Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

XXXI

Одно мгновение мы все трое стояли друг перед другом: я – задыхаясь, вне себя от ярости; Лючио – спокойный, с презрительным выражением на лице; моя жена, отступив назад и едва не падая в обморок от страха. В порыве бешенства я бросился к ней и сжал руками ее плечи.

– Я слышал тебя! – сказал я. – Я видел тебя! Я смотрел, как ты стояла на коленях перед моим верным другом, моим честным товарищем, и прилагала все усилия, чтобы сделать его таким же низким, как ты сама! Я – тот несчастный глупец, твой муж, тот слепой эгоист, чье доверие ты намеревалась приобрести – и обмануть! Я – тот безумец, который своим несметным богатством купил посредством брака бесстыдную куртизанку! Ты смеешь говорить о любви? Ты оскверняешь само ее имя! Великий Боже! Из чего сделаны подобные женщины! Вы бросаетесь в наши объятия, требуете наших забот, вы претендуете на наше уважение, испытываете наши чувства, побеждаете наши сердца, а затем из всех нас делаете дураков! Дураков и хуже, чем дураков. Вы лишаете нас, мужчин, чувства, совести, веры и жалости! Нет ничего удивительного, что мы становимся преступниками! Если мы совершаем дела, позорящие наш пол, то не потому ли, что вы подаете нам пример? Боже! Боже! Я, который любил тебя, – да, любил, несмотря на все, чему научила меня женитьба на тебе, я, который отдал бы жизнь, чтоб спасти тебя от тени подозрения, я один из всего света, кого ты выбрала, чтоб убить своей изменой!

Я выпустил ее из рук. Она с усилием возвратила себе самообладание и прямо посмотрела на меня холодными бесчувственными глазами.

– Зачем ты женился на мне? – спросила она. – Для себя или для меня?

Я молчал, слишком потрясенный гневом и скорбью, чтобы говорить. Все, что я мог сделать, – это протянуть руку Лючио, который сердечно и дружески пожал ее. Однако мне почудилось, что он улыбнулся.

– Потому ли, что ты желал сделать меня счастливой своей чистой любовью ко мне? – продолжала Сибилла. – Или потому, что хотел добавить достоинства своему положению, женившись на графской дочери? Твои мотивы были не бескорыстны: ты выбрал меня просто потому, что я была «красавицей дня», на которую заглядывались лондонские мужчины и о которой так много говорили, и потому, что это давало тебе некоторый «престиж» – точно так же, как обладание победителем дерби увеличивало твой вес в глазах членов королевской фамилии. Я честно рассказала о себе перед нашей свадьбой, но это не оказало никакого эффекта на твой эгоизм и тщеславие. Я никогда не любила тебя и не могла любить, и я сказала тебе об этом. Ты слышал, как ты говоришь, все, что произошло между мной и Лючио, следовательно, ты знаешь, почему я вышла за тебя замуж. Я заявляю это смело тебе в глаза: я рассчитывала иметь своим любовником твоего близкого друга. Глупо делать вид, что это тебя возмущает: это обычное положение вещей во Франции и становится таким же обычным в Англии. Нравственность всегда считалась необязательной для мужчин; она делается такой же необязательной и для женщин!

Я смотрел на нее, ошеломленный развязностью ее речи и холодной убедительной манерой, с какой она говорила после совсем недавнего порыва страсти и возбуждения.

– Стоит только тебе прочесть «новые» романы! – продолжала она, и насмешливая улыбка осветила ее бледное лицо. – Да и вся вообще «новая» литература удостоверяет, что твои идеи о супружеской добродетели совершенно устарели. Мужчины и женщины, согласно некоторым современным писателям, имеют одинаковую свободу любить, когда хотят и где могут. Полигамная чистота – вот «новая» вера. Подобная любовь, так нас учат, составляет единственный «священный» союз. Если ты хочешь изменить это «движение» и возвратиться к старомодным типам скромных девушек и добродетельных матрон, всех «новых» писателей придется осудить на пожизненную каторгу и учредить правительственную цензуру для современной прессы. Если уж на то пошло, твое негодование оскорбленного мужа не только смешно, но и несовременно. Уверяю тебя, я не чувствую ни малейших угрызений совести, говоря, что люблю Лючио; всякая женщина гордилась бы любовью к нему, однако он не хочет или не может любить меня; у нас была «сцена», и ты дополнил драматический эффект своим присутствием! Тут больше ничего не остается ни сказать, ни сделать. Я не думаю, чтобы ты мог развестись со мной; но если можешь, я не буду защищаться!

