Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– А что критики? – спросил я с большим любопытством.

Она засмеялась.

– Я не обращаю на них ни малейшего внимания, – ответила она, – исключая случаи, когда они бывают настолько запальчивы и слепы, что пишут ложь обо мне: тогда я, естественно, беру на себя смелость опровергать эту ложь – либо делая заявление лично, либо поручая это моим адвокатам. Я не могу позволить критикам создать у читателей ложное представление о моем труде и моих целях, но в остальном не испытываю к ним никакой вражды. Как правило, они очень бедны и вынуждены много работать, чтобы как-то выживать. Я часто помогала некоторым из них – так, чтобы они этого не знали. Один из моих издателей прислал мне на днях рукопись моего злейшего врага в прессе и заявил, что мое мнение решит ее судьбу. Я прочла ее: работа была не из блестящих, но вполне хорошая, и я расхваливала ее как могла и настояла на ее издании с условием, чтобы автор никогда не узнал, кому принадлежал решающий голос. Эта книга недавно вышла из печати, и я уверена, что она будет иметь успех.

Она остановилась и, сорвав несколько темно-красных роз, подала их Сибилле.

– Да, критикам очень плохо, ужасно плохо платят, – продолжала она задумчиво. – Нельзя ожидать, чтобы они писали панегирики пользующемуся успехом автору, когда сами не имеют успеха: это вызвало бы у них только горечь и злобу. Я знакома с бедняжкой женой одного из них и оплатила счет от ее портнихи, потому что она боялась показать его своему мужу. Через неделю он разнес мою книгу в газете, для которой пишет, и получил за свой труд, я полагаю, около гинеи. Конечно, он ничего не знал про свою жену и ее докучливую портниху и никогда не узнает, потому что я взяла с нее слово сохранить это в тайне.

– Но зачем вы это делаете? – спросила изумленная Сибилла. – На вашем месте я бы не препятствовала, если бы его жена оказалась в суде из-за своего счета!

– Да? – Мэвис сдержанно улыбнулась. – Ну а я не могла. Вы знаете, кто сказал: «Благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас»? Притом бедная женщина была так испугана из-за своей расточительности. Вы знаете, очень грустно видеть беспомощные мучения людей, которые живут не по средствам: они страдают гораздо больше, чем нищие на улицах, зарабатывающие часто более фунта в день только хныканьем и причитаниями. Критики находятся в гораздо худших условиях, чем нищие: мало кто из них зарабатывает фунт в день, и, конечно, они смотрят как на своих врагов на авторов, имеющих от тридцати до пятидесяти фунтов в неделю. Уверяю вас, мне жаль критиков: они наименее уважаемые и самые низкооплачиваемые представители литературного мира. И я никогда не обращаю внимание на то, что они про меня говорят, исключая те случаи, как я уже сказала, когда они в своей поспешности начинают лгать: тогда, разумеется, мне приходится восстанавливать истину – как в качестве обычной самозащиты, так и потому, что того требует мой долг перед публикой. Но, как правило, я отдаю все критические заметки Трикси, – она указала на крошечного йорка, который семенил рядом с краем ее белого платья, – и он разрывает их в клочки за несколько минут.

Она весело засмеялась, и Сибилла улыбнулась, следя за ней с тем удивлением и восхищением, которые в большей или меньшей степени выражались в ее взглядах с самого начала нашего свидания с этой веселой обладательницей литературной славы. Теперь мы шли по направлению к калитке, собираясь уходить.

– Могу я иногда прийти к вам поболтать? – спросила вдруг моя жена самым очаровательным и просящим тоном. – Я была бы вам очень признательна!

– Приходите после полудня, когда захотите, – тотчас ответила Мэвис. – Утро же принадлежит богине даже более властной, чем Красота, – Работе.

– Вы никогда не работаете ночью? – спросил я.

– Разумеется, нет! Я никогда не переворачиваю устои природы вверх дном. Ночь – для сна, и я пользуюсь ею с благодарностью за это благословенное назначение.

