Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– Вы положительно несносны, Гвидо! – воскликнула она. Потом, осознав, что назвала его по имени, повернулась ко мне и добавила: – Дома я всегда называю его Гвидо, вы же знаете, что он мне как брат.

Он посмотрел на нее, и глаза его угрожающе вспыхнули, однако он промолчал. Нине явно было приятно видеть его в расстроенных чувствах, ей доставляло удовольствие уязвлять его гордость, и, когда он пристально взглянул на нее со смесью укора и удивления, она весело рассмеялась. Затем, встав из-за стола, с кокетливой любезностью обратилась к нам.

– Я оставлю вас, господа, допивать вино, – сказала она. – Я знаю, что мужчины обожают обсуждать разные скандалы, а для этого их нужно оставить одних. Вы же потом присоединитесь ко мне на веранде? Кофе подадут туда.

Я поспешил открыть ей дверь, когда она с улыбкой выходила из столовой, и, вернувшись к столу, налил еще вина себе и Феррари, который сидел, угрюмо рассматривая свое отражение в широком сверкающем ободке серебряного блюда для фруктов. Дворецкий Джакомо давно вышел из комнаты, мы остались совершенно одни. Пару секунд я обдумывал свой план, игра завязывалась интересная, как шахматная задача. С расчетливостью осторожного игрока я сделал следующий ход.

– Прекрасная женщина, – задумчиво пробормотал я, потягивая вино, – и к тому же умная. Восхищаюсь вашим вкусом, синьор!

Он резко вздрогнул.

– Что… Что вы имеете в виду? – со сдерживаемой яростью спросил он.

Я разгладил усы и добродушно улыбнулся.

– Ах, молодая кровь, молодая кровь! – вздохнул я, покачав головой. – Она свое возьмет! Зачем стыдиться своих чувств, мой дорогой? Я от всей души вам симпатизирую, и если дама не оценила внимания столь пылкого и учтивого поклонника, тогда она и вправду небольшого ума! Не каждой женщине выпадает такая возможность обрести счастье.

– Вы считаете… вы полагаете… что я…

– Что вы в нее влюблены? – сдержанно закончил я. – Ну, разумеется! А почему бы и нет? Ведь так и должно быть. Даже покойный граф не желал бы для своей вдовы лучшей доли, чем стать женой своего самого близкого друга. Позвольте выпить за ваше здоровье! Удачи вам в любви!

Закончив говорить, я осушил свой бокал. Несчастный глупец! Он был полностью обезоружен, его подозрения относительно меня растаяли, как дымка под лучами утреннего солнца. Лицо его просияло, он схватил меня за руку и с силой пожал ее.

– Простите меня, граф! – с искренним раскаянием произнес он. – Боюсь, что повел себя грубо и неучтиво. Ваши добрые слова вернули меня на путь истинный. Вы считаете меня ревнивым безумцем, но я действительно решил, что вы почувствовали к ней симпатию, и я (прошу меня простить!) уже подумывал… убить вас!

Я негромко рассмеялся.

– В самом деле? Как мило с вашей стороны! Благое намерение, но вы ведь знаете, куда вымощен путь подобными замыслами?

– Ах, граф, ваше благородство позволяет вам столь легко принять мое признание, однако уверяю вас, что последний час был для меня совершенно ужасен!

– Это присуще всем влюбленным, полагаю, – ответил я. – Мучить себя без всякой нужды! Что же, что же, весьма забавно! Мой юный друг, когда доживете до моих лет, вы предпочтете звон золота смеху и поцелуям женщин. Сколько еще повторять, что я совершенно равнодушен к нежной страсти? Верьте или нет, но это так.

Он одним глотком осушил свой бокал и с некоторым волнением заговорил:

– Тогда я вам признаюсь. Да, я действительно люблю графиню. Люблю – слишком мягкое слово, чтобы описать все, что я чувствую. От одного прикосновения ее руки меня бросает в дрожь, от ее голоса душа моя просто переворачивается, а ее глаза прожигают меня насквозь! Ах! Вы этого не знаете… Вам не понять всей радости и боли…

– Успокойтесь, – холодно проговорил я, глядя на свою жертву, чьи скрытые чувства вырывались наружу. – Самое главное – это сохранять холодную голову, когда кипит кровь. Вы думаете, она вас любит?

