Текст книги "Антоний и Клеопатра"

– Царица, мы слышали… – произнес Сосиген.

– Сегодня я не умру, – почти весело сказала Клеопатра.

– Пожалуйста, царица, не торопись, подумай еще! – умолял Каэм.

– Что, никаких видений по поводу моей смерти, сын Птаха? Успокойся! Не надо бояться смерти. Никто не знает этого лучше, чем ты.

– А господин Антоний? Ты скажешь ему?

– Нет, не скажу. Все-таки он римлянин, он не поймет. Я хочу, чтобы наша последняя ночь была упоительной.

Ту последнюю ночь Антоний и Клеопатра провели в объятиях друг друга. Они ни о чем не думали, каждой клеточкой своего тела отдаваясь любви. Все ощущения были невыносимо обострены. Боги покидали Александрию. Они возвестили о своем уходе еле уловимой дрожью, вздохом, громким стоном, который постепенно затих, как затихает гром вдалеке.

– Это Серапис и боги Александрии уходят, как мы, мой дорогой Антоний, – прошептала она, уткнувшись ему в шею.

– Это лишь дрожь, – пробормотал он в полудреме.

– Нет, боги отказываются оставаться в римской Александрии.

Антоний уснул, но Клеопатре не спалось. Комната была слабо освещена лампами, и царица приподнялась на локте, чтобы посмотреть на своего мужа, запечатлеть в памяти черты его любимого лица, почти серебряные кудри, красиво контрастирующие с розовой кожей, заострившиеся скулы. «Ох, Антоний, что я сделала с тобой! В моих поступках не было ничего хорошего, доброго. Я не понимала тебя. Сегодняшняя ночь была такая мирная, что я верю – ты меня простил. Ты никогда не укорял меня за мои поступки. Я все удивлялась, почему так, но теперь понимаю: твоя любовь была так велика, что прощала все. В ответ я могу лишь предложить тебе вечность, золотую идиллию в царстве Амона-Ра, недоступную чувствам смертных».

Но потом она, наверное, задремала и сквозь дрему видела, как он поднялся – неясный темный силуэт на фоне бледного жемчуга рассвета. Она смотрела, как слуга помогает ему надеть доспехи: подбитая алая туника поверх алой набедренной повязки, алая кожаная безрукавка, простая кираса и рукава из красных кожаных полос, туго зашнурованные короткие сапоги, их языки, украшенные стальными львами, перегнулись вперед, закрывая шнурки. Широко улыбнувшись ей, Антоний взял под мышку свой стальной шлем, откинул за спину палудамент, свободно спадающий с плеч.

– Пойдем, жена, – сказал он. – Проводи меня.

Она сунула свой носовой платок, надушенный ее духами, в пройму его кирасы и вышла с ним на чистый, холодный воздух, наполненный пением птиц.

Канидий, Цинна, Децим Туруллий и Кассий Пармский уже ждали. Антоний сел в седло со скамьи, пнул пятками в ребра своего серого в яблоках государственного коня и галопом поскакал на ипподром в пяти милях от дворца. Это был последний день июля.

Как только он исчез из виду, она пошла в свою гробницу в сопровождении Хармионы и Ирады. Войдя внутрь, они втроем опустили брусья на двойные двери. Только знаменитый восьмифутовый таран Антония мог выбить их. Клеопатра увидела очень много свежей еды, корзины с фигами, оливками, булочками, испеченными по специальному рецепту, что позволяло им не черстветь несколько дней. Но она не собиралась долго тут жить.

Худшее случится сегодня, когда принесут тело Антония. Его положат в погребальной камере с саркофагом, чтобы там его забальзамировали жрецы. Но сначала она посмотрит на его мертвое лицо. О Амон-Ра и все твои боги, пусть оно будет мирным, не искаженным гримасой боли! Пусть его жизнь закончится мгновенно!

– Я рада, – сказала Хармиона, дрожа, – что в отверстие проникает свежий воздух. Здесь так мрачно!

– Зажги больше ламп, глупая, – ответила практичная Ирада.

