Текст книги "Антоний и Клеопатра"

Остальные так легко не отделались, а некоторые даже лишились головы. Сирия должна была стать римской провинцией до самых новых границ Иудеи, но города Тир и Сидон были освобождены от прямого правления в обмен на дань. Малх Набатейский потерял только добычу асфальта. За столь мягкое наказание Малх должен был следить за египетским флотом у Аравийского полуострова и подавлять любую необычную активность там.

Кипр был присоединен к Сирии, Киренаика – к Греции, Македонии и Криту. Территория Клеопатры уменьшилась до размеров самого Египта.

В июне Октавиан и Статилий Тавр погрузили армию на транспорты и поплыли в Пелузий – вход в Египет. Южный ветер запаздывал, поэтому плавание прошло нормально. Корнелий Галл должен был двинуться к Александрии из Киренаики. Все было готово для того, чтобы нанести окончательное поражение Клеопатре, царице зверей.

27

Антоний и Клеопатра вместе приплыли в Паретоний. Антоний еще не покинул «Цезарион», когда Кассий Пармский поднялся на борт и сообщил, что солдаты на переполненных кораблях пьют гораздо больше воды, чем рассчитал praefectus fabrum. Поэтому всему флоту придется зайти в Паретоний, чтобы наполнить бочки.

Настроение у Антония было лучше, чем ожидала Клеопатра. Не было признаков той меланхолии, в которую он впадал в эти последние месяцы в Акции, и сдаваться он был не намерен.

– Ты только подожди, любовь моя, – весело сказал он, готовясь отплыть из Паретония с наполненными бочками и солдатами, накормленными хлебом, недоступным на море. – Ты подожди. Пинарий не может быть далеко. Как только он прибудет, Луций Цинна и я последуем за тобой в Александрию. Морем. У Пинария достаточно транспортов, чтобы погрузить на них его двадцать четыре тысячи человек, и хороший флот, который вольется во флот Александрии.

Крепко поцеловав ее, он ушел, обреченный томиться в ожидании в Паретонии, пока Пинарий не покажется на горизонте.

Всего двести миль до Александрии и Цезариона – как Клеопатра соскучилась по нему! «Еще не все потеряно, – говорила она себе. – Мы еще можем победить в этой войне». Оглядываясь назад, она понимала, что Антоний не был флотоводцем, но на суше, она верила, у него есть шанс. Они пойдут в Пелузий и там, на границе Египта, победят. Вместе с римскими солдатами и ее египетской армией у них будет сто тысяч человек – более чем достаточно, чтобы сокрушить Октавиана, который не знает местности. Можно будет разделить его силы пополам и разбить по отдельности в двух сражениях.

Только как подавить негодование среди александрийцев? Хотя в последние годы они были более смирными, она знала их прежнее непостоянство и страшилась восстания, если их царица прибудет в гавань проигравшей в сопровождении не египетского флота, а спасающейся от правосудия римской армии. Так что, прежде чем город появился в поле зрения, она собрала своих капитанов и легатов Антония и дала краткие инструкции, возлагая надежды на тот факт, что новости из Акция еще не достигли александрийцев.

Украшенные гирляндами транспорты вошли в Большую гавань под звуки воинственных песнопений мнимых победителей, возвращающихся домой. Однако Клеопатра не стала рисковать. Флот был поставлен на рейде, и солдаты не покидали кораблей, пока не был организован лагерь около ипподрома. Она сама плыла на «Цезарионе» вдоль береговой полосы гавани, стоя высоко на носу корабля, ее платье из золотой ткани соперничало с блеском ее драгоценностей. Александрийцы бросились в гавань, оглашая ее приветственными криками. Клеопатра стояла, чувствуя облегчение оттого, что ей удалось их обмануть.

Как только корабль вошел в Царскую гавань, она увидела Цезариона и Аполлодора, стоявших у причала в ожидании ее.