– Думаю! Боже праведный! Она… – Тут он умолк и густо покраснел. – Нет! Я не имею права говорить об этом. Мне известно, что она никогда не любила своего мужа.

– Мне это тоже известно! – ровным тоном ответил я. – Это бросилось бы в глаза даже увидевшему ее случайному прохожему.

– Ну, и неудивительно! – с жаром воскликнул он. – Он был таким флегматичным глупцом! Вот ведь пришло ему в голову жениться на таком дивном создании!

Сердце у меня подпрыгнуло от внезапной вспышки ярости, но я совладал с голосом и спокойно ответил:

– Пусть покоится с миром! Он умер, и мы не станем его тревожить. Чем бы он ни провинился, его жена, разумеется, была ему верна, пока он жил на этом свете. Она считала его достойным верности, разве не так?

Он опустил взгляд и невнятно пробормотал:

– О, конечно же!

– А вы… Вы были ему верным и преданным другом, несмотря на соблазнительный блеск глаз его супруги?

Он ответил хриплым голосом:

– Ну, разумеется! – Однако его изящная рука, лежавшая на столе рядом с моей, задрожала.

– Ну, в таком случае, – спокойно продолжил я, – любовь, которую вы питаете к его благочестивой вдове, полагаю, есть именно то, что он бы одобрил. Если, как вы говорите, она была совершенно чиста и невинна, чего иного можно пожелать? Пусть она получит награду, которой заслуживает!

Пока я говорил, Гвидо нервно ерзал на стуле, то и дело бросая на портрет моего отца беспокойные и раздраженные взгляды. Полагаю, он увидел в нем сходство со своим покойным другом. Помолчав пару секунд, он с деланой улыбкой повернулся ко мне.

– А вы и вправду не испытываете к графине никаких чувств?

– О, простите меня, я и вправду испытываю к графине сильное чувство, но оно не такого свойства, как вы думаете. Если вас это утешит, то гарантирую вам, что я никогда не окажу ей знаков приватного внимания, если только…

– Если только что? – нетерпеливо спросил он.

– Если только не случится так, что она окажет мне подобные знаки! В этом случае будет невежливо ей отказать! – И я хрипло рассмеялся.

Он в удивлении вытаращил на меня глаза.

– Она окажет вам подобные знаки! – воскликнул он. – Да вы шутите. Она такого никогда не сделает.

– Конечно, нет! – ответил я, встав и хлопнув его по плечу. – Женщины никогда не ухаживают за мужчинами, это неслыханно и противоречит законам природы. Поэтому не переживайте, друг мой, вы, разумеется, получите вознаграждение, которого столь заслуживаете. Идемте выпьем кофе в обществе прекрасной дамы.

И мы рука об руку, самым дружеским образом проследовали на веранду. К Феррари вернулась вся его прежняя веселость, и Нина, как мне показалось, отметила это с облегчением. Было видно, что она боялась его, – это нужно было запомнить. Она приветливо улыбнулась, когда мы подошли, и принялась разливать ароматный кофе. Вечер выдался чудесный: луна уже сияла высоко в небесах, и из далекого леса доносились трели соловьев. Когда я уселся в низенькое кресло, заботливо поставленное хозяйкой рядом со своим, мой слух поразило долгое печальное завывание, то и дело переходившее в нетерпеливое поскуливание.

– Что это? – спросил я, хотя в этом не было нужды: я сразу же узнал эти звуки.

– О, это несносный пес, Уивис, – раздраженно ответила Нина. – Он принадлежал Фабио. Своим воем он портит такой прекрасный вечер.

– А где он?

– Ну, после смерти мужа он стал таким надоедливым, бегает по всему дому и воет. Потом взял себе моду спать в комнате Стеллы, рядом с ее кроваткой. Он не дает мне покоя ни днем ни ночью, так что я велела посадить его на цепь.

