Текст книги "Антоний и Клеопатра"

Agmen quadratum – это построение армии в колонны с широким фронтом, в любой момент готовые развернуться и встать в боевой порядок. Оно также позволяло быстро образовать квадраты. Настало время, когда даже самый тупой солдат понял, для чего нужны были дни, месяцы и даже годы беспощадной муштры. Все маневры он должен был выполнять автоматически, не задумываясь.

Итак, в полном порядке, со вспомогательной пехотой позади фронта легионеров шириной в милю, римская армия начала отступление. Дул северный ветер, который подморозил грязь, превратив дорогу в неровное поле с острыми, как нож, выступами. Было скользко, больно, случались порезы.

Легионы могли пройти только двадцать миль в день, но даже это было слишком быстро для вспомогательного войска. На третий день, когда Антоний все еще ходил по рядам с шутками и предсказаниями победы в будущем году, они уже знали, что их ждет: Монес и парфяне, нападающие сзади, лучники, одним залпом выводящие из строя десятки людей. Некоторые умирали, а тех, кто был тяжело ранен и не мог продолжать путь, оставляли. Когда впереди показалось Матианское озеро, издали казавшееся морем, все вспомогательные силы, кроме горстки людей, исчезли. Их дальнейшей судьбы никто не знал – то ли казнены парфянами, то ли проданы в рабство.

Боевой дух оставался на удивление высоким, пока местность не сделалась такой крутой, что от колонн пришлось отказаться в пользу квадратов. По возможности Антоний старался строить квадраты размером с когорту – это означало шесть центурий по внешним сторонам квадрата, четыре – ближе к центру. Щиты крайнего ряда соединялись вплотную для защиты, как при образовании «черепахи». Внутри пустой середины шли нестроевики, мулы и та небольшая часть артиллерии, которая всегда сопровождала центурии: «скорпионы», стреляющие деревянными дротиками, и маленькие катапульты. При атаке легионеры поворачивались всеми четырьмя сторонами для отражения противника, солдаты задних рядов длинными осадными копьями протыкали животы лошадей, которых заставляли перепрыгивать внутрь квадрата, – к чему Монес, кажется, не был готов. Благодаря старику Вентидию катафрактов у парфян поубавилось, да и на то, чтобы вырастить крупных лошадей, времени нужно было немало.

Дни тянулись медленно, скорость была семнадцать – девятнадцать миль в день, вверх-вниз, вверх-вниз. Все теперь знали, что парфяне следуют за ними, как тень. Случались стычки между галатийской и галльской кавалерией и катафрактами, но армия продолжала идти в том же порядке, стараясь не падать духом.

До тех пор, пока они не поднялись на перевал высотой одиннадцать тысяч футов. Там их застигла такая вьюга, какой Италия никогда не видела. Слепящий снег шел сплошной белой стеной, ветер завывал, земля уходила из-под ног, и люди по пояс проваливались в рыхлые сугробы.

Чем хуже становились условия, тем веселее делались Антоний и его легаты. Они поделили между собой секторы армии и ободряли людей, говоря им, какие они храбрые, выносливые, не жалуются. Квадраты были переформированы в манипулы, и только по три человека в глубину. После перевала квадраты будут размером с центурию. Но никто, и в том числе Антоний, не думал, что на перевале их могут атаковать: слишком мало места.

Хуже всего было то, что, хотя в заплечном мешке каждый солдат нес теплые штаны, носки, замечательный непромокаемый плащ сагум и шейный платок, люди все равно мерзли, не имея возможности согреться у огня. Когда две трети марша остались позади, у армии кончилось самое драгоценное – древесный уголь. Никто не мог испечь хлеб, сварить гороховую кашу. Люди теперь шли с трудом, жуя сырые зерна пшеницы – их единственную пищу. Голод, мороз и болезни стали такими мучительными, что даже Антоний не мог подбодрить самых оптимистичных солдат, которые тоже начали ворчать, что умрут в снегу, так и не вернувшись в цивилизованный мир.

– Помоги нам перейти перевал! – воззвал Антоний к своему армянскому проводнику Киру. – Ты верно вел нас два рыночных интервала, так не подведи меня, Кир, прошу тебя!

