Текст книги "Антоний и Клеопатра"

Когда Фонтей нанес ей ежедневный краткий визит, он нашел Октавию поникшей. Под ее прекрасными глазами залегли круги, улыбка то и дело исчезала, она не знала, куда деть руки. Он решил спросить напрямую:

– Кто тебе разболтал?

Октавия задрожала.

– Это заметно? – спросила она.

– Никому, кроме меня. Твой брат велел мне позаботиться о тебе, и я серьезно отношусь к этому поручению. Кто?

– Пердита.

– Отвратительная женщина! Что она сказала тебе?

– Фактически ничего нового, кроме того, что он женился.

– Дело не в том, что она сказала, а в том, как она это сказала, да?

– Да.

Он осмелился взять ее руки, большими пальцами стал гладить их по тыльной стороне, что можно было истолковать как намерение утешить – или как знак любви.

– Октавия, послушай меня! – очень серьезно начал он. – Пожалуйста, не думай о худшем. Еще рано для тебя – и для любого другого! – совершенно безосновательно делать выводы. Я друг Антония, я знаю его. Может быть, не так хорошо, как ты, его жена, но с другой стороны. Возможно, брак с царицей Египта он как триумвир Востока посчитал необходимым политическим ходом. Это не должно тебя задевать, ты его законная жена. Этот незаконный союз – следствие его неудач на Востоке, где все пошло не так, как он ожидал. Я думаю, это способ выплыть из потока разочарований.

Он отпустил ее руки, прежде чем она могла бы счесть его прикосновения вольностью.

– Ты понимаешь?

Ей стало легче, она выглядела более спокойной.

– Да, Фонтей. Я понимаю. И спасибо тебе от всего сердца.

– В будущем для Пердиты тебя нет дома. Она прибежит снова, как только Перегрин получит письмо от одного из своих дружков. Но ты ее не примешь. Обещаешь?

– Обещаю, – ответила она и улыбнулась.

– Теперь у меня хорошая новость. Сегодня вечером дают «Царя Эдипа». У тебя есть несколько минут, чтобы принарядиться, потом мы пойдем и посмотрим, насколько хороши актеры. По слухам, они потрясающие.

Через месяц пришел ответ от Антония.

Что ты делаешь в Афинах без тех двадцати тысяч солдат, которые мне должен твой брат? Я здесь готовлюсь к новому походу в Парфянскую Мидию, мне не хватает хорошего римского войска, а Октавиан имеет наглость прислать только две тысячи? Это слишком, Октавия. Октавиан очень хорошо знает, что в данный момент я не могу вернуться в Италию и лично навербовать легионеров. В наше соглашение входил пункт, что он наберет мне четыре легиона. Мне нужны солдаты.

А я получаю глупое письмо от тебя, где ты болтаешь о детях. Ты думаешь, детская и ее обитатели волнуют меня в такое время? Меня волнует нарушенное Октавианом соглашение. Четыре легиона, а не четыре когорты! Лучшие из лучших! Неужели твой брат считает, что мне нужен гигантский таран, когда я сижу рядом с ливанскими кедрами?

Чума на него и на всех, кто с ним связан!

Она положила письмо, покрытая холодным потом. Ни слова о любви, ни одного ласкового слова, вообще ни слова о ее приезде. Одни возмущенные восклицания в адрес Цезаря.

– Он даже не сообщил мне, что делать с людьми и техникой, которые я привезла, – пожаловалась она Фонтею.

Лицо его застыло, он почувствовал покалывание, словно ему в лицо ударил песок, как во время песчаной бури. На него смотрели огромные глаза, наполненные слезами, такие прозрачные, словно окна в ее самые сокровенные мысли. Слезы катились по щекам, но она не замечала их. Фонтей вынул из складки тоги носовой платок и подал ей.