Бедняга Уивис! Его жестоко наказали за преданность.

– Я очень люблю собак, – медленно проговорил я, – и они обычно быстро ко мне привязываются. Можно мне взглянуть на вашего пса?

– О, разумеется! Гвидо, сходите отвязать его?

Феррари не шевельнулся и продолжал сидеть, откинувшись на спинку стула, и потягивал кофе.

– Благодарю покорно, – с усмешкой ответил он. – Возможно, вы забыли, как в прошлый раз, когда я его отвязывал, он чуть не разорвал меня на части. Если не возражаете, я лучше поручу это дело Джакомо.

– Возможно, после такого рассказа о поведении собаки графу не захочется ее увидеть. Ведь и вправду, – сказала Нина, поворачиваясь ко мне, – Уивис очень невзлюбил синьора Феррари, хотя он добродушный пес и всегда играет с дочуркой, когда та к нему подходит. Вы действительно желаете его видеть?

Когда я поклонился в знак согласия, она дважды позвонила в колокольчик. Появился дворецкий.

– Джакомо, – продолжила она, – отвяжите Уивиса и приведите сюда.

Джакомо снова посмотрел на меня робким вопрошающим взглядом и отправился выполнять приказание. Через пять минут вой внезапно стих, и по залитой лунным светом лужайке вприпрыжку пронеслась вытянутая гибкая черная тень – это Уивис мчался во весь опор. Не обращая внимания ни на хозяйку, ни на Феррари, он с радостным лаем бросился ко мне. Пес без устали вилял хвостом, торопливо дышал от волнения, прыгал вокруг моего стула, потом, нагнув голову, принялся лизать мои ноги и руки, преданно терся о колено. Моя жена и Феррари в полном изумлении наблюдали за этими бурными проявлениями восторга. Я заметил их реакцию и небрежным тоном произнес:

– Я же говорил вам, как все будет! Ничего из ряда вон выходящего, уверяю вас. Все собаки так со мной себя ведут.

С этими словами я повелительным жестом положил руку на шею пса. Тот сразу же лег, лишь изредка поднимая свои большие задумчивые карие глаза и глядя мне в лицо, словно пытаясь понять, что же во мне так сильно изменилось. Но никакой маскарад не мог обмануть его чутья – верный пес узнал хозяина. Тут мне показалось, что Нина побледнела. Ее унизанная украшениями маленькая белая рука, лежавшая рядом с моей, слегка дрожала.

– Вы боитесь это благородное животное, синьора? – спросил я, внимательно глядя на нее. Она делано рассмеялась.

– О нет! Но Уивис обычно стесняется незнакомых людей, и я никогда не видела, чтобы он столь восторженно приветствовал кого-то, кроме моего покойного мужа. Это очень странно!

Феррари, судя по его лицу, был с ней согласен и, похоже, неприятно озадачен подобным обстоятельством.

– Вот что еще странно, – заметил он. – Уивис вдруг совершенно забыл обо мне. А ведь он всегда меня облаивает, когда я прохожу мимо.

Услышав его голос, пес и вправду тревожно зарычал, но прикосновение моей руки тотчас его успокоило. Демонстративная враждебность пса по отношению к Феррари удивила меня: это было что-то новое, поскольку до моих похорон он относился к нему совершенно дружелюбно.

– В свое время мне довелось много работать с собаками, – произнес я невозмутимым тоном. – Их чутье показалось мне поразительным: они, похоже, почти всегда тотчас же распознают, кто их друг. Этот ваш Уивис, графиня, явно понял, что у меня много друзей среди его собратьев, так что в его отношении ко мне нет ничего странного.

Намеренная отчужденность, с которой я говорил, и проявление бурного восторга Уивиса по отношению ко мне постепенно успокоили обоих предателей, поскольку после небольшой паузы инцидент был исчерпан и наш разговор продолжился в ровной и непринужденной манере. Однако перед уходом я предложил посадить пса на цепь.