– Я не подведу, Марк Антоний, – ответил Кир на скверном греческом. – Завтра передние квадраты начнут переход, а после перевала я знаю, где можно найти уголь. – Его смуглое лицо еще больше потемнело. – Но я должен предупредить тебя, Марк Антоний: не верь царю Армении. Он всегда держал связь со своим братом, мидийским царем, и оба они – марионетки Фраата. Твой обоз, боюсь, был слишком заманчивым.

На этот раз Антоний слушал. Но до Артаксаты надо было пройти еще сотню миль, а легионы были близки к мятежу.

– Назревает бунт, – сказал Антоний Фонтею. Одна половина его войска находилась по одну сторону перевала, другая половина переходила перевал или ждала своей очереди. – Я не смею показаться солдатам.

– Мы все так чувствуем себя, – уныло сказал Фонтей. – Уже семь дней они едят только сырое зерно. У них почернели пальцы ног. Отморожены носы. Ужасно! И они винят тебя, Марк, тебя и только тебя. Недовольные говорят, что тебе следовало держать обоз в поле зрения.

– Это не из-за меня, – мрачно ответил Антоний. – Это кошмар бесплодной кампании, которая не дала им возможности показать себя в бою. По их мнению, они только и делали сто дней, что сидели в лагере, глядя, как город показывает им средний палец – где ваши задницы, римляне? Считаете себя великими? Вы не великие. Я понимаю…

Он замолчал. К ним подбежал испуганный Тиций:

– Марк Антоний, пахнет мятежом!

– Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, Тиций.

– Нет, это серьезно! Сегодня или завтра, а может быть, и сегодня, и завтра. По крайней мере в шести легионах уже волнения.

– Спасибо, Тиций. А теперь иди и подведи баланс в своих книгах или сосчитай, сколько мы должны солдатам. Займись чем-нибудь!

Тиций ушел, на этот раз не в состоянии предложить какое-нибудь решение.

– Это произойдет сегодня, – сказал Антоний.

– Да, я тоже так считаю, – ответил Фонтей.

– Ты поможешь мне упасть на меч, Гай? У меня так развиты мускулы груди, что сам я не смогу нанести достаточно глубокий удар.

Фонтей не стал спорить.

– Да, – ответил он.

Вдвоем они провели всю ночь в небольшой кожаной палатке, ожидая начала бунта. Для Антония, уже опустошенного, это был логичный конец худшей кампании, какую римский военачальник провел с тех пор, как Карбон был изрублен на куски германскими кимврами, или армия Цепиона погибла при Аравсионе, или – самое ужасное – Павел и Варрон были уничтожены Ганнибалом при Каннах. Ни одного светлого факта, чтобы осветить бездну полного поражения. По крайней мере, армии Карбона, Цепиона, Павла и Варрона погибли сражаясь! А его огромной армии не дали ни единого шанса проявить свою храбрость – никаких боев, одно бездействие.

«Я не могу винить солдат за бунт, – думал Антоний, сидя с обнаженным мечом, готовый покончить с собой. – Бессилие – вот что они чувствуют, как и я. Что они смогут рассказать внукам об экспедиции Марка Антония в Парфянскую Мидию, не плюнув каждый раз при упоминании его имени? Память о нем жалкая, гнилая, лишенная уважения, гордости за него. Miles gloriosus, тщеславный, вот какой Антоний. Хвастливый солдат. Идеальный персонаж для фарса. Надменный, позер, самовлюбленный, распухший от важности. Его успех такой же дутый, как и он сам. Карикатура на человека. Все солдаты над ним смеются, не военачальник, а неудачник. Антоний Великий. Ха».

Но мятежа не было. Ночь прошла, словно легионеры ничего и не замышляли. Утром люди продолжили путь, а к вечеру перевал остался позади. Антоний нашел где-то силы идти с солдатами, делая вид, что он ни слова и даже ни шепота не слышал о возможном мятеже.

Через двадцать семь дней после отступления от Фрааспы четырнадцать легионов и горстка кавалерии дошли до Артаксаты, питаясь главным образом кониной со скудным хлебным пайком. Проводник Кир сказал Антонию, где можно взять достаточно угля.