Антоний и его легаты направлялись в Канопу, с улыбкой предвкушая предстоящий бой. Территория уже много лет была заселена зажиточными иноземными торговцами, но их дома не были разбросаны между гробницами, как на западной стороне города, в районе некрополя. Здесь раскинулись сады, плантации, каменные особняки с бассейнами и фонтанами, рощи черного дуба и пальм. За ипподромом лежали низкие дюны. Около моря – что вовсе не радовало богачей – был расположен римский лагерь, построенный квадратом со стороной в две мили, с траншеями, рвами, обнесенный стенами.

«Хорошо!» – подумал Антоний, когда они приблизились. Он увидел, что солдаты уже вышли из лагеря и построились. Между передними рядами Антония и передними рядами Октавиана было полмили. Орлы сияли, разноцветные флаги когорт развевались на ветру, алый сигнальный флаг был воткнут в землю рядом с государственным конем Октавиана, которого окружали его военачальники. «Ох, как я люблю этот момент! – думал Антоний, проезжая по рядам своих солдат. На флангах били копытами кони. Ощущалось обычное перед боем возбуждение. – Я люблю разлитое в воздухе напряжение, люблю смотреть на лица моих солдат, чувствовать концентрацию этой мощи».

И вдруг в один миг все закончилось. Его вексилларий с силой воткнул в землю свой флаг и пошел в сторону армии Октавиана. Все аквилиферы сделали то же самое со своими орлами. Вслед за ними все его солдаты подняли вверх мечи и копья, древки которых были перевязаны белыми шарфами.

Как долго Антоний сидел на своем гарцующем коне, он не знал, но когда его ум достаточно прояснился, он посмотрел по сторонам, ища взглядом своих легатов, – но они уже ушли. Исчезли. И он не знал куда. Резким движением, словно марионетка, он повернул седую голову и галопом помчался в Александрию. Слезы заливали его лицо и слетали, как капли дождя от порыва ветра.

– Клеопатра, Клеопатра! – крикнул он, как только вошел во дворец и бросил шлем, со звоном скатившийся по лестнице. – Клеопатра!

Появился Аполлодор, за ним Сосиген и, наконец, Каэм. Но Клеопатры не было.

– Где она? Где моя жена? – кричал он.

– Что случилось? – спросил Аполлодор, съежившись.

– Моя армия дезертировала, а это значит, что и флот мой тоже не будет драться, – резко ответил он. – Где царица?

– В своей гробнице, – ответил Аполлодор.

Вот! Он побледнел, покачнулся.

– Умерла?

– Да. Она не думала, что увидит тебя живым.

– И не увидела бы, если бы моя армия сражалась. – Он пожал плечами, развязал тесемки палудамента, и тот упал на пол ярким красным пятном. – Да какая разница.

Он развязал ремни кирасы – она упала на мрамор, звякнув, – выхватил меч из ножен, меч аристократа с эфесом из слоновой кости в форме орла.

– Помоги мне снять безрукавку, – приказал он Аполлодору. – Ну же, я не прошу тебя проткнуть меня мечом! Просто раздень меня до туники.

Но это Каэм вышел вперед, снял с него кожаную одежду и птериги. Три старика стояли в оцепенении, глядя, как Антоний направил острие своего меча на диафрагму, нащупывая пальцами левой руки нижнее ребро грудной клетки. Нащупав, он обеими руками схватил рукоять, шумно втянул в себя воздух и со всей силой пронзил себя. Только тогда, когда он стал опускаться на пол, ловя ртом воздух, моргая, хмурый не от боли, а от гнева, трое стариков подбежали, чтобы помочь ему.

– Cacat! – воскликнул он, оскалив зубы. – Я ударил мимо сердца. Оно должно быть там…

– Что мы можем сделать? – спросил Сосиген, плача.

– Во-первых, перестань реветь. Меч в моей печенке или в легких, поэтому через какое-то время я все-таки умру. – Он застонал. – Cacat, больно! Так мне и надо… Царица… Отнесите меня к ней.

– Оставайся здесь до конца, Марк Антоний, – попросил его Каэм.

– Нет, я хочу умереть, глядя на нее. Отнесите меня к ней.