– Поскольку, если это сделаю я, – добавил я, – то гарантирую, что он своим воем не нарушит ваш ночной покой.

Мое предложение одобрили, и Феррари повел меня показать место, где стояла конура. Я посадил Уивиса на цепь и ласково его погладил. Пес, похоже, все понял и покорился своей участи, безропотно улегшись на соломенную подстилку и лишь умоляюще взглянув на меня умными глазами, когда я повернулся и пошел прочь.

Прощаясь с Ниной, я вежливо, но твердо отказался от предложения Феррари проводить меня до гостиницы.

– Обожаю бродить один под луной, – пояснил я. – Позвольте мне и на этот раз последовать своей привычке.

После добродушных препираний они уступили моему желанию. Я равнодушно пожелал им обоим спокойной ночи, низко склонился к руке жены и довольно холодно – видит Бог – ее поцеловал, однако этого оказалось достаточно, чтобы она зарделась от удовольствия. Феррари лично проводил меня до ворот и убедился, что я вышел на дорогу. Пока он смотрел мне вслед, я медленно и задумчиво шагал в сторону города, но, как только лязгнули запираемые им ворота, я осторожными бесшумными шагами вернулся обратно.

Обогнув главный вход, я проскользнул к западному краю владения, где находились густые заросли лавра, тянувшиеся почти до самой веранды, откуда я только что ушел. Зайдя в них и осторожно раздвигая в стороны ветви, я пробирался вперед и вскоре оказался в точке, откуда мог хорошо видеть веранду и слышать все, о чем там говорилось. Гвидо сидел в низеньком кресле, с которого я совсем недавно поднялся, откинув голову на грудь моей жены. Она вытянула руку, обняв его за шею, и приникла головой к его лицу. Так, полуобнявшись, они некоторое время просидели в полном молчании. Вдруг Феррари заговорил:

– Какая же ты жестокая, Нина! Ты и вправду заставила меня думать, будто очарована этим богатым стариком-графом.

Она рассмеялась.

– А вот и очарована! Он был бы настоящим красавцем, если бы не эти жуткие очки. А его драгоценности – просто прелесть. Хотелось бы от него еще получить!

– А если бы он тебе их предложил, ты бы им заинтересовалась, Нина? – ревниво спросил он. – Конечно же, нет. К тому же ты понятия не имеешь, насколько он тщеславен. Он сказал, что никогда не окажет женщине знаков внимания, пока она первая ему это не сделает. И что ты об этом думаешь?

Она снова рассмеялась, более игриво, чем раньше.

– Что думаю? Ну, что он – большой оригинал, и к тому же очаровательный! Зайдешь в дом, Гвидо?

Феррари встал, выпрямился и подхватил ее на руки едва не вместе со стулом.

– Да, зайду, – ответил он, – и получу сотню поцелуев за каждый взгляд и улыбку, которыми ты удостоила графа! Маленькая кокетка! Ты бы и с родным дедом флиртовала!

Нина с вызывающей нежностью прижалась к нему, поигрывая цветком у него в петлице, а потом с каким-то страхом в голосе произнесла:

– Скажи, Гвидо, а ты не думаешь, что он немного похож… похож на Фабио? Разве в его поведении нет чего-то такого, что кажется знакомым?

– Признаюсь, мне так показалось пару раз, – задумчиво ответил Феррари. – Какое-то странное сходство присутствует. Однако что с того? Многие люди почти что копии друг друга. Но вот что я тебе скажу. Я почти уверен, что он – какой-то давно забытый дальний родственник вашего семейства. Дядя Фабио, насколько нам известно, не хочет распространяться о своем родстве. Полагаю, он довольно милый старик и, разумеется, богат как Крез и может оказаться нам обоим очень полезным другом. Пойдем, моя женушка, пора уже и отдыхать.

И они скрылись в доме, затворив за собой ставни. Я тотчас покинул свое укрытие и направился в Неаполь. Я был доволен, что они ничего не заподозрили. В конце концов, с моей стороны было бы глупо полагать, что они могли что-то заметить, поскольку в подавляющем большинстве людям несвойственно думать, что похороненный мертвец способен воскреснуть. Я полностью управлял игрой и решил закончить ее как можно скорее.

