бы вопрос, что будет с этими амбициями, если ее сын не унаследовал военный гений отца. На этот вопрос она все равно не ответила бы. Мальчик был не по годам развит, такой же одаренный, как его отец, и похожий на него, как горошины в стручке. В нем текла кровь Юлиев, правда лишь наполовину. А посмотрите, что сделал Октавиан, в котором крови Юлиев намного меньше, в восемнадцать, девятнадцать и в двадцать лет. Получил наследство Цезаря, совершил два похода на Рим, заставил сенат назначить его старшим консулом. Еще юноша. Но рядом с Цезарионом Октавиан бледнеет.

Только как примирить идеализм Цезариона с прагматизмом Цезаря? Планы Цезаря для Александрии и Египта были экспериментальными, он считал, что может осуществить их в Египте благодаря своему влиянию на его правительницу, Клеопатру. А потом, приведя пример его удачных реформ в Египте, он попытается провести такие же реформы в Риме более последовательно, чем раньше. Его одиночество стало причиной неудачи. Он не сумел найти тех, кто поверил бы в его идеи. И Цезарион не найдет. Поэтому Цезариона надо отговорить от попытки осуществить свою программу.

Клеопатра поднялась с постели и прошла в лучшую комнату рядом с ее покоями, где стояли статуи Птаха, Гора, Исиды, Осириса, Сехмет, Хатхор, Собека Анубиса, Монту, Таурт, Тота и еще десятка других богов. Все они представляли разные аспекты жизни по берегам Нила и не очень отличались от древних римских богов numina и сил стихий. Фактически они больше походили на них, чем на греческих богов, которые были гипертрофированными людьми. И разве римлянам по прошествии стольких столетий не пора дать лица некоторым своим богам?

Отделанная золотом комната была уставлена этими статуями, расписанными с удивительным жизнеподобием, светившимися даже в слабом пламени ночных ламп. В центре лежал ковер из Персеполя, столицы Персиды. Клеопатра опустилась на него на колени, вытянув вперед руки.

– Отец мой, Амон-Ра, мои божественные братья и сестры, я смиренно прошу вас просветить вашего сына и брата Птолемея Цезаря, фараона. Я смиренно прошу вас дать мне, его земной матери, еще десять лет, чтобы я смогла привести его к славе, которую вы ему готовите. Я предлагаю вам свою жизнь в залог за его жизнь и умоляю помочь мне в моем трудном деле.

Вознеся молитву, она продолжила самоуничижение и так и уснула. Проснулась только с рассветом и появлением солнечного диска, сведенная судорогой, смущенная, окоченевшая.

По пути обратно к постели, торопясь дойти прежде, чем проснутся слуги, Клеопатра прошла мимо огромного зеркала из полированного серебра и остановилась, пораженная, глядя на женщину, отразившуюся в нем, тоненькую, маленькую, некрасивую. На теле у нее не было волос, она их тщательно выщипывала. Фигурой она больше походила на девочку, чем на женщину. Но не лицом. Форма лица изменилась, оно удлинилось, черты стали жестче, но морщин не было. Лицо женщины тридцати четырех лет, с печалью в золотисто-желтых глазах. Становилось светлее, но Клеопатра продолжала стоять, глядя на себя. Нет, это не тело ребенка! Три беременности, одна двойней, превратили кожу ее живота в отвислый, сморщенный, матово-бурый мешок.

«Почему Антоний любит меня? – в изумлении спросила она свое отражение. – И почему я не могу любить его?»

Поздним утром она отправилась искать Цезариона, решив поговорить с ним. Как всегда, он ушел в бухту за дворцом, чтобы поплавать, и теперь сидел на камне, как идеальная модель для Фидия или Праксителя. На нем была только набедренная повязка, еще достаточно мокрая, и его мать поняла, что он действительно возмужал. Она пришла в ужас, но не подала виду. Она села на другой камень, откуда могла видеть его лицо. Лицо Цезаря, все более и более похожее.

– Я пришла не ругаться и не критиковать, – сказала Клеопатра.