– Но ведь многие авторы могут писать только ночью! – сказал я.

– Тогда они наверняка создают туманные картины и неясные характеристики. Я знаю, есть и такие, которые вызывают вдохновение посредством джина или опия, так же как и полуночными бдениями, но я не верю в подобные методы. Для литературного труда лучше всего утренние часы и свежий, отдохнувший мозг – конечно, если хочешь написать книгу, которая продержится более одного «сезона».

Она проводила нас до калитки и остановилась под портиком. Ее громадная собака стояла возле нее, и розы колыхались высоко над ее головой.

– Во всяком случае, работа идет вам на пользу, – заметила Сибилла, глядя на нее долгим, пристальным, почти завистливым взглядом. – Вы кажетесь совершенно счастливой!

– Я совершенно счастлива, – ответила она, улыбаясь. – Мне нечего желать, кроме того, чтобы умереть так же спокойно, как я живу.

– Пусть этот день придет очень нескоро! – горячо воскликнул я.

Она подняла на меня свой мягкий задумчивый взгляд.

– Благодарю вас! Мне все равно, когда он придет, – главное, чтобы я успела к нему приготовиться.

Она сделала нам прощальный жест рукой, мы оставили ее и, повернув на изгибе тропинки, несколько минут медленно шли в абсолютном молчании. Наконец Сибилла заговорила.

– Я вполне понимаю ненависть некоторых к Мэвис Клер, – сказала она. – Боюсь, что я сама начинаю ее ненавидеть.

Я остановился и смотрел на нее, удивленный и озадаченный.

– Ты начинаешь ее ненавидеть? Ты? И почему?

– Ты настолько слеп, что не можешь понять почему? – резко парировала она, и хорошо знакомая мне недобрая улыбка заиграла на ее губах. – Потому что она счастлива! Потому что в ее жизни нет никаких скандалов и потому что она смеет быть всем довольной! Так и хочется сделать ее несчастной! Но как? Она верит в Бога. Она думает, будто все, что от Него исходит, хорошо и правильно. С такой твердой верой она будет счастлива и на чердаке, зарабатывая несколько пенсов в день. Теперь я прекрасно вижу, чем она завоевала публику: она абсолютна убеждена в истинности тех жизненных принципов, которые внушает другим. Что можно сделать против нее? Ничего! Но я понимаю, почему критики хотели бы ее «раздавить»; если б я была критиком, имеющим слабость к виски и танцовщицам кордебалета, я бы и сама хотела ее раздавить – за то, что она так не похожа на остальных представительниц своего пола.

– Какая же ты непостижимая женщина, Сибилла! – воскликнул я с подлинным раздражением. – Ты восторгаешься книгами мисс Клер, ты всегда восторгалась ими, ты предлагала ей подружиться и почти в то же самое время утверждаешь, что хотела бы раздавить ее или сделать ее несчастной! Признаюсь, я не могу тебя понять!

– Разумеется, не можешь! – спокойно ответила она и посмотрела на меня со странным выражением, когда мы остановились на минуту под густой тенью каштана, прежде чем войти в собственные владения. – Я никогда и не думала, что можешь, и, в отличие от заурядной «непостижимой» женщины, никогда не винила тебя за недостаток понимания. Я сама не сразу себя поняла, и даже теперь не вполне уверена, что до конца осознала всю ограниченность собственной натуры. Но, говоря о Мэвис Клер, разве ты не в состоянии себе представить, что зло может ненавидеть добро, отъявленный пьяница – трезвенника, а отверженная – невинную девушку? И что, возможно, я, читая жизнь, как я умею ее читать, и находя ее отвратительной во многих ее проявлениях, не веря совершенно ни мужчинам, ни женщинам и лишенная всякой веры в Бога, – могу ненавидеть… да, ненавидеть… – тут она сорвала несколько листьев каштана и бросила их себе под ноги, – ненавидеть женщину, которая находит жизнь прекрасной и признает существование Бога, которая не принимает участия в наших общественных обманах и злословиях и которая, вместо моей мучительной страсти к анализу, обеспечила себе завидную славу и уважение тысяч людей и испытывает от этого безмятежное довольство! Действительно, стоит жить только для того, чтобы хоть раз увидеть эту женщину несчастной, но из-за ее характера это невозможно!