Глава 16

Время бежало быстро, пролетел месяц, потом полтора, и за этот короткий период я стал в Неаполе очень важной персоной – из-за моего богатства и образа жизни. Ни одно из многочисленных светских семейств, жаждавших знакомства со мной, не волновало, обладаю ли я умом или какими-то особыми личными качествами. Они вполне довольствовались тем, что я держал коляску и пару лошадей – элегантный дорогой экипаж, отделанный атласом и запряженный двумя арабскими кобылами цвета отполированного черного дерева. Притягательность моей дружбы определялась роскошью моей ложи в театре и изяществом отделки моей яхты, быстрого и юркого судна с превосходной обстановкой. На ней имелся небольшой струнный оркестр, исполнявший дивную музыку, когда луна изливала рожок серебристого сияния на игривые волны. Через некоторое время я знал всех, кто имел в Неаполе хоть какой-то вес, мое имя было везде на слуху, о моих передвижениях писали газетные колонки светской хроники, рассказы о моей невиданной щедрости передавались из уст в уста, а сплетни о моем неслыханном богатстве восторженным шепотом рассказывались на каждом углу и во всех кафе. Торговцы подстерегали моего молчаливого камердинера Винченцо и совали ему подношения в надежде, что он направит меня к ним. Эти «чаевые» он клал себе в карман со своей привычной сдержанностью, однако ему всегда хватало честности рассказать о них мне. Он без обиняков сообщал мне имя и адрес того или иного искусителя его верности, каждый раз добавляя:

– Хорош или плох товар у этого пройдохи – ведомо одной лишь Мадонне, но он и вправду дал мне тридцать франков, чтобы заручиться расположением вашего сиятельства. Хотя и за такие деньги я бы его не порекомендовал, если ваше сиятельство знает более честного человека.

Среди прочих признаков известности, обусловленных моим богатством, было назойливое внимание матерей, озабоченных будущим замужеством своих дочерей. Темные очки, которые я всегда носил, ничуть не смущали этих хитроумных синьор. Наоборот, некоторые из них уверяли меня, что очки мне очень к лицу, – так сильно они желали заполучить меня в качестве зятя. Со мной церемонно знакомили юных девиц, не достигших двадцатилетнего возраста, краснеющих и бесхитростных, – или, точнее сказать, их выставляли на мое обозрение, словно рабынь на невольничьем рынке, хотя, надо отдать им должное, для столь нежного возраста они обладали чрезвычайной проницательностью и сообразительностью. Сколь бы молоды они ни были, они прекрасно понимали всю важность выгодной партии и, несомненно, строили в своих красивых наивных головках многочисленные изощренные планы, связанные с будущей свободой и наслаждениями, когда одна из них станет графиней Оливой и будет дурачить старого мужа в темных очках как ей заблагорассудится. Излишне говорить, что планам их не суждено было осуществиться, хотя мне весьма нравилось наблюдать за уловками, с помощью которых они пытались меня очаровать. Я ловил умильные взоры очаровательных глазок, слышал шепот восхищения моими «прекрасными седыми волосами» – «Как изысканно!», – наблюдал жеманные ухищрения, от мрачности до веселья, от ветреной радости до чарующей томности. Часто вечерами я сидел, непринужденно развалившись, на своей яхте и, усмехаясь про себя, наблюдал, как одна, а порой две или три интриганки благородных кровей напряженно ломали свои юные головки в поисках новых способов опутать старого миллионера, каковым они меня считали, священными узами брака. Я постоянно видел их глаза, сверкавшие при свете дня и делавшиеся влажными и мечтательными в мягком сиянии октябрьской луны. Они смотрели на меня с неясным томным желанием, которое было упоительно созерцать, и с восхитительным притворством! Я мог положить руку на пухлую белую ручку, и меня бы не отвергли, я мог сколь угодно долго сжимать маленькие цепкие пальчики, не вызывая раздражения. Таковы лишь некоторые особые права, даруемые богатством!