О, как он вырос! Он стал выше своего отца, широкий в плечах, стройный, мускулистый, его густые волосы не потемнели, но лицо, удлиненное, с высокими скулами, потеряло все следы юношеской мягкости. Это был живой Гай Юлий Цезарь! Любовь захлестнула ее, это было чувство сродни благоговению. Колени ее дрожали так, что она не могла стоять самостоятельно. Слезы застилали глаза. Поддерживаемая Хармионой с одной стороны и Ирадой с другой, она сошла по трапу и обняла сына.

– О, Цезарион, Цезарион! – проговорила она, рыдая. – Мой сын, как же я рада видеть тебя!

– Ты потерпела поражение.

Она затаила дыхание.

– Как ты узнал?

– Это очевидно, мама. Если ты победила, где твой флот и почему эти суда ведут римляне? Более того, где Марк Антоний?

– Я оставила его и Луция Цинну в Паретонии, – ответила она и взяла его под руку, заставив тем самым идти рядом с ней. – Он ждет, когда Пинарий прибудет туда из Киренаики со своим флотом и еще четырьмя легионами. Канидий оставлен в Амбракии. Остальные дезертировали.

Он ничего не сказал в ответ, просто вошел с ней в большой дворец, затем передал ее Хармионе и Ираде.

– Прими ванну и отдохни, мама. Встретимся во время ужина.

Ванну она приняла, но быстро. Об отдыхе не могло быть и речи, до ужина она должна была сделать то, что считала необходимым. Только Аполлодор и дворцовые евнухи были посвящены в ее секрет, который надо было любой ценой сохранить от Цезариона. Он никогда этого не одобрит. Истолкователь, писец, начальник ночной стражи, казначей, судья и все их родственники, занимавшие те или иные посты, были собраны и казнены. Главари банд исчезли из трущоб Ракотиса, демагоги – с агоры. У нее была готова история в ответ на вопросы Цезариона, которые он обязательно задаст, когда заметит, что все чиновники – новые люди. Прежние, объяснит она, вдруг почувствовали прилив патриотизма и ушли служить в рядах египетской армии. Он, конечно, не поверит ни единому слову, но, не в состоянии понять ход ее мыслей, он посчитает, что они попросту бежали от римской угрозы.

Ужин был роскошным. Повара были в приподнятом настроении, как и все александрийцы. Конечно, они удивились, когда бо́льшая часть блюд была возвращена нетронутой на кухню. Но никто им ничего не объяснил.

После казней Клеопатра почувствовала себя лучше и выглядела спокойной. Она рассказала о событиях в Эфесе, Афинах и Акции, не пытаясь извинять собственное безрассудство. Аполлодор, Каэм и Сосиген тоже слушали. Они были тронуты рассказом больше, чем Цезарион, чье лицо оставалось бесстрастным. «Он повзрослел лет на десять, слушая эти ужасные новости, – подумал Сосиген, – но он никого не винит».

– Римские друзья и легаты Антония не считались со мной, – сказала она, – и хотя они твердили о том, что я женщина, я думала, что их враждебность вызвана тем, что я иностранка. Но я ошиблась! Во всем виноват мой пол. Они были против того, чтобы ими командовала женщина, какое бы высокое положение она ни занимала. Поэтому они все требовали от Антония, чтобы он отослал меня обратно в Египет, и не понимали, почему я отказывалась уезжать.

– Ну, это все в прошлом и теперь не имеет значения, – вздохнув, сказал Цезарион. – Что ты будешь делать дальше?

– А что я должна делать? – вдруг с любопытством спросила она.

– Пошли Сосигена с посольством к Октавиану и попытайся заключить мир. Предложи ему столько золота, сколько он хочет, чтобы он оставил нас в покое в нашем маленьком уголке Их моря. Передай ему заложников как гарантию и разреши римлянам регулярно посылать проверяющих, чтобы он был уверен, что мы тайно не вооружаемся.

– Октавиан не оставит нас в покое, поверь моему слову.

– А чего хочет Антоний?

– Перегруппироваться и продолжить войну.

– Мама, это бессмысленно! – воскликнул юноша. – Антоний уже не тот, и у меня нет отца, чтобы его заменить. Если предположения насчет твоего пола верны, тогда те римские войска, что здесь, в Александрии, никогда не пойдут за тобой. Сосиген должен возглавить делегацию в Рим или в любое другое место, где сейчас находится Октавиан, и попытаться договориться о мире. И чем скорее, тем лучше.