Оказавшись в Артаксате, Антоний первым делом дал Киру кошелек с монетами и две хорошие лошади и велел ему как можно быстрее мчаться на юг. У Кира было срочное задание – и секретное, особенно от Артавазда. Целью его был Египет, где он должен был добиться аудиенции у царицы Клеопатры. Антоний дал ему монеты, отчеканенные в Антиохии прошлой зимой, – они должны были послужить ему пропуском к царице. Киру было поручено просить ее приехать в Левку Кому, небольшой порт неподалеку от Берита в Сирии, не такой людный, как порты Берит, Сидон, Иоппа. Кир, поблагодарив, сразу уехал. Оставаться в Армении после ухода римлян означало смертный приговор, потому что он правильно вел римлян, а это было не то, чего хотел армянский Артавазд. Предполагалось, что римляне будут блуждать без пищи, без огня, заблудятся и все умрут.

Но когда четырнадцать легионов укрылись в теплом лагере в окрестностях Артаксаты, у царя Артавазда не осталось выбора, ему необходимо было умаслить Антония и попросить провести там зиму. Не веря ни единому слову царя, Антоний ответил отказом. Он заставил Артавазда открыть свои зернохранилища и, обеспечив армию провизией, отправился в Каран, несмотря на метели. Легионеры, похоже уже привыкшие к такой погоде, в приподнятом настроении одолели последние двести миль, потому что теперь по ночам они могли отогреться у огня. В Армении тоже было мало древесины, но армяне Артаксаты не посмели возразить, когда римские солдаты налетели на их штабеля дров и конфисковали их, даже не подумав, что обрекают людей на гибель. Они-то не жевали сырую пшеницу из-за предательства восточных правителей!

В середине ноября Антоний достиг Карана, откуда экспедиция началась в прошлые майские календы. Все его легаты были свидетелями депрессии, смятения Антония, но только Фонтей знал, как близок был Антоний к самоубийству. Не желая посвящать в это Канидия, Фонтей сам решил убедить Антония продолжить путь к Левке Коме. Оказавшись там, он мог при необходимости послать еще одно письмо Клеопатре.

Но сначала Антоний узнал самое худшее от бескомпромиссного Канидия. Отношения их не всегда были дружескими, ибо Канидий с самого начала понимал, чем кончится эта кампания, и был за то, чтобы сразу отступить. Не одобрял он также величины и скорости передвижения обоза. Но все это осталось в прошлом, и он примирился с собой и со своими амбициями. Его будущее связано с Марком Антонием, что бы ни было.

– Итоги подведены, Антоний, – мрачно сказал он. – Из вспомогательной пехоты – около тридцати тысяч – никто не выжил. Из галльской кавалерии – шесть из десяти тысяч, но лошадей у них нет: все были забиты, чтобы людям прокормиться последние сто миль. Из шестнадцати легионов два – Статиана – исчезли. Судьба их неизвестна. Остальные четырнадцать легионов – несчастные случаи, тяжелые, но не смертельные. В основном обморожения. Людей, которые потеряли пальцы ног, надо отослать домой на повозках. Без пальцев они не могут идти. Но благодаря сагумам они сохранили пальцы рук. Каждый легион, кроме двух Статиана, был почти в полном составе – около пяти тысяч солдат и больше тысячи нестроевых. Теперь в каждом легионе меньше четырех тысяч и, может быть, пятьсот нестроевых. – Канидий вздохнул, стараясь не смотреть в лицо Антонию. – Таковы потери. Вспомогательная пехота – тридцать тысяч. Вспомогательная кавалерия – десять тысяч и двадцать тысяч лошадей. Легионеры – четырнадцать тысяч больше никогда не смогут воевать, плюс еще восемь тысяч Статиана. И нестроевые – девять тысяч. Всего семьдесят тысяч человек, из них двадцать две тысячи – легионеры. Еще двадцать тысяч лошадей. Половина армии, хотя не лучшая. Конечно, не все умерли, но могут и умереть.