– Не расстраивайся, Октавия, – сказал он, стараясь говорить спокойно и уверенно. – Читая письмо, я подумал о двух вещах. Во-первых, письмо отражает ту сторону Антония, которую мы оба знаем, – сердитый, нетерпеливый, упрямый. Я словно вижу и слышу, как он рвет и мечет, бегая по комнате. Это его типичная реакция на действия Цезаря как на оскорбление. Просто так получилось, что ты – посланец с плохой вестью, которого он убил, чтобы выпустить пар. Вторая мысль серьезнее. Я думаю, что Клеопатра все выслушала, обдумала и продиктовала этот ответ. Если бы Антоний отвечал сам, по крайней мере, он сказал бы, что делать с солдатами, в которых так нуждается. А Клеопатра, неофит в военном деле, проигнорировала это. Письмо написала она, а не Антоний.

Это возымело действие. Октавия вытерла слезы, высморкалась, в отчаянии посмотрела на мокрый платок Фонтея и улыбнулась.

– Я испортила платок, надо его выстирать, – сказала она. – Спасибо, дорогой Фонтей. Но что мне делать?

– Пойти со мной на спектакль «Облака» Аристофана, а потом написать Антонию, словно этого письма и не было. Спросить его, как он хочет поступить с подарком Цезаря.

– И спросить, когда он намерен приехать в Афины! Можно, я напишу это?

– Конечно. Он должен приехать.

Прошел еще месяц трагедий, комедий, лекций, экскурсий, любых развлечений, какие Фонтей мог придумать, чтобы помочь бедняжке провести время, пока не придет ответ Антония. Интересно, что даже Пердите не удалось вызвать скандал по поводу того, что Фонтей всюду сопровождает сестру императора Цезаря! Просто никто не мог поверить, что Октавия пополнила сонм неверных жен. Фонтей был ее телохранителем. Цезарь не делал из этого секрета и проследил, чтобы его желание было известно даже в Афинах.

К этому времени все уже говорили о продолжающейся страсти Антония к женщине, которую Октавиан называл царицей зверей. Фонтей оказался между двух огней: он очень хотел выступить в защиту Антония, но, по уши влюбленный в Октавию, был озабочен только ее благополучием.

Второе письмо Антония не стало таким шоком, как первое.

Возвращайся в Рим, Октавия! В Афинах мне нечего делать в обозримом будущем, поэтому бесполезно ждать меня там, ведь ты должна заботиться о детях. Я повторяю: возвращайся в Рим!

Что касается людей и всего остального, отправь их немедленно в Антиохию. Фонтей может приехать с ними или нет, как хочет. Из того, что я слышал, тебе он нужнее, чем мне. Я запрещаю тебе появляться в Антиохии, ясно? Поезжай в Рим, а не в Антиохию.

Наверное, слез не было из-за потрясения. Боль была ужасная, но она жила своей жизнью, словно бы отдельно от нее, Октавии, сестры императора Цезаря и жены Марка Антония. Боль рвала, выжимала ее насухо, а она могла думать только о двух девочках. Они проплывали перед ее мысленным взором. Антония – высокая, русоволосая. Мама Атия говорила, что она очень похожа на Юлию, тетю божественного Юлия, которая была женой Гая Мария. Антонии только пять лет, но она уже понимает, что такое повиновение, сочувствие, доброта. А Тонилла – рыжеволосая, властная, нетерпеливая, непреклонная, пылкая. Антония едва знала своего tata, а Тонилла никогда его не видела.

– Ты вся в отца! – кричала бабушка Атия, не в силах скрыть раздражение.

– Ты вся в отца, – нежно шептала Октавия, еще больше любя этот маленький вулкан из-за такого сходства.

Она понимала, что все кончено. Наступил день, который она когда-то предвидела. Всю оставшуюся жизнь она будет любить его, но должна будет существовать без него. Что бы ни связывало его с египетской царицей, связь эта была очень прочная, может быть, неразрывная. И все же – все же – где-то в глубине души Октавия знала, что их союз несчастливый, что Антоний и хотел его, и ненавидел. «Со мной, – думала она, – у него был мир и согласие. Я успокаивала его. С Клеопатрой у него неопределенность и смятение. Она возбуждает его, подстрекает его, мучает его».

– Этот брак сведет его с ума, – сказала она Фонтею, показывая ему письмо.

– Да, ты права, – удалось выговорить Фонтею, несмотря на ком в горле. – Бедный Антоний! Клеопатра делает с ним что пожелает.