Она повернулась – словно для того, чтобы уйти, я же продолжал глядеть на нее в немом молчании, не находя слов, чтобы бороться с ее наглостью, как вдруг Лючио заговорил с серьезной и вкрадчивой учтивостью.

– Это очень неприятная и тяжелая ситуация, – сказал он, и странная, полуциническая-полупрезрительная улыбка все еще оставалась на его губах. – Но я положительно протестую против мысли о разводе – не только ради леди Сибиллы, но и ради меня самого. Я совершенно ни в чем не виновен!

– Невиновны! – воскликнул я, опять пожимая его руку. – Вы само благородство, Лючио! Самый преданный друг, какого когда-либо имел человек! Благодарю вас за ваше мужество, за вашу прямоту и честность, с какой вы говорили. Я слышал все, что вы сказали. Никакие слова не могли быть достаточно убедительными, чтобы привести эту заблудшую женщину к осознанию ее позорного поведения, ее бесчестия.

– Простите! – прервал он деликатно. – Едва ли леди Сибиллу можно назвать бесчестной, Джеффри. Она страдает – назовем это небольшим нервным возбуждением. В мыслях, может быть, она виновна в неверности, но общество этого не знает, и действительно, она чиста, чиста, как свежевыпавший снег, и общество, само непорочное, будет смотреть на нее, как на свежевыпавший снег.

Его глаза блестели; я встретил их холодный насмешливый взгляд.

– Вы думаете так же, как и я, Лючио, – произнес я хрипло. – Вы чувствуете, как и я, что нечестивые мысли жены так же гнусны, как и ее нечестивое поведение. Нет оправдания, нет извинения для такой жестокой и ужасной неблагодарности. Что же? – Мой голос бессознательно возвысился, когда я опять повернулся к Сибилле. – Не освободил ли я тебя и твою семью от тяжелого бремени бедности и долгов? Жалел ли я что-нибудь для тебя? Не увешана ли ты бриллиантами? Не пользуешься ли большей роскошью и свободой, чем королева? И не должна ли ты быть по крайней мере хоть сколько-нибудь мне признательна?

– Я ничего тебе не должна! – дерзко ответила она. – Я дала тебе то, за что ты заплатил: свою красоту и свое общественное положение. Это была честная сделка.

– Но она обошлась мне слишком дорого! – крикнул я.

– Может быть, и так. Но какой бы она ни была, ее заключал ты, а не я. Ты можешь разорвать ее когда угодно. Закон…

– Закон не даст вам свободы в подобном случае, – вмешался Лючио с насмешливой учтивостью. – Конечно, развод возможен на почве несходства характеров, но стоит ли? Ее милость несчастлива в своих вкусах, вот и все; она избрала меня своим cavaliere servente [18]18
  Услужливый кавалер (фр.).


[Закрыть], а я отказался. Ничего больше не остается, как забыть этот неприятный инцидент и попробовать жить в большем согласии в будущем.

– Вы думаете, – сказала моя жена, делая шаг в его сторону с гордо поднятой головой и указывая на меня, – вы думаете, что я буду жить с ним после того, что он видел и слышал сегодня ночью? За кого вы меня считаете?

– За прелестную женщину, слишком импульсивную и поспешную в суждениях, – ответил Лючио с видом саркастической галантности. – Леди Сибилла, вы нелогичны, как и большинство представительниц вашего пола. Вы ничего не добьетесь, продолжая эту сцену, такую неприятную и тяжелую для нас, бедных мужчин. Вы же знаете, как мы ненавидим сцены. Позвольте мне просить вас удалиться. У вас есть обязательства перед вашим мужем. Молите небо, чтобы он забыл этот ваш полночный бред и объяснил его скорее какой-нибудь странной болезнью, нежели дурными намерениями!

Она пошла к нему, простирая руки в неистовой мольбе.

– Лючио! – крикнула она. – Лючио, любовь моя! Покойной ночи! Прощай!

Я ринулся вперед и встал между ними.

– Прямо у меня на глазах! – воскликнул я. – Негодная женщина! Есть ли у тебя стыд?