Она отвернулась от меня и медленно пошла вперед. Я последовал за ней в горестном молчании.

– Если ты не хочешь быть ее другом, тебе следовало так ей и сказать, – вымолвил я. – Ты слышала, что она говорила относительно притворных уверений в дружбе?

– Слышала, – сумрачно ответила она. – Она умная женщина, Джеффри, и ты можешь быть уверен, что она поняла меня без всяких объяснений.

При этих словах я поднял глаза и прямо взглянул на нее. Ее ослепительная красота становилась для меня почти невыносимой, и с внезапным отчаянием я воскликнул:

– О Сибилла, Сибилла! Почему ты такая?!

– Ах, в самом деле, почему?! – откликнулась она, насмешливо улыбнувшись. – И почему, будучи такой, я родилась графской дочерью? Если б я была уличной шлюхой, я была бы на своем месте и обо мне писали бы драмы и романы и я могла бы стать такой героиней, что все мужчины плакали бы от радости из-за моего великодушия в поощрении их пороков. Но в качестве дочери графа, благопристойно вышедшей замуж за миллионера, я – ошибка природы. Иногда природа совершает ошибки, Джеффри, а когда она их совершает, они обыкновенно непоправимы!

К этому времени мы уже оказались на своей территории, и я, чувствуя себя совершенно несчастным, шел рядом с ней через лужайку по направлению к дому.

– Сибилла, – сказал я наконец, – я надеялся, что ты и Мэвис Клер станете друзьями.

Она засмеялась.

– Я полагаю, что мы будем друзьями, но недолго: голубка неохотно входит в компанию с вороном, а образ жизни и привычки Мэвис Клер будут для меня нестерпимо скучны. Притом, как я уже сказала, она, будучи умной женщиной и мыслителем, слишком проницательна, чтобы не разгадать меня со временем. Но я буду притворяться, пока смогу. Если я стану разыгрывать перед ней «состоятельную леди» или «покровительницу», то, конечно же, она не станет меня терпеть ни минуты. Мне предстоит более трудная роль – роль честной женщины!

Она опять засмеялась злым смехом, от которого у меня леденела кровь, и медленно вошла в дом через открытое французское окно гостиной. А я, оставшись один в саду, среди кивающих роз и качающихся деревьев, почувствовал, как прекрасное поместье Уиллоусмир вдруг сделалось безобразным, утратив все свое прежнее очарование и став лишь вместилищем отчаяния, пристанищем для всевластного и всепобеждающего Духа Зла.

XXVIII

Одна из странностей в странном течении нашей человеческой жизни – это неожиданность некоторых непредвиденных событий, которые в один день или час могут вызвать полное опустошение там, где царил относительный мир, и произвести сокрушительные разрушения там, где было более или менее безопасно.