Во всех увеселительных мероприятиях, которые я устраивал – а их было немало, – разумеется, участвовали моя жена и Феррари. Сначала Нина отказывалась под печальным предлогом «недавней тяжелой утраты», но я легко ее уговорил. Я даже просил некоторых знакомых дам навещать ее и подкреплять их собственные уговоры моими, с благожелательностью и добродушием пожилого человека заявляя, что такой молодой женщине не следует зря тратить время и разрушать свое здоровье бесполезным трауром. Должен признаться, что она с восхитительной готовностью увидела в этом здравое зерно и быстро приняла получаемые ею многочисленные приглашения, хоть и всегда с хорошо разыгранной неохотой, говоря при этом, что соглашается лишь «потому, что граф Олива – очень давний друг семейства, знавший моего бедного покойного мужа еще ребенком».

Я буквально засыпал Феррари всевозможными благодеяниями. Я тайком оплатил его карточные долги, чтобы сделать ему сюрприз, и его благодарностям не было предела. Я потакал ему в его небольших причудах, играл на его страстях, как рыбак играет с попавшейся на крючок добычей, и завоевал его полное доверие. Я не то чтобы мог в любой миг выманить у него признание в его порочной любви, но он всегда держал меня в курсе того, что ему нравилось называть «успехами в симпатии», и сообщал мне множество мелких подробностей, которые хоть и воспламеняли гневом мою кровь и сознание, но еще более укрепляли меня в моем плане отмщения. Он и представить себе не мог, кому доверился! Знать не знал, кому играл на руку! Иногда меня охватывало какое-то жуткое изумление, когда я слушал его болтовню и рассуждения о планах на будущее, которому не суждено было настать. Он казался полностью уверенным в своем счастье, всецело убежденным в том, что ничто не сможет ему помешать. Будучи предателем, он не мог предвидеть грядущего наказания, истинный прагматик, он понятия не имел о высшем законе воздаяния. Я часто испытывал опасные порывы, желание бросить ему прямо в лицо:

– Ты – приговоренный к смерти преступник, конченый человек на краю могилы. Оставь свои пустые разговоры и фривольные шутки. Пока есть время, приготовься к смерти!

Однако я сдерживал себя и держал язык за зубами. В дополнение к этому мне частенько хотелось схватить его за глотку и, объявив, кто я такой на самом деле, предъявить ему обвинение в предательстве, но я всегда успевал остановиться. Я хорошо знал одну черту его характера, и знал ее давно – это чрезмерная любовь к хорошему вину. Я всячески способствовал и потакал этой его слабости, и каждый раз, когда он появлялся у меня, заботился о том, чтобы к его услугам был широкий выбор коллекционных вин. Нередко после веселого вечера в моих апартаментах с другими молодыми людьми его возраста и взглядов он уходил нетвердой походкой, а его багрово-красное лицо и заплетающийся язык свидетельствовали о том, что он находится в сильном подпитии. В таких случаях я с язвительной усмешкой размышлял, как его примет Нина, поскольку она не находила ничего предосудительного в страстях, которым предавалась сама, но приходила в ужас от любого проявления грубости и вульгарности, а пьянство относилось к тем низменным порокам, которые она особенно презирала.

«Ступай к своей возлюбленной, мой прекрасный Силен!» – думал я, наблюдая, как он выходит из гостиницы с парой собутыльников, по пути спотыкаясь и громко хохоча или же распевая двусмысленные песенки неаполитанских низов. «На тебя нахлынет буйство дикаря, а ее более тонкие животные инстинкты восстанут против тебя: так изящная газель бросается прочь от жутких прыжков носорога. Она уже тебя боится, совсем скоро она станет смотреть на тебя с презрением и отвращением – тем хуже для вас, тем лучше для меня!»