– Давай подождем, пока Антоний возвратится из Паретония, – попросила она, положив ладонь на руку Цезариона. – А потом решим.

Покачав головой, Цезарион встал:

– Это надо сделать сейчас, мама.

Она сказала «нет».

Отношение сына о многом ей сказало, открыло ей глаза на то, что она должна была видеть еще до отъезда в Эфес. Вся ее энергия и ум ушли на составление планов относительно его будущего, блестящего, триумфального, славного будущего как царя царей, правителя мира. Теперь она впервые поняла, что ему ничего этого не нужно. Это она, Клеопатра, страстно желала такой судьбы, действуя от его имени и ошибочно полагая, что никто не может противиться соблазну, и меньше всего юноша божественного происхождения, с царской родословной и гениальным умом. Его военные упражнения доказали, что он не трус, значит не страх за свою жизнь тому причина. У Цезариона совершенно отсутствуют амбиции. И при их отсутствии он никогда не будет фактическим царем царей, разве только номинальным. Он не завоеватель. Ему достаточно Египта и Александрии. Больше ему ничего не надо.

«О Цезарион, Цезарион! Как ты можешь так поступать со мной? Как ты можешь отвернуться от власти? Как смешение моей крови с кровью Цезаря могло дать такой результат? Два самых амбициозных человека, когда-либо живших на земле, произвели на свет храброго, но мягкого, сильного, но не амбициозного ребенка. Все было напрасно, и я даже не могу утешиться мыслью, что можно заменить моего первенца Александром Гелиосом или Птолемеем Филадельфом. У них достаточно амбиций, но не хватает ума. Они посредственности. Это Цезарион – Гор и Осирис. И он отказывается от своего предназначения. Он, который никогда не был заурядным ребенком, жаждет обычной судьбы. Какая ирония. Какая трагедия».

– Когда я прежде говорила, что он – ребенок, которого нельзя испортить, я не понимала, что это значит, – сказала она Каэму, после того как ужин закончился и Аполлодор с Сосигеном ушли с побледневшими лицами.

– Но теперь ты понимаешь, – тихо сказал он.

– Да. Цезарион ни к чему не стремится, потому что он ничего не хочет. Если бы Амон-Ра дал ему тело отпрыска египтянки и грека и заставил печь хлеб или подметать улицы, он принял бы свою судьбу с благодарностью и смирением, счастливый уже тем, что достаточно зарабатывает, чтобы не голодать и снять небольшой домик в Ракотисе, жениться и иметь детей. И если какой-нибудь наблюдательный пекарь или дворник заметит его хорошие качества и немного повысит его в должности, он будет рад не за себя, а за своих детей.

– Ты поняла истину.

– А ты, Каэм? Ты понял характер Цезариона и его сущность в тот день, когда лицо у тебя вдруг побелело и ты отказался открыть мне, что ты увидел?

– Вроде того, дочь Ра. Вроде того.

Антоний возвратился в Александрию месяц спустя, как раз после того, как александрийцы узнали о поражении при Акции. Никто не устраивал демонстраций на улицах, никто не подначивал толпу идти к Царскому кварталу. Они только плакали, хотя некоторые потеряли братьев, сыновей, племянников, служивших на египетских кораблях. Клеопатра издала указ, в котором объясняла, что погибли немногие. Если Октавиан захочет продать уцелевших в рабство, она выкупит их, а если Октавиан освободит их, она как можно скорее привезет их домой.

В течение того месяца, пока она ждала Антония, она боялась за него как никогда раньше. Любовь завладела ее сердцем, а это означало страх, сомнения, постоянное беспокойство. Здоров ли он? Какое у него настроение? Что происходит в Паретонии?

Все это ей пришлось выпытывать у Луция Цинны. Антоний отказался подходить к дворцам. Он прыгнул через борт корабля на мелководье и вброд прошел к берегу, узкой полосе рядом с Царской гаванью. Он ни с кем не разговаривал с тех пор, как они вышли из Паретония, сказал Цинна.

– Правда, госпожа, я никогда не видел его таким подавленным.