– А чего она желает? – спросила Октавия, похожая на затравленного зверька.

– Хотел бы я знать, но не знаю.

– Почему он не развелся со мной?

– Edepol! – воскликнул с досадой Фонтей. – Почему я не подумал об этом? Действительно, почему он не развелся с тобой? Судя по тону письма, он просто должен потребовать развода!

– Думай, Фонтей! Ты наверняка знаешь. Что бы это ни было, в основе лежит политика.

– Это второе письмо не явилось сюрпризом, верно? Ты ожидала такого ответа.

– Да, да! Но почему нет развода? – повторила она.

– Полагаю, это значит, что он не сжег за собой мосты, – медленно сказал Фонтей. – В нем еще сохранилось желание почувствовать себя римлянином с римской женой. Ты – его защита, Октавия. И еще: не разведясь с тобой, он в какой-то степени сохранил свою независимость. Эта женщина вонзила в него когти в момент его глубочайшего отчаяния, когда он обратился бы за утешением к любому, кто был рядом. А рядом оказалась она.

– Она позаботилась об этом.

– Да, очевидно.

– Но почему, Фонтей? Что ей от него нужно?

– Земли. Власть. Она – восточная царица, внучка Митридата Великого. В ней нет ничего от бездеятельных и лишенных амбиций Птолемеев, которых больше интересовала возня вокруг трона, – дальше этого они не хотели заглядывать. А Клеопатра жаждет расширить свое царство, у нее аппетиты Митридатидов и Селевкидов.

– Как тебе удалось так много узнать о ней? – полюбопытствовала Октавия.

– Я говорил с людьми в Александрии и Антиохии.

– А что ты подумал о ней, когда увидел ее?

– Главным образом две вещи. Во-первых, она одержима своим сыном от божественного Юлия. Во-вторых, она похожа на нереиду Фетиду – способна превращаться в любое существо для достижения цели.

– Акула, каракатица… я забыла, как там дальше. Но Пелей, ее муж, оставался верен ей, в кого бы она ни превращалась. – Октавия передернула плечами. – Действительно, бедный Антоний! Он будет верен ей.

Фонтей решил сменить тему, но не мог придумать, чем бы развеселить ее.

– Ты возвращаешься домой? – спросил он.

– Да. Не люблю навязываться, не мог бы ты найти мне корабль?

– Есть лучший вариант, – спокойно сказал он. – Твой брат поручил мне позаботиться о тебе, а это значит, что я поеду с тобой.

Октавия почувствовала облегчение, почти радость. Фонтей заметил, что лицо ее стало не таким напряженным. Он, Гай Фонтей Капитон, страстно мечтал о том, чтобы внушить ей любовь. Многие женщины говорили, что могли бы полюбить его, а две жены определенно любили, однако они ничего собой не представляли. Он уже и не надеялся найти женщину своего сердца, своей мечты. Но эта женщина любила другого и будет продолжать любить. А его любовь останется безответной.

– В каком странном мире мы живем, – криво усмехнулся Фонтей. – Ты сможешь сегодня вечером вынести постановку «Троянок»? Признаю, что тема близка нашей сегодняшней ситуации: женщины потеряли своих мужей. Но Еврипид настоящий мастер, а состав актеров великолепный. Деметрий из Коринфа играет Гекубу, Дориск играет Андромаху, а Аристоген – Елену. Говорят, он поразителен в этой роли. Ты пойдешь?

– Да, конечно, – ответила она, улыбаясь ему. Даже глаза ее улыбались. – Что значит мое горе по сравнению с их горем? По крайней мере, у меня есть дом, дети, свобода. Мне будет полезно проникнуться страданиями троянских женщин, к тому же я никогда не видела этой пьесы. Я слышала, что она разрывает сердце, поэтому я смогу поплакать еще над чьей-то бедой.

Когда месяц спустя Октавия прибыла в Рим, Октавиан не сумел сдержать слез, жалея сестру. Стоял сентябрь, и он уже готов был начать свою первую кампанию против иллирийских племен. Смахнув слезы, он швырнул на стол два письма Антония, переданные ему Фонтеем, и постарался взять себя в руки. Бой выигран, и он скрипнул зубами в ярости, но не на Фонтея.