Два бальзамировщика поднялись в корзине со своими инструментами и встали на уступ у отверстия, ожидая, пока другие два жреца-бальзамировщика уложат Антония в корзину, дно которой застилали белые простыни. Затем они подняли корзину лебедкой. У отверстия они поставили корзину на рельсы, и она скатилась в гробницу, где первые два жреца приняли ее.

Клеопатра стояла, ожидая увидеть безжизненное тело Антония, красивого в смерти, без зияющих кровавых ран.

– Клеопатра! – ахнул он. – Они сказали, что ты мертва.

– Любовь моя, любовь моя! Ты еще жив!

– Так это шутка? – спросил он, пытаясь засмеяться сквозь кашель. – Cacat! Я чувствую кровь на груди.

– Положите его на мою кровать, – приказала она жрецам и ходила вокруг, мешая им, пока они не уложили его так, как она хотела.

На алой тунике кровь была не так заметна, как на белых простынях, на которых он лежал. Но за свои тридцать девять лет Клеопатра видела много крови и не пришла в ужас. До тех пор, пока жрецы-врачи не сняли с него тунику, чтобы туже перевязать рану и остановить кровотечение. Увидев его великолепное тело с длинным тонким разрезом под ребрами, она усилием воли стиснула зубы, чтобы сдержать крик, первый взрыв горя. Антоний умирал… Что ж, она ожидала этого. Но не ожидала, что будет смотреть, как он умирает. Боль в его глазах, спазм, внезапно согнувший его дугой, когда жрецы стали бинтовать его. Его рука сдавила ее пальцы так, что она подумала: сейчас он их сломает. Но она знала, что это прикосновение дает ему силы, поэтому стерпела.

Когда его положили как можно удобнее, Клеопатра подвинула кресло к кровати, села и тихо и ласково заговорила с ним, а он не отводил взгляда от ее лица. Время шло час за часом, помогая ему пересечь реку, как сказал он, в душе оставаясь римлянином.

– Мы действительно будем вместе гулять в царстве мертвых?

– Теперь уже очень скоро, любовь моя.

– Как я найду тебя?

– Это я найду тебя. Просто сядь где-нибудь в красивом месте и жди.

– Лучшая судьба, чем вечный сон.

– О да. Мы будем вместе.

– Цезарь тоже бог. Я должен буду делить тебя с ним?

– Нет. Цезарь принадлежит к римским богам. Нас там не будет.

Прошло много времени, прежде чем он собрался с силами и смог рассказать ей, что случилось на ипподроме.

– Мои воины дезертировали, Клеопатра. Все до единого.

– Значит, сражения не было.

– Нет, я сам себя заколол.

– Лучше умереть от своего меча, чем от меча Октавиана.

– Я тоже так думаю. Да, но это утомительно. Медленно, слишком медленно.

– Скоро все будет кончено, любимый. Я говорила, как сильно я люблю тебя?

– Да, и теперь я верю тебе.

Переход от жизни к смерти был таким тихим, что она не поняла, когда это произошло, пока не посмотрела близко в его глаза и не увидела огромные зрачки, покрытые золотой патиной. Марк Антоний покинул ее. У нее на руках была лишь оболочка, та его часть, которую он оставил.

Крик разорвал воздух. Ее крик. Она выла, как зверь, рвала на себе волосы, разорвала лиф платья и стала ногтями царапать грудь, плача и причитая, словно безумная.

Хармионе и Ираде показалось, что она может нанести себе серьезный вред, они позвали жрецов-бальзамировщиков, и те насильно влили в горло Клеопатры маковый сироп. И только когда она впала в ступор, жрецы смогли отнести тело Марка Антония в комнаты, где стоял саркофаг, чтобы приступить к бальзамированию.

Наступила темнота. Антоний умирал одиннадцать часов. Но в конце он был прежним Антонием, великим Антонием. В смерти он наконец обрел себя.

28

Цезарион спокойно продолжал путь по дороге, ведущей в Мемфис, хотя двое его слуг, пожилые македонцы, настоятельно советовали ему ехать до Схедии и там сесть на паром до Леонтополя на Пелузийском рукаве Нила. Это позволит избежать риска встречи с армией Октавиана, говорили они. К тому же это более короткий путь к Нилу.