– Что случилось?

– Мы узнали, что Пинарий сдался Корнелию Галлу в Киренаике. Ужасный удар для Антония, но потом стало еще хуже. Галл плывет в Александрию со своими четырьмя легионами и четырьмя, принадлежавшими Пинарию. У него много транспортов и два флота, его собственный и Пинария. В итоге восемь легионов и два флота направляются в Александрию с запада. Антоний хотел остаться в Паретонии и дать бой Галлу там, но… ты сама понимаешь, почему он не смог, царица.

– Недостаточно времени, чтобы перебросить войско из Александрии. Поэтому он винит себя, что не оставил свои легионы в Паретонии. Но чтобы принять такое решение, Цинна, он должен быть провидцем!

– Мы все пытались убедить его, госпожа, но он не хотел слушать.

– Я должна пойти к нему. Пожалуйста, найди Аполлодора и скажи ему, чтобы он устроил тебя.

Клеопатра похлопала Цинну по руке и пошла в бухту, где увидела согнувшуюся фигуру Марка Антония. Он сидел, обхватив колени руками и положив на них голову. Одинокий. Один.

«Все знаки против нас», – подумала Клеопатра. Сильный ветер развевал полы ее плаща. День был облачный, и дул необычайно холодный для Александрии ветер, пробиравший до костей. Белая пена покрывала серую воду Большой гавани, облака пробегали низко и плотно с севера на юг. Собирался дождь.

От Антония пахло потом, но, слава богам, не вином. Он оброс колючей бородой, а нестриженые волосы торчали во все стороны. Ни один римлянин не носил бороды или длинных волос, только в знак траура. Марк Антоний был в трауре.

Она опустилась около него, дрожа:

– Антоний! Посмотри на меня, Антоний! Посмотри на меня!

В ответ он накрыл голову палудаментом и спрятал лицо.

– Антоний, любовь моя, поговори со мной!

Но он молчал, не открывая лица.

Прошел час, если не больше; начался дождь, сильный ливень, промочивший их насквозь. Наконец Антоний заговорил, но, вероятно, только чтобы отделаться от нее.

– Видишь вон тот маленький мыс?

– Да, любимый, конечно вижу. Мыс Сотер.

– Построй мне на нем хижину с одной комнатой. Достаточно просторной для меня. Никаких слуг. Я не хочу ни мужчин, ни женщин. Даже тебя.

– Ты хочешь соревноваться с Тимоном Афинским? – в ужасе спросила Клеопатра.

– Да. Новый Марк Антоний, мизантроп и женоненавистник. Точно как Тимон из Афин. Хижина станет моим тимониумом, и никто не должен даже подходить к нему. Ты слышишь меня? Никто! Ни ты, ни Цезарион, ни мои дети.

– Ты же умрешь от холода, прежде чем его построят, – сказала она, радуясь дождю, который скрыл ее слезы.

– Тем более есть причина поторопиться. А теперь уходи, Клеопатра! Просто уйди, оставь меня одного!

– Позволь прислать тебе пищу и воду, пожалуйста!

– Не надо. Я ничего не хочу.

Цезарион ждал сообщений с таким нетерпением, что не покидал ее комнату, и ей пришлось переодеваться в сухую одежду за ширмой. Она разговаривала с ним, пока Хармиона и Ирада растирали ее холодное тело грубыми льняными полотенцами, чтобы согреть ее.

– Скажи мне, мама! – все повторял он, и Клеопатра слышала, как он меряет шагами комнату. – Где правда? Скажи мне, скажи мне!

– Правда в том, что он превратился в Тимона Афинского, – в десятый раз повторяла она из-за ширмы. – Я должна построить ему хижину на мысе Сотер. Он собирается назвать ее тимониумом. – Она вышла из-за ширмы. – Нет, он не хочет видеть ни тебя, ни меня, не хочет ни есть, ни пить, даже отказывается от слуги. – Она опять заплакала. – О, Цезарион, что мне делать? Его солдаты знают, что он вернулся, но что они подумают, если он не придет к ним, не возглавит их?