– Спасибо, что ты пришел ко мне, прежде чем я увидел Октавию, – сказал он Фонтею и протянул ему руку. – Ты честно выполнил поручение, был добр к моей сестре, и мне не нужно, чтобы она это подтверждала. Она… она очень подавлена?

– Нет, Цезарь, она не такая. Поведение Антония сломило ее, но не уничтожило.

Октавиан согласился с его мнением, когда увидел сестру.

– Ты должна жить здесь, со мной, – заявил он, обняв ее за плечи. – Разумеется, перевезем и детей. Ливия Друзилла считает, что тебе нужна компания, а Карины слишком далеко.

– Нет, Цезарь, я не могу, – сразу отказалась Октавия. – Я жена Антония и буду жить в его доме, пока он не попросит меня выехать. Пожалуйста, не ругай меня и не заставляй переезжать! Я не передумаю.

Вздохнув, Октавиан посадил ее в кресло, придвинул к ней другое, сел и взял ее руки в свои.

– Октавия, он не приедет к тебе.

– Знаю, маленький Гай, но это не имеет значения. Он не развелся со мной, значит надеется, что я позабочусь о его детях и его доме, это долг жены, когда муж в отъезде.

– А как с деньгами? Он же не может тебя обеспечивать.

– У меня есть свои деньги.

Это ему не понравилось, но гнев его был вызван бессердечием Антония.

– Твои деньги – это твои деньги, Октавия! Я заставлю сенат выделить тебе достаточную сумму из жалованья Антония, чтобы ты могла следить за его имуществом здесь, в Риме, и за его виллами.

– Нет, пожалуйста, не делай этого! Я буду вести счет своих трат, и он сможет вернуть мне все, когда приедет домой.

– Октавия, он не приедет!

– Откуда такая уверенность, Цезарь? Я не претендую на понимание чувств мужчин, но я знаю Антония. Эта египтянка может быть еще одной Глафирой, даже еще одной Фульвией. Он устает от женщин, когда они становятся назойливыми.

– Он устал от тебя, дорогая моя.

– Нет, – отрезала она. – Я все еще его жена, он не развелся со мной.

– Только для того, чтобы сохранить своих ручных сенаторов и всадников. Никто не может сказать, что он навсегда в когтях царицы Египта, пока он не развелся с тобой, его законной женой.

– Никто не может сказать? О, перестань, Цезарь! Ты имеешь в виду, что ты не можешь сказать! Я не слепая. Ты хочешь, чтобы Антоний выглядел предателем, – это выгодно тебе, но не мне.

– Если тебе так легче, верь в это, но это не так.

– Я остаюсь при своем мнении, – вот все, что она сказала.

Октавиан ушел от нее, не чувствуя ни удивления, ни раздражения. Он знал ее так, как может знать только младший брат, ходивший за старшей сестрой словно привязанный, слышавший высказанные вслух мысли, девичьи разговоры с подружками, догадывавшийся о подростковых увлечениях и влюбленностях. Она была влюблена в Антония задолго до того, как стала достаточно взрослой, чтобы любить его как женщина. Когда Марцелл попросил ее руки, она безропотно покорилась судьбе, потому что знала свой долг и даже не мечтала о браке с Антонием. Он был в руках Фульвии, и восемнадцатилетняя Октавия оставила всякую надежду, если таковая у нее и была.

– Она не переедет сюда? – спросила Ливия Друзилла, когда он вернулся.

– Нет.

Ливия Друзилла прищелкнула языком:

– Жаль!

Октавиан засмеялся, нежно провел рукой по ее щеке:

– Неправда! Ведь ты очень рада. Ты не любишь детей, жена, и хорошо знаешь, что эти избалованные, непослушные дети стали бы бегать здесь повсюду, сколько бы мы их ни сдерживали.

Она захихикала:

– Увы! Совершенно верно! Хотя, Цезарь, это не я ненормальная, а Октавия. Дети – это замечательно, и я была бы рада забеременеть. Но Октавия переплюнет даже кошку. Я удивляюсь, что она согласилась поехать в Афины без детей.