Как удары землетрясения, эти громкие события обрушиваются на рутину обыденной жизни, разрушая наши надежды, разбивая наши сердца и превращая наши радости в пыль и пепел отчаяния. И такого рода губительная смута обыкновенно проявляется среди видимого благоденствия, без малейшего предупреждения и со всей внезапностью бури в пустыне. Она постоянно обнаруживается в неожиданных, почти мгновенных падениях некоторых членов общества, которые высоко держали головы среди равных себе и считали себя примером для общества; мы видим ее в капризных судьбах сановников, которые, находясь в милости сегодня, завтра оказываются уничтожены, – и разительные перемены происходят с такой необъяснимой быстротой, что едва ли удивительно слышать о тех религиозных сектах, которые, когда у них все вроде бы идет лучше, чем обыкновенно, поспешно надевают рубище и посыпают головы пеплом, громко причитая: «Приготовь нас, о Господи, к приближающимся дням несчастья!» Умеренность стоиков, которые избегали проявлений радости и печали и предпочитали держаться золотой середины между такими противоположными эмоциями, как горе и счастье, не позволяя себе впадать ни в чрезмерный восторг, ни в излишнюю меланхолию, была, безусловно, мудрым свойством характера. Я, будучи несчастлив внутренне, в лучшей части своего существа, наружно, однако, казался удовлетворен материальной стороной жизни и окружавшей меня роскошью и начинал входить во вкус к этим вещам и ими старался подавлять мои более тонкие горести. Преуспев в этом, я с каждым днем делался все более отъявленным материалистом, питая любовь к физическому покою, вкусной еде, дорогим винам и личному удовлетворению, так что постепенно даже лишился стремления к умственным усилиям. Более того, я почти незаметно научился терпеть экстравагантность моей жены; правда, я уважал ее еще меньше, чем турок уважает обитательниц своего гарема, но, как и турок, находил первобытное удовольствие в обладании ее красотой, и этим чувством и животной страстью, которую оно порождало, я вынужден был довольствоваться. Поэтому, по крайней мере на короткое время, я пребывал в удовлетворенности сытого, регулярно спаривающегося животного, воображая, что ничто, за исключением разве что постигшей страну финансовой катастрофы, не могло истощить мои денежные запасы, а потому у меня не было необходимости проявлять себя на каком-нибудь поприще полезной деятельности, и я должен был только «есть, пить и веселиться», как советовал Соломон. Умственная деятельность была парализована во мне; мысль о том, чтобы взять перо и предпринять еще одну попытку достичь славы, теперь больше никогда не приходила мне в голову; я проводил дни, отдавая распоряжения слугам и находя определенное наслаждение в том, чтобы тиранить садовников и грумов и вообще напускать на себя вид важный и одновременно благосклонный и снисходительный ко всем, кто состоял у меня на службе! И я умел это делать. Недаром я изучил все повадки богачей: я знал, что богач никогда не чувствует себя более добродетельным, чем тогда, когда он справляется о здоровье жены своего кучера и посылает пару фунтов на приданое ее новорожденному ребенку. Пресловутая «сердечная доброта» и «великодушие» миллионеров не простираются дальше такого рода благотворительности, и когда во время моих праздных шатаний по парку мне случалось встретить маленького сына сторожа и дать ему шесть пенсов, я чувствовал себя почти достойным занять место на Небесах по правую руку от Всемогущего – так высоко я ценил свою доброту. Между тем Сибилла никогда не занималась такого рода благотворительностью. Она ровно ничего не делала для наших бедных соседей: к несчастию для него, местный священник однажды сказал, что среди его прихожан нет большой нужды «благодаря постоянному вниманию и доброте мисс Клер», и Сибилла с этого момента никогда не предлагала своей помощи. По временам она показывалась в коттедже «Лилии» и сидела там с час с его счастливой и трудолюбивой хозяйкой, а иногда сама очаровательная писательница приходила к нам обедать или пить «послеполуденный чай» под развесистым вязом на лугу, но даже я, несмотря на свой величайший эгоизм, не мог не видеть, что во время этих посещений Мэвис была сама не своя. Она, конечно же, всегда была милой и интересной; в действительности единственным временем, когда я мог отчасти забыть о себе и о своей абсурдно растущей важности в собственных глазах, было то, когда она нежным голосом оживленно делилась своим широким знанием книг, людей и вещей и поднимала разговор до такого уровня, какого никогда не достигали ни я, ни моя жена. Однако иногда я замечал в ней какую-то смутную напряженность, и в ее честных глазах часто появлялось тревожное и вопросительное выражение, когда они задерживались на красивом лице и безупречной фигуре Сибиллы.