Цезарион вытер ее слезы, обнял ее:

– Успокойся, мама, успокойся! Слезами горю не поможешь. Когда вы находились там, он тоже был таким? Я знаю, он хотел покончить с собой после возвращения из Фрааспы. И пытался утопить себя в вине. Но ты не сказала мне, каким он был, когда в его палатке разгорался спор. Какими были его друзья и легаты, что не одно и то же. Расскажи мне о себе и об Антонии как можно честнее. Я уже не мальчик ни в каком смысле.

Очнувшись от своего горя, она в недоумении посмотрела на него:

– Цезарион! Ты хочешь сказать, что у тебя были женщины?

Он засмеялся:

– А ты предпочла бы, чтобы это были мужчины?

– Мужчины были хороши для Александра Великого, но в этом отношении римляне очень странные. Твой отец хотел бы, чтобы твоими любовницами были женщины, это ясно.

– Тогда я ему угодил. Иди сюда, сядь. – Он посадил ее в кресло, а сам сел на пол, скрестив ноги. – Расскажи мне.

– Он поддерживал меня во всем, сын мой. Преданнее мужа, чем он, не было на земле. О, как они напирали на него! День за днем, день за днем требовали, чтобы он отослал меня домой, в Египет. Они не потерпят присутствия женщины в командирской палатке, тем более иностранки, – тысяча тысяч причин, почему я не должна быть с ним. А я была глупа, Цезарион. Очень глупа. Я сопротивлялась, отказывалась уезжать. И я тоже угрожала ему. Они не хотели, чтобы над ними стояла женщина. Но Антоний защитил меня и ни разу не уступил им. И когда даже Канидий отвернулся от меня, Антоний все-таки отказался отослать меня домой.

– Его отказ был продиктован верностью или любовью?

– Я думаю, и тем и другим. – Она судорожно схватила его руки. – Но это было не самое худшее, Цезарион. Я… я… я не любила его, и он знал это. Это было огромное горе для него. Я не считалась с ним! Помыкала им, унижала его перед легатами, которые не понимали его. Будучи римлянами, они смотрели на него с презрением, потому что он позволял помыкать собой женщине! При них я заставляла его вставать передо мной на колени, я подзывала его щелчком пальцев. Я прерывала совещания, заставляла его устраивать пикники. Неудивительно, что они ненавидели меня! Но он никогда не испытывал ко мне ненависти.

– Когда ты поняла, что любишь его, мама?

– В Акции, во время массового дезертирства царей-клиентов и его легатов и после нескольких второстепенных поражений на суше. Пелена спала с моих глаз, иначе я не могу описать это. Я взглянула на его голову и увидела, что всего за одну ночь он поседел. Внезапно я почувствовала такое сострадание к нему, словно он – это я. И – пелена спала. В один миг, с одним вдохом. Да, я понимаю теперь, что любовь постепенно росла во мне, но в тот момент она явилась для меня полной неожиданностью. Потом события стали развиваться так стремительно, что у меня не было достаточно времени, чтобы показать ему всю глубину моего чувства. А теперь, наверное, этого времени у меня никогда не будет, – печально закончила она.

Цезарион поднял ее с кресла, обнял и стал гладить по спине, словно ребенка.

– Он придет в себя, мама. Это пройдет, и у тебя появится случай показать ему свою любовь.

– Когда ты стал таким мудрым, сын мой?

– Мудрым? Я? Нет, вовсе не мудрым. Просто я способен видеть картину ясно. На моих глазах нет шор, и никогда не было. Теперь отправляйся спать, мама, моя дорогая, любимая мама. Я построю ему хижину с единственной комнатой за день.

Цезарион сдержал слово. Маленький тимониум для Марка Антония был построен за один день. Человек, чье лицо было Антонию незнакомо, крикнул ему издали, что еду и питье будут ставить у двери, и ушел.

Голод и жажда придут, конечно, но сейчас он еще не сильно ощущал их. Он открыл дверь и остановился на пороге, глядя на эту тюремную камеру. Ибо это была камера. И выйти он сможет, только когда совладает со своими душевными муками. Входя внутрь, Антоний не знал, сколько продлится его заточение.