– Она поехала без них, потому что, если продолжить кошачью тему, ей известно, что Антоний – кот и относится к детям так, как к ним относишься ты. Бедная Октавия!

– Жалей ее, Цезарь, я не против, но не забывай о том, что лучше пусть у нее переболит сейчас, чем потом.

20

Пока Публий Канидий и его семь легионов успешно воевали в Армении, Антоний оставался в Сирии, якобы для того, чтобы наблюдать за войной против Секста Помпея в провинции Азия и собрать большую армию для своей следующей кампании в Парфянскую Мидию. Всего лишь предлог; целый год он медленно, болезненно выходил из запоя. Пока дядя Планк управлял Сирией, племянник Тиций заменил Антония и повел армию в Эфес, чтобы помочь Фурнию, Агенобарбу и Аминте Галатийскому справиться с Секстом Помпеем. Это Тиций загнал его в угол во фригийском Мидейоне, и это Тиций сопроводил его к азиатскому берегу в Милете. Там по приказу Тиция он был убит, о чем Антоний громко сожалел. Он обвинил дядю Планка в том, что тот поручил это Тицию, но дядя Планк настаивал, что от Антония поступил секретный приказ. Антоний рычал, что это не так!

Чья в том вина, узнать было невозможно, но Антоний определенно извлек выгоду из этой короткой войны. Он наследовал три хороших легиона из ветеранов, набранных Секстом, и двух великолепных римлян-флотоводцев в лице Децима Туруллия и Кассия Пармского, последних оставшихся в живых убийц божественного Юлия. После того как они предложили Антонию свои услуги и получили согласие, Октавиан своим мелким почерком написал Антонию почти истеричное письмо.

Одного этого достаточно, Антоний, чтобы доказать мне, что ты участвовал в заговоре против моего божественного отца. Из всех позорных, предательских, отвратительных поступков за всю твою ужасную карьеру это худший. Зная, что эти два человека убийцы, ты взял их к себе на службу, вместо того чтобы публично казнить. Ты не должен занимать пост римского магистрата даже самого низкого ранга. Ты не мой коллега, ты – мой враг и враг всех честных римлян. Ты за это заплатишь, Антоний, я клянусь богом Юлием. Ты за это заплатишь.

– Ты участвовал в заговоре? – грозно спросила Клеопатра.

Антоний сделал вид, что обижен.

– Разумеется, не участвовал! Юпитер, со смерти Цезаря прошло десять лет! Спроси меня, что я предпочел бы: двух мертвых убийц или двух живых римских флотоводцев? Здесь и гадать нечего.

– Да, я понимаю твою логику. И все же…

– И все же что?

– Я не знаю, верить ли мне в то, что ты не участвовал в убийстве Цезаря.

– А мне наплевать, веришь ты или не веришь! Почему ты не уедешь домой, в Александрию, и сама не поуправляешь страной для разнообразия? Тогда я смогу спокойно спланировать свою кампанию.

Клеопатра поступила так, как предложил Антоний. Через нундину «Филопатор» отплыл в Александрию с фараоном на борту. Ее отъезд свидетельствовал об уверенности, что он окончательно оправился от запоя и что не только его тело, но и рассудок восстановились. Он действительно был необыкновенным! Любой другой человек его возраста не смог бы избавиться от последствий пьянства, но только не Марк Антоний! Как всегда, бодрый, определенно готовый к проведению своей нелепой кампании. Но на этот раз он не пойдет к Фрааспе, это точно. В отсутствие Канидия, который мог бы поддержать ее, Клеопатре было тяжело, но она продолжала в течение нескольких месяцев усердно обрабатывать Антония, направляя его амбиции в другую сторону. Конечно, она ни словом, ни взглядом не дала понять, что он должен смотреть на запад, на Рим. Вместо этого она напирала на то, что Октавиан полон решимости двинуться на восток после победы над Секстом Помпеем, чья казнь была ее идеей. Жирная взятка Луцию Мунацию Планку, еще одна сыну его сестры Тицию – и дело сделано.