Тем не менее я мало обращал внимания на эти пустяки, все больше и больше погружаясь в удовольствия чисто физического покоя и комфорта, не думая о том, к чему могло привести такое самопоглощение в будущем.

Я заметил, что полное отсутствие совести, сердца и чувств – наилучший способ поддерживать хороший аппетит и сохранять здоровье; терзание из-за чужих горестей или старания сделать что-нибудь хорошее для мира сопряжены с такими громадными затратами времени и такими хлопотами, что это неизбежно испортит пищеварение, и я видел, что не только миллионер, но даже относительно богатый человек не рискнет навредить своему пищеварению ради того, чтобы проявить доброту к своему более бедному собрату.

Извлекая пользу из примеров, повсюду представляемых мне в обществе, я заботился о собственном пищеварении и придавал особенное значение тому, как были приготовлены и поданы мои завтраки, обеды и ужины, а также как была одета моя жена во время этих трапез, потому что мое непомерное тщеславие было удовлетворено, когда я видел пред собой ее красоту, украшенную с максимально возможными вкусом и роскошью, и созерцал ее прелести с той же эпикурейской прихотливостью, с какой смотрел на блюдо трюфелей или по-особому приготовленную дичь. Я никогда не думал о строгом и непреклонном законе, гласящем: «Кому больше дано, с того больше и взыщется», – едва ли я вообще знал о его существовании. Из всех книг мира Новый Завет был знаком мне меньше всего. И в то время, когда я старательно заглушал в себе голос совести, – тот голос, что поминутно, но напрасно побуждал меня к более благородному существованию, – тучи собирались надо мной, готовые разразиться с той ужасающей внезапностью, которая всегда кажется нам, отказывающимся пытаться понять причины наших бедствий, такой же ошеломляющей, как сама смерть, ибо мы всегда более или менее ошеломлены смертью, несмотря на то, что она – самое обычное из известных явлений.

В середине сентября мои «монаршие и высокопоставленные гости» прибыли и оставались неделю в Уиллоусмире. Вполне естественно, что когда принц Уэльский оказывает честь своим визитом какому-либо частному дому, он сам выбирает если не всех, то значительную часть гостей, которые будут приглашены, чтобы провести с ним время, и я был поставлен в странное положение, принимая у себя людей, которых прежде никогда не встречал и которые смотрели на меня только как на «человека с миллионами», призванного их развлекать, и ничего более. Их главное внимание было обращено на Сибиллу, бывшую по рождению и положению одного с ними «круга», а я, их хозяин, был более или менее отстранен на задний план. Однако честь принимать королевскую особу в то время более чем удовлетворяла мою бедную гордость, и я с меньшим самоуважением, чем у честной дворняжки, по сто раз на день переносил пренебрежение, оскорбительные замечания и докучливость то одного, то другого «важного» лица, которые слонялись по моему дому и саду и пользовались моим расточительным гостеприимством.

Многие воображают, что это большая честь – принимать у себя избранную группу аристократов, но я, напротив, думаю, что это не только оскорбительно для мужской гордости и независимости, но также и очень скучно. Эти индивидуумы, имеющие высокое происхождение и обладающие связями на самом верху, по большей части не слишком умны и лишены собственных интеллектуальных ресурсов; они неинтересны как собеседники, их общество не даст никакой пищи для ума, они – просто скучные люди с преувеличенным сознанием собственной важности, ожидающие, что, куда бы они ни пришли, их будут развлекать, а им самим не придется прилагать к этому ни малейших усилий. Только одного из всех посетителей Уиллоусмира я развлекал с настоящим удовольствием – а именно самого принца Уэльского; и среди раздражения, которое вызывали у меня все остальные, было настоящим облегчением, когда я мог оказать ему внимание, хотя бы незначительное, потому что в его обращении всегда были те такт и учтивость, которые отличают настоящего джентльмена, будь он принцем или крестьянином. Однажды после полудня он отправился навестить Мэвис Клер и, вернувшись в наилучшем расположении духа, некоторое время не говорил ни о чем другом, как только об авторе «Несогласия» и успехе, какого она достигла в литературе. Я приглашал Мэвис присоединиться к нашей компании еще до приезда принца, так как был уверен, что он не вычеркнет ее имени из списка приглашенных для него гостей, но она отказалась и очень серьезно попросила меня не настаивать.