Словно в ярком свете увидел он все, что делал неверно, но каждый шаг надо было осмыслить.

Бедная, глупая Клеопатра! Цеплялась за него как за спасителя, хотя все в его мире видели, что Марк Антоний никого не может спасти. Если он не смог спасти себя, был ли у него шанс спасти других?

Цезарь – настоящий Цезарь, а не тот мальчишка-позер в Риме – всегда это знал, конечно. Почему же еще он пренебрег тем, кого все считали его наследником? Все началось с того, что Цезарь признал его ни на что не годным. Реакция Антония была предсказуемой: он пойдет на Восток драться с парфянами, сделает то, что не успел сделать Цезарь. Покроет себя славой и станет равным Цезарю.

Но он потерпел крах, погряз в своих пороках. Почему-то ему всегда казалось, что еще достаточно времени для кутежей, и он вовсю предавался веселью. Но времени-то и не было. Ведь вопреки всему дела у Октавиана в Италии шли хорошо. Октавиан, всегда Октавиан! Глядя на голые стены своего тимониума, Антоний понял наконец, почему его мечты не сбылись. Ему надо было плюнуть на Октавиана и продолжить кампанию против парфян, а не преследовать наследника Цезаря. Впустую потраченные годы! Напрасные интриги, нацеленные на свержение Октавиана; год за годом тратил он на то, чтобы поощрять Секста Помпея в его тщетных замыслах. Антонию незачем было оставаться в Греции. Если Октавиану суждено было победить Секста Помпея, Антоний не смог бы это предотвратить. И не предотвратил, в конце концов. Октавиан обхитрил его, победил вопреки ему. А годы шли, и парфяне становились сильнее.

Ошибки, одна за другой! Деллий первым ввел его в заблуждение, потом Монес. И Клеопатра. Да, Клеопатра…

Почему он поехал в Афины, вместо того чтобы остаться в Сирии той весной, когда вторглись парфяне? Потому что боялся Октавиана больше, чем настоящего исконного врага. Подвергая опасности свое положение в Риме, он лишил себя духовной опоры. И теперь, спустя одиннадцать лет после Филипп, у него не осталось ничего, кроме стыда.

Как он может посмотреть в глаза Канидию? Цезариону? Тем из его римских друзей, кто остался в живых? Столько соратников погибло из-за него! Агенобарб, Попликола, Лурий… А такие люди, как Поллион и Вентидий, были вынуждены уйти в отставку из-за его ошибок… Как он снова посмотрит в глаза столь достойному человеку, как Поллион?

Шагая по земляному полу, он все думал, думал, вспоминая о еде, только когда уже шатался от изнеможения или останавливался, удивляясь, что за когтистый зверь терзает его желудок. Стыд, стыд! Он, которым так восхищались, которого так любили, всех их подвел, задумав погубить Октавиана, хотя это не было ни его долгом, ни его лучшей идеей. Стыд, стыд!

Только с наступлением зимы, необычно холодной в этом году, он успокоился настолько, что смог думать о Клеопатре.

А о чем было думать? Бедная, глупая Клеопатра! Ходила по палатке, подражая поседевшим в сражениях римским командирам и считая себя равной им в военном искусстве только потому, что платила по счетам.

И все это ради Цезариона, царя царей. Цезарь в новом обличье, кровь от крови ее. Но разве мог он, Антоний, противоречить ей, если все, чего он хотел, – это угодить ей? Зачем еще он пошел на эту сумасшедшую авантюру – завоевать Рим, если не из-за любви к Клеопатре? В его голове она заняла место той парфянской кампании после отступления от Фрааспы.

«Она была не права. Я был прав. Сначала сокрушить парфян, потом идти на Рим. Это был лучший вариант, но она не понимала этого. О, я люблю ее! Как мы можем ошибаться, когда изменяем нашим ценностям! Я уступил ей, хотя не должен был этого делать. Я позволил ей разыгрывать роль царицы перед моими друзьями и соратниками, а мне нужно было просто конфисковать военную казну и отослать ее саму в Александрию! Но у меня не хватило силы, и в этом тоже мой стыд, унижение. Она использовала меня, потому что я позволил себя использовать. Бедная, глупая Клеопатра! Но насколько же беднее и глупее это делает Марка Антония?»