– Какая ерунда, Праксис! – засмеялся молодой человек. – Кратчайший путь до Нила – это дорога на Мемфис.

– Только когда на ней нет римских легионов, сын Ра.

– Не называй меня так! Я – Парменид из Александрии, младший банкир, еду инспектировать счета царского банка в Копте.

«Жаль, что мама настояла, чтобы я взял с собой двух сторожевых псов», – подумал Цезарион. Хотя, в конце концов, они ни на что не влияли. Он точно знал, куда направляется и что будет делать. Не оставить маму в беде – это первое и самое главное. Какой сын согласится на это? Они были связаны нитью, по которой ее кровь поступала к нему, когда он плавал в мягкой, теплой жидкости, которую мама приготовила для него. И даже после того, как эту нить перерезали, остались невидимые узы, связывающие их, как бы далеко друг от друга они ни находились. Конечно, она думала о нем, когда отсылала его на другой конец света, совершенно ему чуждый. Ну а он думал о ней, когда покидал ее, намереваясь отправиться совсем в другое место и поступить совершенно иначе.

На развилке, где сходились дороги на Схедию и Мемфис, он радостно простился с попутчиками, стегнул хлыстом своего верблюда и галопом помчался по дороге на Мемфис. «Брр! Брр!» – понукал он животное, скрестив ноги перед седлом, чтобы не упасть. Для верблюдов характерна иноходь. А это качка посильнее корабельной во время шторма.

– Мы должны догнать его! – вздохнув, сказал Праксис.

«Брр! Брр!» И оба кинулись вдогонку быстро удалявшемуся Цезариону.

Еще несколько миль – и как раз когда слуги уже нагнали его, Цезарион увидел армию Октавиана. Он осадил верблюда, потом съехал с дороги. Никто его не заметил. Солдаты и офицеры пели свои походные песни, ибо знали, что тысячемильный марш заканчивается и их ждет хороший лагерь, хорошая солдатская еда, девочки Александрии к их услугам, добровольно или не очень, и, без сомнения, масса небольших золотых вещичек, которых никто не пропустит.

 
Раз-два, раз-два,
Антоний, мы твоя судьба!
Три-четыре, три-четыре,
Открывай-ка дверь пошире!
Пять-шесть, пять-шесть,
Антоний, вот мы уже здесь.
Семь-восемь, семь-восемь,
Выходи навстречу, просим!
Девять-десять, девять-десять,
Мы пришли покуролесить!
Цезарь, Цезарь!
Всех хотим мы, и женщин и мужчин!
Александрия!
Александрия!
Александрия!
 

Восхищенный Цезарион отметил, как солдаты меняют ритм, чтобы он соответствовал ритму марша. Левой-правой, левой-правой! Медленно двигаясь вдоль линии, он понял, что у каждой когорты своя песня и что какой-то голосистый остроумец сочинил новые слова и поет свое. Он видел армию Антония здесь, в Египте, и в Антиохии, но его войска никогда не пели походных песен. Может быть, потому что они не были на марше. Обычай понравился Цезариону, хотя в этих песенках доставалось его матери, которая, похоже, стала любимой темой. Колдунья, сука, свинья, корова, царица зверей, шлюха жрецов…

Ах! Он увидел алый vexillum proponere командующего. Древко флага держал человек в львиной шкуре. Когда палатку командующего установят, флаг будет развеваться над ней. Октавиан, наконец-то! Как и все его легаты, он шел пешком, одетый в забрызганную грязью кожаную безрукавку коричневого цвета. Золотые волосы выдавали его даже и без алого знамени. Такой маленький! Не выше пяти с половиной футов, подумал пораженный Цезарион. Стройный, загорелый, лицо привлекательное, но не женственное. Его маленькие некрасивые руки двигались в такт приличной песне, которую пели впереди.

– Цезарь Октавиан! – крикнул Цезарион, сдернув капюшон. – Цезарь Октавиан, я пришел заключить соглашение!

Октавиан резко остановился, половина армии, следующая за ним, тоже остановилась, а та половина, что шла впереди него, продолжала идти, пока младший легат, ехавший верхом, не выехал вперед и не остановил солдат.