– Никакого! – заявила она с безумной улыбкой. – Я горжусь любовью к такому воплощению достоинства и красоты. Взгляни на него, а потом посмотри на себя в ближайшее зеркало, в котором отразится жалкое и ничтожное подобие мужчины. Как ты мог, даже при твоем эгоизме, счесть возможным для женщины полюбить тебя, если рядом был он?! Отойди от света, ты бросаешь тень между моим богом и мною.

Когда она произнесла эти безумные слова, выражение ее лица было настолько странным и отрешенным, что, совершенно ошеломленный, я машинально посторонился, как она и просила. Она пристально посмотрела на меня.

– Тебе я тоже могу сказать: прощай! – заметила она. – Я больше никогда не буду жить с тобой!

– И я – с тобой, – свирепо ответил я.

– Ни я с тобой, ни я с тобой, – повторила она, как ребенок, заучивающий урок. – Конечно же, нет: если я не буду жить с тобой, то и ты не сможешь жить со мной.

Она рассмеялась невесело, затем снова кинула на Лючио умоляющий взгляд.

– Прощайте! – сказала она.

Он посмотрел на нее со странной твердостью, но ничего не ответил. Его глаза холодно блестели при лунном свете, как острая сталь; он улыбался. Она глядела на него с такой страстной напряженностью, словно пыталась притяжением своего взгляда втянуть в себя его душу; но он стоял недвижимо, олицетворяя собой утонченное презрение и холодную рассудочность. Мое едва сдерживаемое бешенство снова вырвалось наружу при виде ее немого выражения любви, и я залился презрительным хохотом.

– Клянусь небом, новая Венера и сопротивляющийся Адонис! – крикнул я исступленно. – Жаль, здесь нет поэта, чтоб обессмертить такую трогательную сцену! Иди же, иди! – и я бешеным жестом указал ей, чтоб она ушла. – Уходи, если не хочешь, чтоб я тебя убил. Уходи с гордым сознанием, что сотворила все зло и причинила все разрушения, которые так дороги женскому сердцу: испортила жизнь и обесчестила имя; большего ты сделать не можешь, твой женский триумф достигнут! Уходи! Дай бог, чтобы я больше никогда не видел твоего лица!

Она не обращала никакого внимания на мои слова и все смотрела на Лючио. Медленно отступая, она, казалось, скорее чувствовала, чем видела путь к винтовой лестнице, а достигнув ее, повернулась и стала подниматься. На полдороге она остановилась, оглянулась и с диким, зловещим восторгом на лице послала Лючио воздушный поцелуй, улыбаясь, как призрак из сновидения; потом, шаг за шагом, она поднялась наверх, пока последняя складка ее белого одеяния не исчезла из вида, и мы двое, мой приятель и я, остались одни.

Мы стояли молча друг перед другом; я встретился с его печальным взглядом, и мне показалось, что я прочел в нем бесконечное сострадание; затем, когда я еще продолжал смотреть на него, что-то, казалось, сдавило мне горло и остановило дыхание; его мрачное и красивое лицо показалось мне вдруг точно огненным; мне показалось, будто пламя дрожало над его лбом, а лунный свет окрасился в кроваво-красный цвет. В моих ушах стоял шум, грохот, соединенный с музыкой, как если б безмолвный орган в конце галереи заиграл под невидимыми пальцами. Борясь с этими обманчивыми ощущениями, я невольно простер руки.

– Лючио… – задыхался я. – Лючио… друг мой! Мне кажется… я… умираю! Мое сердце разорвалось!

Едва я выговорил это, как мрак окутал меня, и я упал без чувств.

XXXII

О блаженство полной потери сознания! Оно заставляет желать, чтобы смерть в самом деле была уничтожением.

Полное забвение, совершенное разрушение – наверное, это было бы большим милосердием для блуждающей души человека, чем страшный дар Бога – Вечность, яркий отпечаток того божественного «Образа» Творца, по которому мы все сделаны и которого мы никогда не можем с себя стереть.

Я, осознавший абсолютную неотвратимость вечной жизни – непрестанное возрождение души каждого человека, смотрю на бесконечное будущее, на которое я обречен, скорее с ужасом, чем с благодарностью, так как я зря растратил свое время и упустил бесценные возможности, и, хотя раскаяние могло бы вернуть их, эта работа очень долгая и горькая.