Когда наступил март и погода в Александрии опять стала мягкой, Антоний открыл дверь своего тимониума.

Чисто выбритый, с коротко стриженными волосами – о, сколько в них седины! – он появился внезапно во дворце, громко призывая Клеопатру и ее старшего сына.

– Антоний, Антоний! – заплакала она, покрывая его лицо поцелуями. – Теперь я снова могу жить!

– Я изголодался по тебе, – шепнул он ей на ухо, потом мягко отстранил ее и обнял Цезариона, который был вне себя от радости. – Я не буду говорить тебе того, мой мальчик, что, должно быть, ты слышишь от всех вокруг, но ты заставляешь меня снова почувствовать себя юнцом, и моя задница все еще болит от пинка Цезаря. Теперь я седой, а ты взрослый.

– Недостаточно взрослый, чтобы служить старшим легатом, но ведь и Курион и Антилл тоже еще недостаточно взрослые. Они оба здесь, в Александрии, ждут, когда ты выйдешь из своей тимониевой раковины.

– Сын Куриона? И мой старший? Edepol! Они тоже уже мужчины!

Цезарион засиял.

– Мы все встретимся за отличным обедом, но только завтра. Сначала вы с мамой должны побыть вместе.

После самых упоительных часов любви, которые когда-либо выпадали ей, Клеопатра лежала рядом со спящим Антонием, словно козявка, пытающаяся обхватить древесный ствол, подумала она с горькой иронией. Сгорая от любви, она обрушила на него поток слов, потом отдалась ему, утонула в блаженстве, которое ей довелось испытать лишь в объятиях Цезаря. Но это была предательская мысль, она отбросила ее и постаралась показать Антонию, как она его любит.

Он рассказал ей все, что собирался, стремясь заверить ее, что он не пил, что его тело осталось прежним, а ум – все таким же ясным.

– Я ждал, что небо обрушится на меня, – закончил он. – Одинокий, потерянный, сломленный. А сегодня утром, на рассвете, я проснулся исцеленный. Не знаю, почему и как. Просто проснулся, думая, что, хотя мы не можем выиграть эту войну сейчас, Клеопатра, мы можем измотать Октавиана, оставив его без денег. Ты говоришь, мои легаты, прибывшие сюда, верны мне, а твоя армия находится в лагере у Пелузия. Значит, когда Октавиан придет, мы будем готовы.

Идиллия длилась недолго. Вмешалась жизнь и разрушила ее.

Хуже всего были известия, принесенные Канидием в начале марта. Канидий путешествовал один по суше из Эпира в Геллеспонт, потом пересек его и попал в Вифинию, добрался до Каппадокии и перевалил через Аманские горы, никем не узнанный. Даже последний отрезок пути через Сирию и Иудею остался без происшествий. Канидий тоже постарел, его волосы поседели, голубые глаза поблекли, но его верность Антонию осталась прежней, и он смирился с присутствием Клеопатры.

– При Акции ты проиграл в самом колоссальном морском сражении из тех, что когда-либо случались, – сказал он за обедом, на котором присутствовали молодой Курион, Антилл и Цезарион. – Многие тысячи твоих римских солдат были убиты, Антоний. Ты знал это? Так много, что только горстка уцелела. И их взяли в плен. Но ты сам продолжал сражаться, даже когда «Антония» была объята пламенем. Потом ты увидел, что царица покидает тебя и возвращается в Египет, и тогда ты прыгнул в баркас и кинулся за ней вдогонку, оставив твоих людей. Ты пробирался сквозь сотни умирающих римских солдат, не обращая внимания на их мольбы, ты лишь хотел догнать Клеопатру. Когда ты догнал ее и взошел на борт, ты выл, как раненая собака, три дня сидел на палубе, покрыв голову и отказываясь двинуться с места. Царица взяла у тебя меч и кинжал. Ты был как безумный, чувствуя себя виноватым в том, что покинул своих людей. Конечно, Рим и Италия теперь абсолютно убеждены, что в лучшем случае ты – раб Клеопатры. Твои самые преданные сторонники покинули тебя. Даже Поллион, хотя сражаться против тебя он не будет.