– Будет лучше, – произнес Антоний дрожащими губами, – если мы скажем, что треть мертвы, а пятая часть покалечены. Ох, Канидий, потерять так много без единого боя! Это даже не Канны.

– По крайней мере, никого не заставили пройти под ярмом, Антоний. Это не позор, это просто катастрофа из-за погоды.

– Фонтей говорит, что я должен продолжить путь к Левке Коме и ждать там царицу, послав ей, если необходимо, еще сообщение.

– Хорошая мысль. Иди, Антоний.

– Веди армию как можно лучше, Канидий. Меховые или кожаные носки должны быть у всех, а если случится метель, переждите ее в хорошем лагере. Ближе к Евфрату будет немного теплее, я думаю. Продолжай марш и обещай им прогулку по Елисейским полям, когда они дойдут до Левки Комы. Теплое солнце, много еды и все проститутки, каких я смогу собрать в Сирии.

Когда у армии снова появился уголь, коня Антония по кличке Милосердие уже постигла та же участь, что и всех коней. Из Карана Антоний выехал на местной низкорослой лошади. Ноги его почти волочились по земле. Сопровождали его Фонтей и Марк Тиций.

Через месяц он прибыл в Левку Кому. Жители маленького порта очень удивились его появлению. Клеопатра не приехала, из Египта не было никаких известий. Антоний послал Тиция в Александрию, почти ни на что не надеясь. Она не хотела, чтобы он начинал эту кампанию, и она не прощала ошибок. Не будет ни помощи, ни денег, чтобы привести в порядок то, что осталось от его легионов, и если он считал достижением то, что погиб каждый десятый, а не вся армия, то Клеопатра, вероятнее всего, оплакивала потерю каждого солдата.

Депрессия усилилась, превратилась в такое жуткое отчаяние, что Антоний потянулся к вину, не в состоянии отделаться от мыслей о ледяном холоде, гниющих пальцах, мятеже, готовом вспыхнуть в любую ночь, о кавалеристах, ненавидевших его за потерю любимых коней, о его неудачных решениях, всегда неправильных и всегда катастрофических. Он, и никто больше, был виноват в стольких смертях, в таких страданиях. О, невыносимо! Он напился до беспамятства и продолжал пить.

По двадцать-тридцать раз в день он выходил из своей палатки, держа в руках полный до краев кубок, шатаясь, брел до берега и смотрел на гавань, не видя ни одного корабля, ни одного паруса.

– Она приедет? – спрашивал он всех, кто был рядом. – Она приедет? Она приедет?

Люди думали, что он сошел с ума, и убегали, как только видели его выходящим из палатки. Кто приедет?

Возвращаясь в палатку, он пил еще, потом выходил.

– Она приедет? Она приедет?

После января наступил февраль, затем и февраль кончился, а она так и не приехала и письма не прислала. Ничего ни от Кира, ни от Тиция.

Наконец ноги перестали держать Антония. Он сидел в палатке над чашей вина и спрашивал всех, кто входил:

– Она приедет?

– Она приедет? – спросил он, когда в начале марта шевельнулся откидной клапан палатки.

Это было бессмысленное бормотание для тех, кто не знал, что он пытается сказать.

– Она здесь, – послышался тихий голос. – Она здесь, Антоний.

Грязный, дурно пахнущий, Антоний как-то смог подняться. Он упал на колени, и она опустилась рядом с ним, прижала его голову к груди. А он все плакал и плакал.

Клеопатра была в ужасе, хотя это слово не могло описать эмоции, охватившие ее после того, как она поговорила с Фонтеем и Агенобарбом. Когда Антоний выплакался, его вымыли, положили на более удобную, чем его походная раскладушка, постель. И начался болезненный процесс протрезвления и возвращения к жизни без вина. От Клеопатры потребовалось все ее умение и терпение. Он был трудным пациентом – отказывался говорить, сердился, когда ему не давали пить. Казалось, он уже жалел, что она приехала.

Таким образом, говорить с ней пришлось Фонтею и Агенобарбу. Фонтей очень хотел помочь всем, чем мог, а Агенобарб даже не пытался скрыть свою неприязнь и презрение к ней. Поэтому она постаралась рассортировать ужасы, о которых ей сообщили, в надежде на то, что, рассуждая логически, последовательно, она яснее увидит, как можно исцелить Марка Антония. Если ему суждено выжить, то его необходимо вылечить!