На какой-то момент Октавиан искренне подумал, что перед ним божественный Юлий, нарядившийся греком. Потом его изумленный взгляд задержался на неброской светло-коричневой одежде, отметил юность божественного Юлия, и Октавиан понял, что перед ним Цезарион. Сын Клеопатры от его божественного отца. Птолемей Пятнадцатый Цезарь, царь Египта.

Два человека постарше, тоже на верблюдах, догоняли Цезариона. Вдруг Октавиан повернулся к Статилию Тавру:

– Тавр, схвати их и накрой капюшоном голову мальчика. Немедленно!

Пока солдаты освобождались от груза, который они несли на натруженных спинах и плечах, и группами уходили к ближнему озеру Мареотида за водой, была срочно поставлена палатка для Октавиана. Не могло быть и речи о том, чтобы позвать кого-то в палатку для предстоящего разговора, во всяком случае вначале. Перед Мессалой Корвином и Статилием Тавром только мелькнула золотоволосая голова божественного Юлия – привидение?

– Уведите двух других и немедленно убейте их, – сказал он Тавру. – Потом вернитесь ко мне. Никто не должен говорить с ними. Поэтому оставайтесь при них, пока они не умрут. Понятно?

С Октавианом путешествовали три человека, которых он выбрал вовсе не за военную доблесть. Один был аристократом, двое других – его вольноотпущенниками. Гай Прокулей был сводным братом зятя Мецената, Варрона Мурены, известного своей эрудицией. Гай Юлий Тирс и Гай Юлий Эпафродит были рабами Октавиана и служили ему так хорошо, что после их освобождения он не только оставил их при себе, но и сделал своими доверенными лицами. Ибо такого человека, как Октавиан, грубая компания военных вроде его старших легатов просто свела бы с ума через несколько месяцев. Отсюда Прокулей, Тирс и Эпафродит. Поскольку все военачальники Октавиана, от Сабина и Кальвина до Корвина, держали своего господина за большого оригинала, никто не обижался на то, что Октавиан во время кампании обедает один, то есть с Прокулеем, Тирсом и Эпафродитом.

Шок, испытанный Октавианом, прошел не сразу по многим причинам, первой и главной из которых было то, что он обнаружил местонахождение сокровищницы Птолемеев, следуя описанию, которое дал ему его божественный отец. Поисками он занимался со своими двумя вольноотпущенниками. Ни один римский аристократ никогда не увидит, что лежало в сотнях маленьких комнат по обе стороны лабиринта тоннелей, начинавшегося на территории Птаха. Войти в него можно, нажав определенный картуш и спустившись в темные недра. Подобно рабу, которому позволили несколько часов погулять по Елисейским полям, блуждал он по подземному лабиринту. Потом стал изымать то, что, по его мнению, было необходимо, чтобы поставить Рим на ноги: в основном золото, ляпис-лазурь, горный хрусталь, алебастр для скульпторов, которые создадут замечательные произведения искусства для украшения римских храмов и общественных мест. В качестве вьючных животных он использовал египтян, которым перед входом в тоннели завязали глаза. После того как они поднялись на поверхность, его собственная когорта убила всех носильщиков и взяла под охрану повозки, двинувшиеся в Пелузий, откуда ценный груз должен был отправиться домой. Солдаты могли догадаться о содержании корзин по их весу, но никто не посмел бы открыть их, потому что все они были запечатаны печатью с изображением сфинкса. Когда Октавиан увидел это превосходящее воображение богатство, с его плеч свалился огромный груз. Настроение его улучшилось, он почувствовал себя таким свободным и беззаботным, что его легаты не могли понять, с чем же столкнулся он в Мемфисе, что так изменило его. Он пел, насвистывал, чуть ли не прыгал от радости, когда армия возобновила марш в логово царицы зверей, в Александрию. Конечно, со временем они догадаются, что произошло в Мемфисе, но к тому времени они – и все то золото – уже вернутся в Рим, и ни у кого не будет возможности припрятать что-нибудь в складке тоги.