На вилле Романи я, разумеется, занимал положение близкого друга. Я всегда был там желанным гостем, я мог смотреть и читать свои книги в своей же библиотеке (вот какой привилегии я удостоился!), мог свободно разгуливать по саду в сопровождении Уивиса, который, конечно, всегда увивался за мной. Короче говоря, дом был практически в моем распоряжении, хотя я ни разу там не заночевал. Я тщательно продолжал разыгрывать роль рано постаревшего человека, потрепанного долгой нелегкой жизнью в дальних странах, и в присутствии Феррари соблюдал особую осторожность по отношению к моей жене. Я ни разу не позволил себе ни единого слова или действия, которые могли бы вызвать его ревность или подозрение. Я относился к ней с отцовской добротой и сдержанностью, однако она – оставьте интриги женщинам! – быстро поняла причины моего поведения. Как только Феррари поворачивался спиной, она бросала на меня кокетливо-испытующие взгляды и улыбалась насмешливой и чуть раздраженной улыбкой. Иногда она отпускала в его адрес какое-нибудь пренебрежительное замечание, сопровождая его предназначенным мне завуалированным комплиментом. Не в моих интересах было раскрывать ее тайны, я не видел смысла рассказывать Феррари, что каждое утро она присылала мне в гостиницу горничную с фруктами и цветами, при этом справляясь о моем здоровье. А мой камердинер Винченцо никогда бы не признался, что доставлял подобные подарки и послания от меня к ней.

Однако к началу ноября дела зашли уже слишком далеко, и я оказался в необычном положении, когда моя собственная жена оказывала мне тайные знаки внимания! А я столь же скрытно оказывал ей такие же знаки! То, что я не пренебрегал обществом и других дам, уязвляло ее тщеславие, она знала, что я считался завидной партией, и решила меня покорить. Я, со своей стороны, также решил быть покоренным. Воистину мрачные ухаживания – между мертвецом и его вдовой! Феррари так ничего и не заподозрил: он отзывался обо мне как о «несчастном глупце Фабио, которого слишком легко одурачить». Однако не существовало человека, одурачить которого было бы легче, чем его самого, и никто более него не подходил под определение «несчастный глупец». Как я уже говорил, он был уверен – слишком уверен – в своем счастливом будущем. Иногда мне хотелось возбудить в нем недоверие и вражду, однако я понял, что этого делать нельзя. Он доверял мне – да! Так же, как в былые времена я доверял ему. Поэтому катастрофа для него должна была стать столь же внезапной, сколь и фатальной – в конечном счете это, возможно, и к лучшему.

Во время частых визитов на виллу Романи я подолгу проводил время со своей дочерью Стеллой. Она страстно ко мне привязалась – бедняжка! – любовь ее была всего лишь природным инстинктом, хоть она этого и не знала. Ее няня Ассунта частенько привозила ее ко мне в гостиницу, где мы вместе проводили час с небольшим. Для нее это было огромной радостью, и восторг ее достигал апогея, когда я сажал ее на колени и рассказывал ей ее любимую сказку о том, как папа послушной маленькой девочки внезапно уехал, как девочка грустила о нем, пока наконец добрые феи не помогли ей его отыскать. Сначала я немного побаивался старой Ассунты: она ведь и меня нянчила – а вдруг она меня узнает? В первый раз, когда я увидел ее в своем новом образе, у меня от волнения перехватило дыхание, но добрая старушка почти ослепла и, по-моему, едва различала даже мой силуэт. Она представляла собой полную противоположность дворецкому Джакомо, искренне верила, что ее хозяин умер, и на то у нее были все причины. Однако Джакомо, как ни странно, в это не верил и с фанатичным упорством утверждал, что его «молодой хозяин» не мог умереть так внезапно. Он упрямо на этом настаивал, и моя жена заявила, что он, очевидно, сходит с ума. Ассунта, напротив, многословно рассуждала о моей смерти и с полной уверенностью говорила мне:

– Этого следовало ожидать, ваше сиятельство: для нас он был слишком хорош, вот святые его и забрали. Конечно, он понадобился Пресвятой Деве – она всегда выбирает лучших из нас. Бедняга Джакомо меня не слушает, он слабеет и впадает в детство, а уж как он любил своего хозяина – даже слишком любил… – Тут ее голос становился укоризненно-торжественным. – Да, даже больше, чем сам святой Иосиф! И, конечно же, за подобные вещи наказывают. Я всегда знала, что хозяин умрет молодым: ребенком он был слишком нежным, а мужчиной – слишком добросердечным, чтобы надолго задержаться на этом свете. – И она качала седой головой, перебирала четки и возносила молитвы за упокой моей души.