– Мне очень нравится принц, – сказала она. – Он нравится большинству из тех, кто его знает, но мне не всегда нравятся те, кто его окружает, уж простите меня за откровенность. Принц Уэльский – общественный магнит, он притягивает к себе множество людей, которые посредством богатства, если не ума, стремятся попасть в его круг, но я к этому не стремлюсь. Кроме того, я не желаю, чтобы меня видели со «всеми подряд»; вы скажете, что это во мне говорит греховная гордость, а наши американские кузены назвали бы это упрямством, но, уверяю вас, мистер Темпест, самое дорогое, что у меня есть и что я ценю гораздо больше даже своего литературного успеха, – это моя абсолютная независимость, и я не хотела бы, чтоб даже ошибочно подумали, что я стремлюсь смешаться с толпой льстецов, готовых воспользоваться добродушием принца.

И, следуя своему решению, она более чем когда-либо уединилась в своем гнездышке из зелени и цветов в продолжение всей недели веселья. Результат же был тот, о котором я уже сказал: принц в один прекрасный день совершенно случайно «заглянул» к ней в сопровождении своего слуги и имел удовольствие наблюдать за кормлением голубей– «критиков» и их драку из-за зерен.

Хотя все мы очень желали увидеть на нашем собрании Риманца, князь не появился. Он выразил свое сожаление в отправленной из Парижа телеграмме, а вслед за телеграммой прислал характерное письмо, которое содержало следующее:

Мой дорогой Темпест!

Вы очень добры, желая включить меня, вашего старого друга, в список гостей, приглашенных для его королевского высочества, и я надеюсь, что вы не сочтете за грубость мой отказ приехать.

Мне смертельно надоели королевские особы – за свою жизнь я узнал их так много, что начинаю находить их общество однообразным. Их положение так сходно – и, более того, всегда было сходно, от славных дней Соломона до нынешней благословенной эры Виктории, королевы и императрицы. Единственным монархом, пленившим мое воображение, был Ричард Львиное Сердце: в этом человеке было нечто оригинальное и поразительное, и я считаю, что поговорить с ним стоило.

Карл Великий был, выражаясь на языке современной молодежи, без сомнения, «не так уж плох». Но остальные выеденного яйца не стоят. Много заставила о себе говорить Ее Величество Елизавета, которая была сварливой, злой и к тому же кровожадной; триумфом ее царствования стал Шекспир, превративший королей и королев в марионеток, повинующихся его мысли. В этом, и больше ни в чем, заключается наше с ним сходство. У вас достаточно хлопот с вашими знатными гостями, поскольку, я думаю, нет такого развлечения, какого бы они не испытали, найдя его более или менее неудовлетворительным, и мне жаль, что я не могу подать вам никакой новой идеи. Ее светлость герцогиня Рэпидрайдер очень любит перед сном покачаться в прочной скатерти, удерживаемой четырьмя физически крепкими господами, отличающимимся хорошим происхождением и достаточной скромностью. Видите ли, из-за своего высокого положения она не может выйти на сцену кабаре и использует такой милый ребяческий и невинный способ показать свои ножки, которые, как она справедливо считает, слишком хороши, чтобы их скрывать. Леди Баунсер, чье имя я вижу в вашем списке, всегда плутует в карты; я бы на вашем месте помог ей в ее цели, и если благодаря выигрышам в Уиллоусмире она сможет расплатиться со своей портнихой, то она запомнит это и станет для вас полезным другом в обществе. Достопочтенная мисс Фитц-Гандер, имеющая безупречную репутацию благодаря своей добродетели, по особым и не терпящим отлагательства причинам жаждет выйти замуж за лорда Нуддлса; если вы сможете продвинуть их отношения до объявления о помолвке прежде, чем ее мать возвратится из Шотландии, куда она отправилась по делам, вы сделаете для нее доброе дело и избавите общество от скандала. Для развлечения мужчин советую как можно больше охотиться, играть в карты и курить без ограничений.