Теперь, когда Лепид отправлен в отставку, а Секст Помпей ушел навсегда, говорила она, никто уже не помешает Октавиану править миром, кроме Марка Антония. Оказалось нетрудно убедить Антония, что Октавиан хочет править миром, особенно после того, как она нашла неожиданного союзника. Словно носом чуя свободное пространство вокруг Антония, Квинт Деллий появился в Антиохии, чтобы занять место, освобожденное Гаем Фонтеем, и полить грязью Фонтея, который, по его заверениям, стал рабом Октавии, смешным и влюбленным. Поскольку у Деллия совершенно отсутствовали целостность и убедительность Фонтея, Деллий не мог полностью заменить его. Однако Деллия можно было купить, а если римский аристократ хоть раз продавал свои услуги, он отрабатывал деньги. Очевидно, это было делом чести, даже если эта честь мишурная. Клеопатра купила его.

Она поручила Деллию выполнять обязанности Фонтея. Он снова стал послом Антония. История с Вентидием и Самосатой испарилась из головы Антония. Больше она уже не казалось ему таким преступлением. Кроме того, после отъезда Фонтея Антоний скучал по мужской компании, и поэтому он ухватился за Деллия. Если бы Агенобарб был в Сирии, все пошло бы по-другому, но Агенобарб был занят в Вифинии. Ничто не стояло на пути Деллия. И на пути Клеопатры.

В настоящий момент Деллий был занят выполнением поручения, которое ему дала Клеопатра. Они вдвоем легко убедили Антония, что это очень ответственное задание. Как посланец Антония Деллий должен был появиться при дворе мидийского Артавазда и предложить союз между Римом и Мидией. Сама Мидия со столицей Фрааспа принадлежала царю парфян. Артавазд правил Атропатеной, северной частью Мидии, меньшей по размеру и с менее благоприятным климатом. Поскольку все ее границы, кроме границы с Арменией, были парфянские, Артавазд пребывал в метаниях: инстинкт самосохранения диктовал, что ему не следует оскорблять царя парфян, в то время как амбиции заставляли его смотреть голодными глазами на Мидию. Когда началась неудачная кампания Антония, он и его армянский тезка были убеждены, что никто не может побить Рим, но к тому времени, как Антоний вышел из Артаксаты в тот ужасный поход, оба Артавазда придерживались уже другого мнения.

Посылая Деллия к мидийскому Артавазду, Клеопатра пыталась уладить ссору, сохранить союз, чтобы царь вел себя тихо, пока его армянского тезку завоевывают для Рима. Это было возможно благодаря неприятностям при дворе царя Фраата, против которого интриговали царевичи малого двора Аршакидов. Сколько бы родственников ни удалось тебе убить, размышляла Клеопатра, всегда есть такие, кто стоит так низко, что ты их не видишь, пока не становится поздно.

Заставить Антония понять, что он не сумеет воспользоваться ситуацией вокруг парфянского трона и не должен пытаться во второй раз взять Фрааспу, было намного труднее, но в конце концов Клеопатре это удалось, потому что она все время напоминала о деньгах. Те сорок восемь тысяч талантов, которые прислал ему Октавиан, поглотила война: жалованье солдатам, вооружение, покупка продуктов, входящих в рацион легионеров, от хлеба до гороховой каши, а также лошадей, мулов, палаток – великое множество необходимых вещей. А когда военачальник любой страны снаряжает новую армию, цены взлетают, и ему приходится переплачивать за все. Поскольку Клеопатра продолжала отказываться финансировать парфянские кампании, а у Антония больше не было территории, которую он мог бы уступить ей в обмен на золото, он попался в ее тщательно расставленную ловушку.

– Довольствуйся завоеванием всей Армении, – сказала она. – Если Деллий сумеет заключить предварительный договор с мидийским Артаваздом, твоя кампания станет огромным успехом, о котором ты сможешь раструбить сенату так, что балки зазвенят. Тебе больше нельзя потерять ни одного обоза и ни одного пальца твоих солдат, а это значит – никаких маршей в незнакомую страну, слишком далекую от римских провинций, откуда можно быстро получить помощь. Эта кампания – просто возможность поупражняться ветеранам, а новичкам закалиться. Они будут нужны тебе, чтобы встретиться с Октавианом. Никогда не забывай об этом.