В тот момент, когда Цезарион окликнул его в пяти милях от ипподрома в окрестностях Александрии, у него еще не было выработано никакой стратегии. Золото на пути к Риму, да, но что ему делать с Египтом и его царской семьей? С Марком Антонием? Как лучше всего защитить сокровища Птолемеев? Сколько людей знали, как их найти? Кому из своих вероломных союзников, от царя парфян до армянского Артавазда, говорила о них Клеопатра? Ох, будь проклят этот мальчишка за его неожиданное, внезапное появление! Да еще перед всей его армией!

Когда Статилий Тавр вернулся, Октавиан резко кивнул.

– Приведи его, Тавр. Сам.

Он вошел со все еще покрытой головой, но быстро скинул верхнюю одежду и остался в простой кожаной тунике для верховой езды. Такой высокий! Выше даже, чем был божественный Юлий. Военачальники Октавиана дружно вздохнули и затаили дыхание, ошеломленные.

– Что ты делаешь здесь, царь Птолемей? – спросил Октавиан со своего курульного кресла.

Не будет никаких рукопожатий, сердечных приветствий, никакого лицемерия.

– Я пришел вести переговоры.

– Тебя послала твоя мать?

Молодой человек засмеялся, продемонстрировав еще большее сходство с Цезарем.

– Нет, конечно! Она думает, что я на пути в Беренику, откуда должен отплыть в Индию.

– Ты сделал бы лучше, если бы подчинился ей.

– Нет. Я не могу оставить ее – позволить ей одной встретиться с тобой лицом к лицу.

– У нее есть Марк Антоний.

– Если я правильно его понял, он будет уже мертв.

Октавиан потянулся, зевнул до слез.

– Очень хорошо, царь Птолемей. Я буду вести с тобой переговоры. Но не при стольких свидетелях. Мои легаты, вы можете идти. Помните клятву, которую вы дали мне. Я хочу, чтобы даже шепота вашего об этом никто не услышал. И не смейте обсуждать появление этого юноши даже между собой. Понятно?

Статилий Тавр кивнул и ушел с остальными.

– Садись, Цезарион.

Прокулей, Тирс и Эпафродит, едва дыша от ужаса, встали у стены палатки на таком расстоянии, чтобы их не видели оба участника драмы.

Цезарион сел, его зелено-голубые глаза оказались единственным, что отличало его от божественного Юлия.

– Что же ты можешь предложить, чего не может Клеопатра?

– Для начала – спокойную атмосферу. Ты не испытываешь ненависти ко мне. Как ты можешь ненавидеть меня, если мы никогда не встречались? Я желаю мира тебе и Египту.

– Огласи свои предложения.

– Моя мать удалится как частное лицо в Мемфис или Фивы. Ее дети от Марка Антония поедут с ней. Я буду править в Александрии как царь и в Египте как фараон. Я буду самым преданным царем-клиентом Гая Юлия Цезаря, божественного сына. Я дам тебе столько золота, сколько ты попросишь, а также пшеницу, чтобы кормить всю Италию.

– Почему ты будешь более мудрым правителем, чем твоя мать?

– Потому что я – кровный сын Гая Юлия Цезаря. Я уже начал исправлять ошибки, которые на протяжении многих поколений совершала династия Птолемеев. Я учредил бесплатную раздачу зерна для бедных, я сделал гражданами Александрии всех ее жителей, а сейчас я работаю над процедурой демократических выборов.

– Хм. Очень по-цезарски, Цезарион.

– Понимаешь, я нашел его бумаги с проектами, как вывести Александрию и Египет из застоя, который длился в Египте тысячелетия. Я понял, что его идеи верны, что мы погрязли в безжалостном болоте привилегий для высших классов.

– О, ты говоришь как он!

– Благодарю.

– Мы оба – сыновья божественного отца, это правда, – сказал Октавиан, – но ты намного больше похож на него.

– Так всегда говорит моя мать. И Антоний тоже.

– Ты никогда не думал, что это значит, Цезарион?

Молодой человек не понял.

– Нет. Что это может значить, помимо того, что это реальность?

– Реальность. По сути, в этом вся проблема.

– Проблема?

– Да. – Октавиан вздохнул, соединил пальцы пирамидкой. – Если бы ты сейчас не предстал передо мной, царь Птолемей, я, возможно, и заключил бы с тобой соглашение. Но теперь у меня нет выбора. Я должен тебя убить.