От Фонтея она услышала всю историю этой обреченной кампании, включая рассказ о той ночи, когда самоубийство казалось единственным выходом. Она не знала, что такое метель, лед и снег по пояс. Снег она видела только во время ее двух зим в Риме. Те зимы не были суровыми, как ее тогда уверяли. Тибр не замерзал, и редкие снегопады были словно волшебство – безмолвный мир весь в белом. Но она понимала, что это несравнимо с условиями отступления от Фрааспы.

Агенобарб в своем рассказе больше сосредоточился на красочном описании отмороженных ног, людей, жующих сырые пшеничные зерна, Антония, сходящего с ума от предательства союзников и проводников.

– И ты заплатила за эту катастрофу, – сказал он, – даже не подумав о вещах, которые было необходимо взять с собой, а следовало бы. Например, теплая одежда для легионеров.

Что она могла ответить? Что это касалось не ее, а Антония и его снабженцев? Если она так скажет, Агенобарб сочтет ее ответ желанием переложить вину на Антония. Ясно, что Агенобарб не захочет слышать критику в адрес Антония, предпочитая винить ее, ведь это она дала деньги на эту экспедицию.

– Все уже было готово, когда появились деньги, – сказала она. – Как Антоний собирался проводить свою кампанию, если бы денег не было?

– Тогда не было бы и кампании, царица! Антоний продолжал бы сидеть в Сирии с колоссальным долгом поставщикам за все, от кольчуг до артиллерии.

– Полагаешь, лучше бы он продолжал сидеть по уши в долгах, чем ввязываться в эту кампанию?

– Да! – крикнул Агенобарб.

– Значит, ты не считаешь его способным военачальником.

– Думай что хочешь, царица. Я больше ничего не скажу.

И разъяренный Агенобарб стремительно вышел.

– Он прав, Фонтей? – спросила Клеопатра того, кто ей симпатизировал. – Марк Антоний не может командовать большими силами?

Удивленный и растерянный, Фонтей в душе проклял несдержанность Агенобарба.

– Нет, царица, он не прав, он имел в виду не то, что ты подумала. Если бы ты не сопровождала армию до Зевгмы с намерением идти дальше, если бы не высказывалась на советах, люди вроде Агенобарба были бы настроены иначе. Он хотел сказать, что это ты испортила все, указывая, как именно проводить кампанию, что без тебя Антоний был бы совсем другим человеком и не потерпел бы поражения без боя.

– Это несправедливо! – ахнула она. – Я не командовала Антонием! Нет!

– Я тебе верю, царица. Но Агенобарб никогда не поверит.

Армия добралась до Левки Комы через три нундины после прибытия туда царицы и обнаружила, что вся гавань забита кораблями, а город окружен лагерями. Клеопатра привезла врачей, лекарства, целый легион пекарей и поваров, чтобы кормить солдат лучше, чем это делала нестроевая обслуга. Она привезла удобные кровати, чистое, мягкое белье. Она даже велела своим рабам очистить мелководный берег от морских ежей, чтобы все могли мыться, не боясь страшного бича берегов на этом конце Нашего моря. Если Левка Кома и не была Елисейскими полями, то простому легионеру она казалась им сродни. Настроение было хорошее, особенно у тех, кто сохранил пальцы.

– Я очень благодарен, – сказал ей Публий Канидий. – Мои ребята нуждаются в настоящем отдыхе, и ты дала его им. Как только они придут в себя, они забудут о самом худшем, что им пришлось пережить.

– Кроме отмороженных пальцев и носов, – горько заметила Клеопатра.

17

Порт Юлия был закончен, и мягкая зима позволила Агриппе начать тренировать своих гребцов и морских пехотинцев. Луций Геллий Попликола и Марк Кокцей Нерва в первый день нового года стали консулами. Как обычно, кандидат, соблюдавший нейтралитет, стал вторым. Ни к кому не примыкавший Луций Нерва, третий участник переговоров в Брундизии, уступил стороннику Октавиана. Попликола должен был управлять Римом и следить за фракцией Антония, которая оставалась многочисленной и крикливой. Октавиан не хотел, чтобы эта фракция приписывала Антонию победу над Секстом Помпеем.