О том, чтобы развлечь принца, беспокоиться не стоит, так как он достаточно умен, чтобы втайне развлекаться глупостью и притворством своего окружения, не участвуя лично в этой жалкой комедии. Он – внимательный наблюдатель и наверняка получает бесконечное удовольствие от постоянного изучения людей и нравов, которое достаточно глубоко и проницательно и пригодится ему даже на троне Англии. Я говорю «даже», потому что сейчас, пока не перевернуты великие песочные часы Времени, трон Англии – величайший во всем мире. Принц видит, понимает и внутренне презрительно смеется над причудами герцогини Рэпидрайдер, наклонностями леди Баунсер и нервной жеманностью достопочтенной мисс Фитц-Гандер. И ничто он так не оценит, как искреннее поведение, нечванливое гостеприимство, простоту речи и полное отсутствие аффектации. Помните это и примите мой совет. Из всех монарших особ, живущих ныне на этой жалкой планете, наибольшее уважение я испытываю к принцу Уэльскому и по причине этого самого уважения не намерен показываться ему на глаза.

Я приеду в Уиллоусмир, когда ваше «королевское» празднество окончится.

Мой привет вашей прекрасной супруге.

Остаюсь ваш, пока вы этого желаете,

Лючио Риманец.

Я посмеялся над этим письмом и показал его жене, но она не засмеялась. Она прочла его с напряженным вниманием, что несколько удивило меня, и, когда положила его, ее глаза выражали скорбь.

– Как он нас всех ненавидит! – медленно вымолвила она. – Сколько презрения таится в его словах! Ты не замечаешь этого?

– Он всегда был циником, – ответил я равнодушно. – Я никогда не ожидал от него чего-либо другого.

– По-видимому, он знает некоторые привычки гостящих здесь дам, – продолжала она тем же задумчивым тоном. – Как будто бы на расстоянии читает их мысли и видит их намерения.

Она сдвинула брови и некоторое время казалась погруженной в мрачные размышления. Но я не стал продолжать разговор: я был слишком занят хлопотливыми приготовлениями к приезду принца, чтобы заботиться о чем-то другом. И, как я уже сказал, один из самых любезных представителей королевской семьи прибыл и благосклонно принял участие во всех организованных для него развлечениях, после чего уехал, как обычно вежливо выразив благодарность за предложенное и принятое гостеприимство и оставив нас, как он часто это делает, очарованными его простотой и легким характером. Когда, с его отъездом, вся компания также разъехалась, оставив меня и мою жену в обществе друг друга, в доме настала странная тишина и опустение, точно затаенное предчувствие приближающегося несчастия. Сибилла, казалось, чувствовала это так же, как и я, и, хотя мы ничего не говорили о наших обоюдных ощущениях, я видел, что она находилась в том же угнетенном состоянии, что и я. Она стала чаще ходить в коттедж «Лилии» и каждый раз после посещения жившей среди роз светловолосой ученой возвращалась, как я с надеждой думал, в более мягком настроении; сам ее голос казался ласковее, а взгляд задумчивее и нежнее. Однажды вечером она сказала:

– Я подумала, Джеффри, что в жизни все же есть что-то хорошее, если б я только могла увидеть это и жить этим! Но ты – последний, кто может помочь мне в этом.

Я сидел в кресле у открытого окна и курил и повернулся к ней с некоторым удивлением и долей негодования.