Цезарион ахнул, приподнялся с кресла, но снова сел.

– Ты хочешь сказать, что я пойду с моей матерью в твоем триумфальном параде, а потом нас задушат? Но почему? Почему мне необходимо умереть? Кстати, зачем казнить мою мать?

– Ты неправильно меня понял, сын Цезаря. Ты никогда не будешь идти среди участников моего триумфа. Собственно говоря, я не разрешил бы тебе даже на тысячу миль приближаться к Риму. Разве тебе никто не объяснил?

– Чего именно? – спросил Цезарион, потрясенный. – Перестань играть со мной, Цезарь Октавиан!

– Твое сходство с божественным Юлием представляет для меня угрозу.

– Я – угроза из-за сходства? Это же бред!

– Все, что угодно, только не бред. Выслушай меня. Как странно, что твоя мать тебе не сказала! Может, она думала, что если ты будешь знать, то никогда не дашь ей царствовать на Капитолии. Нет, сиди и слушай! Я откровенно говорю о Клеопатре не для того, чтобы досадить тебе, а потому, что она была моим заклятым врагом. Дорогой мой мальчик, я должен был руками и ногами драться, не щадя сил, чтобы возвыситься в Риме. Четырнадцать лет! Я начал, когда мне было восемнадцать, будучи усыновленным моим божественным отцом как римский сын. Я стал наследником и старался соответствовать этому статусу, хотя многие были против меня, включая Марка Антония. Теперь мне тридцать два года, и, когда ты умрешь, я наконец буду в безопасности. У меня не было такой юности, как у тебя. Я был болен и слаб. Люди считали меня трусом. Я стремился подражать божественному Юлию: учился улыбаться, как он, носил обувь на толстой подошве, чтобы казаться выше ростом, копировал его речь, стиль его риторики. И когда земной образ божественного Юлия погас в памяти людей, они стали думать, что в мои годы он, наверное, был похож на меня. Ты начинаешь понимать, Цезарион?

– Нет. Я сожалею, что тебе пришлось страдать, но не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя внешность.

– Внешность – это ось, на которой вращалась моя карьера. Ты не римлянин и не был воспитан римлянином. Ты – иноземец. – Октавиан подался вперед, сверкая глазами. – Я скажу тебе, почему римляне, прагматичный и разумный народ, обожествили Гая Юлия Цезаря. Самый неримский поступок. Они любили его! О многих полководцах говорили, что солдаты готовы умереть за них, но только о Гае Юлии Цезаре говорили, что все жители Рима и всей Италии готовы за него умереть. Когда он ходил по Римскому форуму, по улицам и трущобам Рима или любого другого города Италии, он относился ко всем как к равным себе. Он шутил с ними, он выслушивал рассказы об их горестях, он старался помочь. Рожденный и выросший в трущобах Субуры, он вел себя с неимущими как неимущий: он говорил на их жаргоне, спал с их женщинами, целовал их дурно пахнущих младенцев и плакал, тронутый их положением. И когда те тщеславные и отъявленные снобы, жадные до денег, убили его, народ Рима и Италии не мог перенести эту потерю. Это они сделали его богом, а не сенат! Фактически сенат – ведомый Марком Антонием! – пытался всеми известными ему способами помешать обожествлению Цезаря. Не удалось. Клиентов у него был легион, и я наследовал их вместе с его состоянием.

Он поднялся, обошел стол и встал перед испуганным юношей, глядя на него сверху.