Сабин хорошо вел строительство Порта Юлия и хотел стать главнокомандующим, но его неуживчивость, неумение ладить с людьми явились причиной, почему он не подходил для такой должности, по мнению Октавиана. Пока Агриппа был занят в Порту Юлия, Октавиан пошел в сенат с предложениями.

– Поскольку ты был консулом, то вы с Сабином равны, – сказал он Агриппе, когда тот прибыл в Рим с докладом, – поэтому сенат и народ издали декрет, по которому ты, а не Сабин будешь главнокомандующим на суше и на море. Конечно, подчиняться ты будешь мне.

Два года управления Дальней Галлией, консульство и доверие Октавиана к его инициативе сильно повлияли на Агриппу. Если раньше он краснел и говорил, что недостоин, то теперь выглядел очень довольным. Его мнение о себе нисколько не изменилось, но уверенность возросла, причем без фатальных недостатков Антония – лени, невнимания к деталям, нежелания просматривать корреспонденцию! Когда Агриппа получал письмо, он немедленно отвечал на него, и так кратко, что его получатель сразу схватывал суть.

– Как ты хочешь, Цезарь, – только и сказал Агриппа в ответ на новость о своем назначении.

– Но, – продолжил Октавиан, – я попросил бы тебя найти небольшой флот или пару легионов под мое командование. Я хочу лично участвовать в этой войне. С тех пор как я женился на Ливии Друзилле, кажется, я полностью избавился от астмы, даже могу находиться рядом с лошадьми. Поэтому я должен все вынести, чтобы не распространялись ложные слухи о моей трусости.

Это было сказано спокойно, но стеклянный взгляд выдал его намерение навсегда стереть пятно Филипп.

– Я так и планировал сделать, Цезарь, – улыбаясь, сказал Агриппа. – Если у тебя есть время, я хотел бы обсудить ход этой войны.

– Ливия Друзилла должна присутствовать.

– Согласен. Она дома или ушла покупать наряды?

У жены Октавиана было мало недостатков, и один из них – страсть к красивой одежде. Она настаивала на том, что должна хорошо одеваться. У нее был идеальный вкус, а ее драгоценности, постоянно пополняемые мужем, становились предметом зависти всех женщин в Риме. То, что обычно экономный Октавиан не возражал против ее экстравагантности, объяснялось желанием, чтобы жена во всем была лучше других. Она должна выглядеть и вести себя как некоронованная царица, демонстрируя свое превосходство над другими женщинами. Настанет день, когда это будет важно.

– Думаю, она дома.

Октавиан хлопнул в ладоши и велел вошедшему слуге позвать госпожу Ливию Друзиллу. Почти тут же она вошла, одетая в летящее платье темно-синего цвета с вшитыми кое-где сапфирами, которые сверкали, когда на них падал свет. Ее ожерелье, серьги и браслеты были из сапфиров и жемчуга, а пуговицы, скреплявшие рукав по всей длине в нескольких местах, тоже были из сапфиров и жемчуга.

Агриппа был поражен, ослеплен.

– Восхитительно, моя дорогая, – проскрипел Октавиан голосом семидесятилетнего старика – так она действовала на него.

– Я не могу понять, почему сапфиры так непопулярны, – сказала она, садясь в кресло. – Я считаю их темный цвет тонким и нежным.

Октавиан кивнул писцам и секретарям, прислушивающимся к разговору.

– Идите перекусите или посчитайте рыбу в единственном пруду, не разоренном германцами, – велел он им.

И Агриппе:

– О, как надоело жить за укрепленными стенами! Скажи мне, что в этом году я смогу снести их, Агриппа!

– В этом году определенно, Цезарь.

– Говори, Агриппа.

Но сначала Агриппа развернул на широком столе с кипами бумаг, накопленных триумвиром за время выполнения своих обязанностей, большую карту Италии – от Адриатики до Тусканского моря, Сицилии и провинции Африка.