Несмотря на все усилия, мне так и не удалось из нее ничего вытянуть о ее хозяйке – это была одна из тем, на которую она неизменно отказывалась говорить. Как-то раз, когда я с восторгом отозвался о красоте и достоинствах молодой графини, она вдруг посмотрела на меня мрачно и вопросительно, вздохнула, но ничего не сказала. Мне было радостно видеть, что она безгранично предана Стелле, и ребенок отвечал ей тем же, хотя с наступлением ноябрьских дней моя дочурка стала выглядеть не лучшим образом. Она побледнела и похудела, глаза ее казались неестественно большими и серьезными, и она очень быстро уставала. Я обратил внимание Ассунты на эти нездоровые признаки, и та ответила, что разговаривала с графиней, но «мадам» не придала значения болезненному состоянию ребенка. Затем я сам обмолвился об этом в разговоре с Ниной, но она лишь благодарно улыбнулась мне и ответила:

– Право же, граф, вы слишком добры! У Стеллы все хорошо, у нее прекрасное здоровье. Возможно, она ест слишком много конфет и довольно быстро растет – вот и все. Как любезно с вашей стороны о ней беспокоиться! Однако уверяю вас: с ней все в порядке.

Я подобной уверенности не разделял, однако мне приходилось скрывать свое беспокойство, поскольку излишняя озабоченность здоровьем ребенка не соответствовала моему вымышленному образу.

Немногим позже середины ноября произошло одно событие, которое дало толчок моим планам и ускорило их воплощение в жизнь. Дни становились холодными и неприветливыми даже в Неаполе – прогулки на яхте закончились, и я планировал несколько обедов и балов к приближавшемуся зимнему сезону, когда однажды днем Феррари вошел ко мне без доклада и упал в ближайшее кресло, издав нетерпеливое восклицание. Лицо у него было раздраженное и раздосадованное.

– В чем дело? – беспечно спросил я, украдкой бросив на него внимательный взгляд. – Денежные затруднения? Прошу вас, обращайтесь! Я стану самым покладистым банкиром!

Он улыбнулся смущенной, но благодарной улыбкой.

– Благодарю вас, граф… Но дело совсем не в этом… Тут… Боже мой! Как же мне не везет!

– Надеюсь… – Тут я придал своему лицу выражение глубочайшего беспокойства. – Надеюсь, что прекрасная графиня вас не обманула? Она отказалась выходить за вас?

Он рассмеялся со сквозившими в его смехе нотками высокомерного торжества.

– О, на этот счет нет никакой опасности! Она не посмеет меня обмануть.

– Не посмеет? Довольно сильно сказано, мой друг!

Я погладил бороду и пристально посмотрел на него. Он, похоже, сам понял, что высказался слишком поспешно и откровенно, поскольку покраснел и с некоторым смущением произнес:

– Ну, я не совсем это хотел сказать… Конечно же, она вольна поступать как пожелает… Однако, по-моему, она не сможет мне отказать после стольких проявлений расположения ко мне.

Я взмахнул рукой, выражая свое полное согласие.

– Конечно, не сможет, – ответил я. – Если только она не отъявленная кокетка, а потому совершенно никчемная женщина. А вам, так хорошо знающему ее внутреннее совершенство и чистоту, нет никакой причины опасаться. Однако если это не любовь и не деньги, то что же вас тревожит? Судя по вашему лицу, это, наверное, что-то серьезное.

Он рассеянно поиграл подаренным мною кольцом, несколько раз покрутив его на пальце, прежде чем ответить.

– Ну, дело в том, – наконец произнес он, – что мне на некоторое время придется уехать из Неаполя.