– Позволить народу Рима и Италии увидеть тебя, Птолемей Цезарь, – и они забудут обо всем. Они полюбят тебя сразу и будут безумно рады. А я? Меня назавтра же забудут. Весь мой четырнадцатилетний труд пойдет прахом. Льстивый сенат начнет подлизываться к тебе, сделает тебя римским гражданином и, может быть, на следующий же день назначит консулом. Ты будешь править не только Египтом и Востоком, но и Римом, несомненно, сможешь назвать себя хоть пожизненным диктатором, хоть царем. Сам божественный Юлий начал уже смягчать наши mos maiorum, потом мы, три триумвира, почти сломали традиции, и теперь, когда Антоний уже не соперник мне, я – неоспоримый хозяин Рима. То есть при условии, что ни Рим, ни Италия никогда тебя не увидят. Я намерен править Римом и его владениями как автократ, молодой Птолемей Цезарь. Ибо Рим находится сейчас в таком положении, что готов согласиться с подобным правлением. Если народ увидит тебя в Риме, он примет тебя. Но ты будешь править так, как научила тебя твоя мать, – царь, сидящий на Капитолии и вершащий суд, словно Минос у ворот Гадеса. Ты не видишь в этом ничего предосудительного, несмотря на все твои либеральные программы реформ в Александрии и Египте. А мое правление будет невидимым. На мне не будет диадемы или тиары – знака моей власти, и я не разрешу моей любимой жене носить ее. Мы будем продолжать жить в нашем доме, и пусть Рим думает, что правление в нем демократическое. Вот почему ты должен умереть. Чтобы Рим оставался римским.

Выражение лица Цезариона все время менялось: удивление, горе, задумчивость, гнев, печаль, понимание. Но не было ни смущения, ни замешательства.

– Я понимаю, – медленно проговорил он. – Я действительно понимаю и не могу винить тебя.

– Ты на самом деле сын божественного Цезаря и наследовал его блестящий интеллект. Жаль, что я никогда не увижу, наследовал ли ты его военный гений, но у меня есть несколько очень хороших полководцев, и я не боюсь царя парфян, с которым я намерен заключить мир. Одним из краеугольных камней моего правления будет мир. Война, по сути, самое расточительное занятие – от жизней до денег, и я не позволю римским легионам диктовать форму правления в Риме или выбирать правителя.

Цезарион чувствовал, что теперь он продолжает говорить, чтобы оттянуть момент казни.

«О мама! Почему ты мне не доверяла? Разве ты не знала того, что объяснил мне только что римский сын Цезаря? Антоний, конечно, должен был сказать, но Антоний был твоей марионеткой. Не потому, что ты опаивала его, а потому, что он любил тебя. Ты должна была сказать мне. Но может быть, ты сама этого не понимала, а Антоний был слишком занят, доказывая, что он достоин твоей любви, и не считал важным мое положение».

Цезарион закрыл глаза и заставил себя думать, направив свой интеллект на решение этой проблемы. Есть ли хоть крохотная возможность сбежать? Он вздохнул, осознавая безнадежность ситуации. Нет, сбежать не удастся. Самое большее, что он может сделать, – это затруднить для Октавиана его убийство. Выбежать из палатки, крича, что он – сын Цезаря. Неудивительно, что Тавр так смотрел на него! Но того ли захотел бы его отец от своего неримского сына? И потребовал бы Цезарь от него этой жертвы? Зная ответ, он снова вздохнул. Октавиан был настоящим сыном Цезаря согласно его последней воле. Он даже не упомянул о своем другом, египетском сыне. И что же сам Цезарь ценил превыше всего? Его dignitas. Dignitas! Это самое римское из всех качеств, личные достижения человека, его деяния, его сила. Даже в свои последние моменты Цезарь сохранил dignitas незапятнанным. Вместо того чтобы сопротивляться, он прикрыл тогой лицо и ноги так, чтобы Брут, Кассий и остальные не видели ни выражения сведенного смертной судорогой лица, ни того, что осталось от его гениталий.

«Да, – подумал Цезарион, – я тоже сохраню мое dignitas! Я умру, владея собой, своим лицом, и с прикрытыми гениталиями. Я буду достоин своего отца».

– Когда я умру? – спокойно спросил он.

– Сейчас, в этой палатке. Я должен сделать это сам, потому что никому не могу доверить такое поручение. Если моя неопытность в этом деле причинит тебе больше боли, я прошу простить меня.

– Мой отец говорил: «Пусть это будет внезапно». Держи это в уме, Цезарь Октавиан, и я буду удовлетворен.

– Я не могу обезглавить тебя. – Октавиан сильно побледнел, ноздри его расширились, он криво улыбнулся, сдерживая дрожь губ. – Я не так силен, и твердости мне не хватает. И я не хочу видеть твоего лица. Тирс, передай мне ткань и шнур.