Его улыбка обнажила ровные белые зубы.

– Я и не думал, что ты для этого пришла, мама. В чем дело?

– У меня просьба.

– Тогда изложи ее.

– Дай мне время, Цезарион, – начала она самым нежным голосом. – Мне нужно время. Но у меня его меньше, чем у тебя. Ты должен мне время.

– Время для чего? – осторожно спросил Цезарион.

– Подготовить народ Египта и Александрии к переменам.

Он нахмурился, недовольный, но промолчал. Клеопатра быстро продолжила:

– Я не собираюсь говорить тебе, что ты еще недостаточно прожил, чтобы набраться опыта общения с людьми, будь они подданные или твои товарищи. Ты будешь отрицать это. Но ты должен учесть мой возраст и опыт и выслушать меня! Сын мой, народ надо подготовить к реформам. Издавая эдикты, которые вызывают у людей потрясение, ты встретишься с ожесточенным сопротивлением. Я восхищаюсь тщательностью, с которой ты проделал свою работу, и признаю справедливость многого из того, что ты сказал. Но то, что знаем мы с тобой, на самом деле не так очевидно для других. Обычные люди, даже македонские аристократы, привыкли жить так, как живут. Они противятся переменам, как мул, когда его пытаются запрячь. Мир наших подданных ограничен по сравнению с нашим миром – немногие из них путешествуют, а те, кто путешествует, едут на отдых не дальше Дельты или Фив, если у них есть деньги. Писец никогда не был дальше Пелузия, так как, по-твоему, он видит мир? Разве его волнует Мемфис, не говоря уже о Риме? И если это так в его случае, как отнесутся к этому простые люди?

Лицо его стало упрямым, но во взгляде появилась растерянность.

– Если дать бедным бесплатное зерно, мама, вряд ли они будут протестовать.

– Я согласна, поэтому советую тебе начать с этого. Но не сегодня, пожалуйста! Потрать следующий год на разработку того, что твой отец назвал бы «материально-техническим обеспечением». Запиши все это на бумаге и принеси на совет. Ты сделаешь это?

Очевидно, бесплатное зерно стояло первым в его списке. Она угадала.

– Это не займет много времени, – ответил Цезарион. – Месяц-два.

– Даже у великого Цезаря на составление законопроектов ушли годы, – возразила Клеопатра. – Ты не можешь подойти к этому безответственно, Цезарион. Каждое изменение разрабатывай правильно, тщательно, идеально. Возьми в качестве примера твоего кузена Октавиана – вот он настоящий перфекционист, и я не так нетерпима, чтобы не признать это! У тебя много времени, сын мой. Делай дела постепенно, пожалуйста. Сначала подробно растолковывай, потом действуй – людей надо осторожно готовить к переменам, чтобы они не почувствовали, что эти перемены обрушились на них неожиданно. Пожалуйста!

Он расслабился и заулыбался:

– Хорошо, мама, я понял тебя.

– Даешь слово, Цезарион?

– Даю слово. – Он засмеялся чистым приятным смехом. – По крайней мере, ты не заставила меня поклясться богами.

– Ты веришь в наших богов настолько, чтобы отнестись к такой клятве как к священной, которую надо сдержать даже ценой жизни?

– О да.

– Я считаю тебя человеком слова, которого нет необходимости связывать клятвой.

Цезарион соскочил с камня, обнял, поцеловал ее.

– Спасибо, мама, спасибо! Я сделаю, как ты говоришь!

«Вот, – подумала Клеопатра, глядя, как он прыгает с камня на камень с грацией танцовщика. – Вот как надо обращаться с ним. Предложить ему часть того, что он хочет, и убедить, что этого достаточно. На этот раз я поступила мудро, нашла верный способ».

Через месяц Клеопатра поняла, что она постоянно трогает горло, нащупывая ту опухоль. Она не выглядела шишкой, но когда Ирада обратила внимание на эту новую привычку госпожи и сама прощупала больное место, то настояла, чтобы ее хозяйка посоветовалась с врачом.