– Октавиан в Риме? – спросил Цезарион, прерывая пугающее молчание.

– Он был там, но недолго. Он выступает с легионами и флотом, чтобы присоединиться к войскам, которые ждут его в Эфесе. По слухам, у него будет тридцать легионов, хотя не более семнадцати тысяч кавалерии. Кажется, он должен плыть из Эфеса в Антиохию, может быть, даже до Пелузия. Пассаты дуть не будут, но южные ветры в последние годы запаздывают.

– Как ты думаешь, когда он прибудет? – спокойно, невозмутимо спросил Антоний.

– В Египет, наверное, в июне. Ходят слухи, что он не станет пересекать Дельту по морю. Из Пелузия до Мемфиса он пойдет по суше и приблизится к Александрии с юга.

– Мемфис? Это странно, – произнес Цезарион.

Канидий пожал плечами:

– Я только могу предположить, Цезарион, что он хочет осадить Александрию, чтобы она не могла получить помощь. Это разумная стратегия, предусмотрительная.

– А мне она кажется неправильной, – заметил Цезарион. – Эту стратегию выбрал Агриппа?

– Не думаю, что Агриппа участвует в этой кампании. Статилий Тавр – заместитель Октавиана, а Корнелий Галл подойдет из Киренаики.

– Захват в клещи, – сказал Курион, демонстрируя свои знания.

Антоний и Канидий подавили улыбки, Цезарион надулся. Неужто! Клещи! Какой проницательный этот Курион.

Теперь, когда Антоний пришел в себя, с плеч Клеопатры свалился огромный груз, но прежняя энергия и отвага не возвращались. Опухоль немного выросла, ноги в подъеме и лодыжках стали опухать, появилась одышка, а иногда ею овладевало непонятное беспокойство. Во всем этом Хапд-эфане винил зоб, но не знал, как его лечить. Лучшее, что он мог сделать, – посоветовать ей ложиться на кровать или на ложе, приподняв ноги каждый раз, когда они отекали, особенно после долгого сидения за рабочим столом.

Из-за своей мстительности и высокомерия она нажила себе двух непримиримых врагов на сирийской границе – Ирода и Малха, а Корнелий Галл заблокировал Египет с запада. Поэтому Клеопатра вынуждена была искать союзников далеко от дома. Посольство к царю парфян со многими подарками и обещанием помощи, когда в следующий раз парфяне вторгнутся в Сирию. Но что она могла сделать для мидийского Артавазда? Его власть продолжала неуклонно расти по мере того, как он медленно продвигался в Парфянскую Мидию, используя в своих интересах людей при дворе парфянского царя. Армянский Артавазд, которого привезли в Александрию для триумфального парада Антония, все еще считался пленником. Клеопатра казнила его и послала его голову в Мидию, дав послам наказ заверить царя, что его маленькая дочь Иотапа останется помолвленной с Александром Гелиосом и что Египет полагается на Мидию, которая сдерживает римлян вдоль армянских границ. Чтобы подкрепить такую политику, она послала золото.

Время шло, и приходили сообщения, что Октавиан в пути. Это побуждало Клеопатру строить все более и более безумные планы. В апреле она приказала волоком перетащить небольшой флот быстроходных военных кораблей через пески из Пелузия в Героонполис на Аравийском заливе. Больше всего теперь ее беспокоила безопасность Цезариона, единственный выход она видела в том, чтобы послать его на Малабарский берег Индии или на большой, грушевидной формы остров Тапробана. Что бы ни случилось, Цезариона надо отослать в такое место, где он повзрослеет. Только полностью созревшим мужчиной может он вернуться и победить Октавиана. Но не успел флот встать на якорь в Героонполисе, как набатейский Малх сжег все галеры до единой. Это не остановило Клеопатру, она переправила еще несколько кораблей в Аравийский залив, но уже в Беренику, где Малх не мог до них добраться. С ними шли пятьдесят самых верных ее слуг с приказом ждать в Беренике, пока не прибудет фараон Цезарь. Потом они должны будут плыть в Индию.