Несомненно, он серьезно отнесся к ее словам, поэтому ей не нужно было оставаться в Сирии, пока он был занят вторжением в Армению.

Еще одна вещь заставила ее вернуться домой – письмо от Аполлодора. Письмо не содержало никаких особенных новостей, но оно показало ей, что Цезарион стал доставлять неприятности.

О Александрия, Александрия! Какой красивый город после грязных улочек и трущоб Антиохии! Признаться, в Александрии было не меньше бедняков и трущоб, даже больше, ведь и сам город был больше. Но зато улицы здесь шире, столько воздуха, и воздух этот свежий, сухой, ласковый, не слишком жаркий летом и не слишком холодный зимой. Трущобы были новые, Юлий Цезарь и его македонские враги, по сути, сровняли город с землей четырнадцать лет назад, и ей пришлось заново отстроить его. Цезарь хотел, чтобы она увеличила количество общественных фонтанов и дала народу бесплатные бани, но она этого не сделала – с какой стати? Если она войдет в Большую гавань, то сойдет на берег на территории Царского квартала, а если поедет по суше, будет двигаться по Канопской улице. Ни один маршрут не заставит ее пересекать суетливый и грязный Ракотис, а чего глаза не видят, о том сердце не болит. Чума уменьшила население с трех до одного миллиона. Но это было шесть лет назад. Откуда-то появился еще один миллион, в большинстве своем дети, в меньшей степени – приезжие. В Александрии нельзя было найти истинных египтян, но там жило огромное количество потомков египтян и бедных греков. Они образовали большой класс слуг – свободных людей, но не граждан Александрии, хотя Цезарь и настаивал, чтобы Клеопатра дала всем жителям александрийское гражданство.

Аполлодор ждал на пирсе Царской гавани. Однако своего старшего сына царица не увидела. Свет в ее глазах погас, но она подала Аполлодору руку для поцелуя, когда он выпрямился после поклона, и не протестовала, когда он отвел ее в сторону. Ему не терпелось передать ей жизненно важную информацию прямо сейчас.

– В чем дело, Аполлодор?

– Цезарион.

– Что он сделал?

– Пока ничего. Дело в том, что́ он намерен сделать.

– Разве вы с Сосигеном не можете контролировать его?

– Мы пытались, воплощенная Исида, но это становится все труднее и труднее. – Он смущенно прокашлялся. – Мошонка его заполнилась, и он считает себя мужчиной.

Она замерла на месте, повернула голову и посмотрела на своего самого верного слугу.

– Но… но ему нет еще тринадцати лет!

– Тринадцать через три месяца, царица, и он растет, как сорняк. Его рост уже четыре с половиной локтя. У него ломается голос, и фигура скорее юношеская, чем детская.

– О боги, Аполлодор! Нет, не говори мне больше ничего, прошу тебя! Думаю, мне нужно все увидеть самой. – Она двинулась дальше. – Где он? Почему не встречает меня?

– Он занят разработкой законопроекта, который хотел закончить до твоего приезда.

– Разработкой законопроекта?!

– Да. Он сам все скажет тебе, дочь Ра, вероятно не дожидаясь твоего вопроса.

Даже заранее предупрежденная, Клеопатра почувствовала, как у нее перехватило дыхание при виде сына. За год ее отсутствия он из ребенка превратился в юношу, но без той неуклюжести, которая обычно присуща этому возрасту. У него была чистая загорелая кожа и густые золотые волосы, коротко подстриженные, а не длинные, как принято у подростков, а его тело, как и говорил Аполлодор, было телом мужчины. «Уже! Мой сын, мой красивый мальчик, что произошло с тобой? Я потеряла тебя навсегда, и мое сердце разбито. Даже твой взгляд изменился – такой суровый, уверенный, такой непреклонный».

Но все это было ничто по сравнению с его сходством с отцом. Это был Цезарь в юности, Цезарь, когда он носил накидку-laena и шлем-apex фламина Юпитера Всеблагого Всесильного. Потребовался Сулла, чтобы в девятнадцать лет освободить его от этого ненавистного жречества. Но здесь стоял Цезарь, каким он мог бы стать, если бы Гай Марий не запретил ему военную карьеру. Удлиненное лицо, нос с горбинкой, чувственный смешливый рот. «Цезарион, Цезарион, только не сейчас! Я не готова».