Легче потерять блаженство, чем обрести его; и если б я мог умереть смертью, на какую надеются позитивисты, в тот самый момент, когда я постиг весь размер моего горя, несомненно, это было бы благом. Но мой временный обморок был слишком краток, и, когда я пришел в себя, я увидел, что нахожусь в комнате Лючио, самой большой и роскошной из всех комнат для гостей в Уиллоусмире; окна были широко открыты, а пол заливал лунный свет.

Возвратившись к жизни, я услышал звенящие ноты мелодии и, устало открыв глаза, увидел самого Лючио, сидящего у камина с мандолиной в руках, из которой он извлекал нежные звуки.

Я был поражен – изумлен тем, что в то время, как я сам был подавлен горем, он мог забавляться. Когда мы сами расстроены, никто другой не смеет быть веселым, и мы от самой природы ожидаем горестного вида, если наше возлюбленное эго чем-либо опечалено, – таково наше достойное смеха самомнение. Я шевельнулся в кресле и привстал, но Лючио, продолжая тихонько перебирать струны, сказал:

– Сидите смирно, Джеффри! Через несколько минут все пройдет. Не терзайте себя!

– Не терзайте себя! – повторил я с горечью. – Почему бы не сказать: не убивайте себя!

– Потому что я не вижу необходимости предложить вам этот совет теперь, – ответил он хладнокровно. – И даже если б в нем была необходимость, я сомневаюсь, чтобы дал вам его, так как считаю, что лучше убить себя, чем терзаться. Хотя мнения на этот счет могут быть различны, я хочу, чтобы вы спокойно смотрели на случившееся.

– Спокойно! Отнестись спокойно к моему позору и бесчестию! – воскликнул я, почти вскочив с кресла. – Вы требуете слишком многого.

– Мой друг, я не требую больше того, что требуется и ожидается в наши дни от сотни «светских» мужей. Рассудите: ваша жена потеряла всякое благоразумие и здравомыслие в экзальтированной и истерической страсти к моей внешности, но вовсе не ко мне самому, потому что в действительности она не знает меня, она только видит меня, каким я кажусь. Любовь к красивой наружности есть обычное заблуждение прекрасного пола и проходит со временем, как и другие женские недуги. Для нее или для вас нет никакого позора или бесчестия, ничто не было сделано публично, никто ничего не видел и не слышал. Поскольку дело обстоит так, я не понимаю, почему вы делаете из этого историю! Знаете, главный принцип общественной жизни – скрывать все необузданные страсти и домашние раздоры от глаз вульгарной толпы. У себя дома вы можете делать все, что хотите, все, что один только Бог увидит, и это ничего не значит.

Его глаза блеснули насмешкой, он опять коснулся струн мандолины и тихонько пропел:

 
Что за дело мне до ее красоты,
Если для меня она не красива.
 

– Именно так. Вам это кажется странным, Джеффри, – продолжал он, – но так и есть. Перед светом и обществом ваша жена, как жена Цезаря, вне подозрений. Только вы и я (не станем упоминать Бога) были свидетелями ее истерического припадка…

– Вы называете это истерикой. Она любит вас, – сказал я горячо. – И всегда любила вас. Она созналась в этом, и вы подтвердили, что сами всегда знали это.

– Да, я всегда знал, что она истерична, если это то, что вы хотите сказать, – ответил он. – Большинство женщин не имеют настоящих чувств, серьезных эмоций, кроме одного – тщеславия. Они не знают, что такое настоящая любовь; главное их желание – победить, и, потерпев в этом неудачу, они в своей обманутой страсти доходят до бешеной истерии, которая у некоторых делается хронической. Леди Сибилла страдает этим недугом. Теперь послушайте меня. Я сейчас же уеду в Париж, или Берлин, или Москву, и даю вам слово, что больше не вторгнусь в ваш домашний круг. За несколько дней вы поправите этот разлад и научитесь мудрости переносить раздоры, случающиеся в супружестве, с хладнокровием…

– Невозможно! Я не расстанусь с вами, – пылко воскликнул я, – и не стану жить с ней. Лучше жить с преданным другом, чем с неверной женой!

Он приподнял брови с наполовину озадаченным, наполовину веселым выражением, потом пожал плечами, как человек, который не желает продолжать неприятный спор. Встав, он отложил мандолину и подошел ко мне; его высокая величественная фигура бросала гигантскую тень на блестящие лучи лунного света.