– Что ты хочешь этим сказать, Сибилла? – спросил я. – Безусловно, ты знаешь, что мое величайшее желание видеть всегда твои наилучшие качества; многие твои идеи казались мне отвратительными…

– Остановись! – сказала она быстро, и ее глаза загорелись. – Мои идеи отвратительны для тебя, говоришь? Что же ты сделал как мой муж, чтобы изменить эти идеи? Разве у тебя нет тех же самых низменных страстей, что и у меня? Разве ты не даешь им воли? Что я видела в тебе изо дня в день, что могло бы послужить мне примером? Ты здесь хозяин и властвуешь со всем высокомерием, какое только может дать богатство; ты ешь, пьешь и спишь, принимаешь знакомых – только потому, что можешь удивить их роскошью, которой предаешься; ты читаешь и куришь, охотишься и ездишь верхом – и только; ты заурядный, а не исключительный человек! Разве ты когда-нибуль спросил меня, что со мной происходит? Разве с терпением истинной любви попытался указать мне на более благородные стремления, чем те, которыми я сознательно или бессознательно пропитана? Разве ты старался направить меня – заблуждающуюся, страстную, запутавшуюся женщину – к тому свету, свету веры и надежды, который только и может дать покой? – И, спрятав голову в подушку, на которой она лежала, она залилась душившими ее слезами.

Я вынул сигару изо рта и беспомощно уставился на нее.

Это было приблизительно через час после обеда, в теплый мягкий осенний вечер; я хорошо поел и выпил и чувствовал сонливость и тяжесть в голове.

– Господи! – пробормотал я. – Ты неблагоразумна, Сибилла! Я полагаю, у тебя истерика…

Она вскочила с кушетки, слезы высохли на ее щеках словно от жара горевшего на них яркого румянца, и она дико захохотала.

– Да, ты угадал! – воскликнула она. – Истерика, ничего больше. Этим объясняется все, что происходит с женской натурой. Женщина не имеет права испытывать эмоции, с которыми нельзя справиться при помощи нюхательной соли. Сердце болит? Пустяки, разрежьте ей шнурки корсета. Отчаяние и горе? Чепуха, потрите ей виски уксусом. Неспокойная совесть? Ах!.. Для неспокойной совести нет ничего лучше нюхательной соли. Женщина – всего лишь игрушка, которую легко сломать, и, когда она сломается, вышвырните ее прочь и избавьтесь от нее, не пытайтесь собрать вместе хрупкие осколки!

Она внезапно остановилась, тяжело дыша, и, прежде чем я успел собраться с мыслями или найти несколько ответных слов, высокая тень вдруг упала на амбразуру окна и знакомый голос спросил:

– Могу я по праву дружбы войти без доклада?

Я вскочил.

– Риманец! – воскликнул я, схватив его за руку.

– Нет, Джеффри, сначала мне следует засвидетельствовать мое почтение здесь, – возразил он, освобождаясь от моих объятий и подходя к Сибилле, стоявшей совершенно неподвижно на том же месте, где она поднялась в странном порыве страсти.

– Леди Сибилла, рады ли вы меня видеть?

– Вы еще спрашиваете! – сказала она с очаровательной улыбкой и голосом, в котором не осталось и следа жесткости и возбуждения. – Более чем рада! – Она подала ему обе руки, которые он почтительно поцеловал. – Вы не можете себе представить, как я желала снова вас увидеть!

– Я должен извиниться за свое внезапное появление, Джеффри, – заметил он, повернувшись ко мне. – Но, идя сюда пешком со станции по вашей чудесной аллее, я был так поражен красотой этого места и мирным спокойствием его окрестностей, что, зная дорогу через парк, рассчитывал увидеть вас прежде, чем появиться у входной двери. И я не разочаровался, я нашел вас, как и ожидал, наслаждающихся обществом друг друга, самой счастливой парой, какая только существует на свете и кому единственным из всего мира я мог бы позавидовать, если б завидовал мирскому счастию, чего за мной, однако, не водится.