– Я сосчитал и могу сказать, что у нас будет четыреста одиннадцать кораблей, – сказал Агриппа. – Все, кроме ста сорока из них, находятся в Порту Юлия, готовы и ждут.

– Сто двадцать кораблей Антония плюс двадцать Октавии находятся в Таренте, – сказал Октавиан.

– Именно. Если бы они плыли через Мессанский пролив, они были бы уязвимы. Но они пойдут по другому пути. Обойдут полуостров с юга и высадят часть солдат на Сицилии у мыса Пахим, затем двинутся на север вдоль побережья и атакуют Сиракузы. Этот флот поплывет к Тавру, у которого еще четыре легиона пехоты. После взятия Сиракуз Тавр с войском пойдет через склоны Этны, захватывая по пути окрестности, и приведет свои легионы к Мессане, где ожидается самое сильное сопротивление. Но Тавру нужна будет помощь как при взятии Сиракуз, так и при последующем марше. – Карие глаза сверкнули. – Самая опасная задача – приманка из шестидесяти больших «пятерок», специально отобранных для участия в тяжелом морском бою. Я бы предпочел не терять их, если возможно, хотя это и приманка. Этот флот поплывет из Порта Юлия через пролив на помощь Тавру. Секст Помпей сделает то, что делает всегда, – будет подстерегать в проливах. И он нападет на нашу приманку, как лев на лань. Цель – приковать внимание Секста к проливам и, следовательно, к Сиракузам – зачем бы еще флоту из прочных «пятерок» плыть на юг, как не для нападения на Сиракузы? Если все сложится удачно, мой флот, следующий за флотом-приманкой, незаметно подберется к Сексту и высадит легионы в Милах.

– Я буду командовать флотом-приманкой! – воскликнул Октавиан. – Дай мне выполнить эту задачу, Агриппа, пожалуйста! Я возьму с собой Сабина, чтобы он не чувствовал, что им пренебрегли.

– Если ты хочешь флот-приманку, Цезарь, он твой.

– Насколько я поняла, атака на восточный конец острова произойдет с двух направлений, – заметила Ливия Друзилла. – Ты, Агриппа, пойдешь с запада к Мессане, а Тавр подойдет к Мессане с юга. А что с западным краем Сицилии?

Агриппа погрустнел:

– Здесь, госпожа, боюсь, мы вынуждены использовать Марка Лепида и несколько из его многочисленных легионов, которые он набрал в провинции Африка. От Африки до Лилибея и Агригента плыть недалеко. И с этим лучше справится Лепид. Секст может иметь свой штаб в Агригенте, но он не будет там засиживаться, если события разворачиваются вокруг Сиракуз и Мессаны.

– Я не думаю, что он будет сидеть в Агригенте, но его сокровищницы и деньги находятся именно там, – резко сказала Ливия Друзилла. – Что бы мы ни предприняли, нельзя позволить Лепиду удрать с деньгами Секста. А он попытается это сделать.

– Несомненно, – согласился Октавиан. – К сожалению, он присутствовал при нашем споре с Антонием, поэтому хорошо знает, что Агригент очень важный пункт. И что в военном отношении он не является первой мишенью. Мы должны будем побить Секста у Мессаны, отделенной от Агригента половиной острова и несколькими горными хребтами. Но я считаю Агригент еще одной приманкой. Лепид не может позволить себе ограничиться западным концом, если он хочет сохранить свой статус триумвира и одного из победителей. Поэтому он оставит у Агригента несколько легионов до тех пор, пока не сможет вернуться и опустошить сокровищницы. Но мы не дадим ему вернуться.

– И как ты это сделаешь, Цезарь? – спросил Агриппа.

– Я еще не знаю. Просто поверь, он не вернется.

– Я верю тебе, – с важным видом сказала Ливия Друзилла.

– Я тоже верю, – подхватил преданный Агриппа.

Не желая рисковать в сезон экваториальных штормов, Агриппа дожидался лета, пока не получил из Африки сообщение от Лепида, что он готов и отплывет в иды Юлия. Статилий Тавр, которому предстояло совершить самый длинный путь, должен был отплыть из Тарента на тринадцать дней раньше, в календы. Октавиан, Мессала Корвин и Сабин отправились из Порта Юлия за день до ид, а Агриппа – на следующий день после ид.