Цезарион быстро преодолел широкое пространство, отделявшее его стол от того места, где неподвижно стояла Клеопатра. В одной руке он держал толстый свиток, другую протянул ей.

– Мама, я рад видеть тебя, – сказал он басом.

– Я оставила мальчика, а вижу мужчину, – удалось произнести ей.

Он передал ей свиток.

– Я только что закончил это, но, конечно, ты должна прочитать, прежде чем он вступит в силу.

Свиток был тяжелый. Клеопатра посмотрела на свиток, потом на сына.

– Ты меня не поцелуешь? – спросила она.

– Если хочешь.

Он клюнул ее в щеку. Потом, видимо решив, что этого недостаточно, клюнул в другую щеку.

– Вот. А теперь прочти это, мама, пожалуйста!

Пора показать свою власть.

– Позже, Цезарион, когда у меня будет время. Сначала я увижусь с твоими братьями и сестрой. Потом я хочу пообедать на твердой земле. И тогда встречусь с тобой, Аполлодором и Сосигеном. Ты сможешь рассказать мне все, о чем ты написал в свитке.

Прежний Цезарион стал бы спорить. Новый Цезарион не возразил. Он только пожал плечами, взял у нее свиток.

– Это даже хорошо. Я еще немного поработаю над ним, пока ты будешь занята своими делами.

– Надеюсь, ты придешь на обед.

– Яства, которые я не люблю. Зачем заставлять поваров придумывать что-то, чего я не могу оценить? Я предпочитаю свежий хлеб, масло, салат, немного рыбы или ягненка, к тому же я ем во время работы.

– Даже сегодня, в день моего возвращения?

Голубые глаза блеснули. Он усмехнулся:

– Я должен почувствовать себя виноватым? Ладно. Я приду на обед.

И он снова подошел к столу, развернул свиток, нащупал рукой кресло, сел и склонился над своим сочинением.

Ноги несли ее в детскую, словно они принадлежали какой-то другой женщине. Здесь, по крайней мере, все было как обычно. Ирада и Хармиона подбежали к Клеопатре, обняли, поцеловали, потом отошли в сторону и стали смотреть, как их любимая госпожа занимается младшими детьми. Птолемей Александр Гелиос и Клеопатра Селена составляли картину из цветов, травы и бабочек, нарисованных на тонкой деревянной доске, которую какой-то мастер разрезал лобзиком на мелкие кусочки разной формы. Гелиос стучал игрушечным молотком по кусочку, не встававшему на место, а его сестра Селена с гневом смотрела на него. Потом она вырвала молоток у брата и ударила его по голове. Гелиос взвыл, Селена радостно вскрикнула. Буквально сразу же они снова занялись составлением картины.

– Головка молотка сделана из пробки, – прошептала Ирада.

Какие же они хорошенькие! Им исполнилось по пять лет. Они настолько разные, что никто не догадался бы, что они двойняшки. Гелиос сверкает золотом волос, глаз, кожи, красивый, но скорее восточного, нежели римского типа. Ясно, что, когда он вырастет, у него будет нос крючком и высокие скулы. У Селены густые курчавые черные волосы, тонкие черты лица и огромные глаза цвета янтаря в обрамлении длинных черных ресниц. Когда она повзрослеет, то будет очень красивой, ни на кого не похожей. Никто из них не напоминал Антония или их мать. Смешение двух очень разных типов породило детей, физически более привлекательных, чем их родители.

А вот маленький Птолемей Филадельф был Марком Антонием с ног до головы: крупный, плотный, с рыжими волосами и глазами, нос крючком словно тянется к подбородку над маленьким полным ртом. Он родился в римский октябрь прошлого года. Значит, ему уже восемнадцать месяцев.

– Он типичный младший ребенок, – прошептала Хармиона. – Даже не пытается говорить. Но походка у него как у его отца.

– Типичный? – спросила Клеопатра, стиснув в объятиях вырывавшегося ребенка, который явно не оценил этого.

– Самые младшие не говорят, потому что старшие говорят за них. Он что-то лепечет, они это понимают.