– Клянусь, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение. Что же делать? Вы можете получить развод, если хотите, но, я думаю, будет неразумно затевать эту процедуру после четырех месяцев супружества. В свете сейчас же начнутся разговоры. Лучше сделать так, чтобы избежать сплетен и скандала. Вот что: не решайте ничего поспешно, поезжайте со мной на день в город и оставьте вашу жену одну поразмыслить над своим безумием и его возможными последствиями; тогда вы будете в состоянии лучше судить о ваших дальнейших действиях. Идите в свою комнату и поспите до утра.

– Спать! – повторил я, содрогнувшись. – В той комнате, где она! – Вскрикнув, я замолчал и посмотрел на него умоляюще: – Не схожу ли я с ума? Мой мозг словно охвачен огнем! Если б я мог забыть!.. Если б я мог забыть! Лючио, если бы вы, мой верный друг, обманули меня, я бы умер, но ваша искренность, ваша честность спасли меня.

Он улыбнулся странной циничной улыбкой.

– Тс-с! Я не хвалюсь добродетелью! – возразил он. – Если бы красота леди была искушением для меня, я мог бы уступить ее чарам; сделав так, я повел бы себя как обычный человек, как она сама сказала. Но, может быть, я больше, чем человек; во всяком случае, телесная красота женщины не производит на меня никакого впечатления, если только она не сопровождается красотой души, – тогда она оказывает эффект, и эффект весьма необыкновенный. Она возбуждает во мне желание испытать эту красоту – доступна ли она или неуязвима. Какой я нахожу ее, такой я ее и оставляю.

Я устало смотрел на узоры лунного света на полу.

– Что же мне делать? – спросил я. – Что бы вы мне посоветовали?

– Поезжайте со мной в город, – ответил он. – Вы можете оставить жене записку, объяснив свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно поговорим о деле и решим, как лучше избежать общественного скандала. Сейчас же идите спать. Если не хотите возвращаться в вашу комнату, спите в соседней, рядом с моей.

Я машинально встал и приготовился повиноваться ему. Он украдкой наблюдал за мной.

– Не выпьете ли вы успокоительное, если я вам его приготовлю? – спросил он. – Оно безвредно и обеспечит вам несколько часов сна.

– Я бы выпил яд из ваших рук! – ответил я равнодушно. – Отчего бы вам его не приготовить для меня? И тогда… тогда бы я заснул на самом деле и забыл бы эту страшную ночь.

– Нет, к несчастью, не забыли бы! – возразил он, беря свой дорожный несессер и вынимая оттуда коробочку с белым порошком, который стал разводить в стакане. – Это-то и есть самое худшее в том, что люди называют смертью. Кстати, я просвещу вас немного в науке, чтобы отвлечь ваши мысли. Научная сторона смерти, то, что продолжается за кулисами ее, весьма заинтересует вас – это очень поучительно, в особенности тот ее раздел, который я называю возрождением атомов. Клетки мозга суть атомы, и в них находятся другие атомы, называемые памятью, необыкновенно живучие и удивительно продуктивные… Выпейте это. – И он протянул мне приготовленную микстуру. – Для нынешних обстоятельств она гораздо лучше, чем смерть: она производит онемение и парализует атомы сознания на короткое время, между тем как смерть освобождает их для большей и более длительной жизнеспособности.

Я был слишком поглощен собой, чтобы понимать или обращать внимание на его слова, но я покорно выпил то, что он дал мне, и вернул ему стакан. Он продолжал с минуту следить за мной. Затем открыл дверь в комнату, смежную с его комнатой.

– Ложитесь на эту постель и закройте глаза, – продолжал он тоном, не допускающим возражений. – До утра я даю вам отдых, – тут он странно улыбнулся, – от снов и воспоминаний. Погрузитесь в забвение, мой друг. Короткое забвение, каким оно и должно быть, очень приятно – даже для миллионера.

Иронический тон его голоса задел меня; я посмотрел на него несколько укоризненно и увидел, что его гордое красивое лицо, бледное, как мрамор, точеное, как камея, смягчилось, когда я встретился с ним взглядом; я почувствовал, что ему было жаль меня, несмотря на всю его любовь к насмешке, и, схватив его руку, горячо пожал ее вместо ответа. Потом, войдя в соседнюю комнату, лег и почти тотчас уснул. Больше я ничего не помнил.