Было согласовано, что Октавиан высадится на Сицилии южнее «носка» италийского «сапога», в Тавромении, имея под началом основную часть легионов. Тавр присоединится к нему там, перейдя через Этну. Друг Октавиана Мессала Корвин должен вести легионы через Луканию к Вибоне, оттуда они пойдут в Тавромений.

Все было бы хорошо, если бы не внезапный, не по сезону, шторм, который нанес флоту-приманке Октавиана больше ущерба, чем налеты Секста Помпея. Сам Октавиан застрял на италийской стороне пролива вместе с половиной своих легионов. Другая половина, высадившаяся в Тавромении, ждала прихода Тавра и Октавиана. Ждать пришлось долго. После того как через шестнадцать дней шторм затих, Октавиан и Мессала Корвин в унынии оценили ущерб, нанесенный их транспортам. Когда им удалось отремонтировать корабли, была середина секстилия, и на острове уже шли сражения.

Лепид вообще не пострадал. Он высадился в Лилибее и Агригенте в нужное время с двенадцатью легионами и нанес удар с севера и с востока, пройдя через горы к Мессане. Как и предсказывал Октавиан, он оставил в Агригенте четыре легиона, уверенный, что он, и никто другой, вернется, чтобы забрать содержимое хранилищ Секста Помпея.

Но это Агриппа выиграл кампанию. Зная размер флота Тавра в Таренте и переоценив размер флота-приманки Октавиана, Секст Помпей собрал все свои корабли и сконцентрировал их в проливе, чтобы удержать Мессану и восточный берег острова. В результате двести одиннадцать квинквирем и трирем Агриппы утопили небольшой флот Помпея у берегов Мил, и четыре легиона в полном составе высадились на сушу. Затем Агриппа опустошил северный берег с запада, собрал свои военные корабли и притаился у берегов Навлоха.

Похоже, Сексту Помпею даже в голову не пришло, что презренный Октавиан сможет собрать так много кораблей и войска против него. Плохие новости следовали одна за другой: Лепид захватил западный берег Сицилии, Агриппа напал на северный берег, а сам Октавиан наконец переплыл пролив. Сицилию наводнили солдаты, но только малая часть их принадлежала Сексту Помпею. Придя в отчаяние, младший сын Помпея Великого решил поставить все на крупномасштабный морской бой и поплыл навстречу Агриппе.

Два флота встретились у Навлоха. Секст был убежден, что, имея столько кораблей, он непременно победит. У него более трехсот галер с великолепными командами и флотоводцами, а сам он главнокомандующий. И этот апулийский деревенщина Марк Агриппа думает, что сможет победить Секста Помпея, уже десять лет не знавшего поражений на море? Но корабли Агриппы были снабжены секретным оружием – harpax. Агриппа взял обычную морскую кошку и переделал ее так, что ею можно было стрелять из «скорпиона» на гораздо большее расстояние, чем бросок рукой. Вражеский корабль подтаскивали ближе, потом обстреливали из «скорпионов» дротиками, булыжниками и зажженными пучками сена. Во время такой стрельбы корабль Агриппы разворачивался и ударял носом в бок корабля Секста, срезая весла. После этого солдаты переходили на корабль и убивали всех, кто не успевал прыгнуть в воду, где они или тонули, или их вылавливали, чтобы взять в плен. Согласно замыслу Агриппы, носы кораблей были хороши для тарана, но таран редко приводил к потоплению корабля. Чаще у него оставалась возможность уйти. Но гарпуны, срезанные весла и солдаты неизменно несли гибель вражескому судну.

Заливаясь слезами, Секст Помпей наблюдал, как погибает его флот. В самый последний момент он повернул свой флагман на юг и скрылся, не желая допустить, чтобы его повели в цепях по Римскому форуму и судили за измену тайно, в сенате, как Сальвидиена. Ибо он хорошо знал, что его статус защитил бы его от обычной судьбы человека, объявленного hostis: быть убитым первым встречным. Это он выдержал бы.