Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– Их слишком много, – тихо ответил я, – и я не знаю, что именно вы выберете. Какие-то стоят дороже других. И мне доставит особое удовольствие, которого я так долго ждал, увидеть, как вы сами их отберете.

Она улыбнулась застенчиво-хитрой улыбкой.

– Может, я ничего не выберу, – прошептала она. – Может, я заберу все. Что вы тогда скажете, Чезаре?

– Что они в полном вашем распоряжении, – ответил я.

Она слегка удивилась.

– Вы и вправду слишком добры ко мне, дорогой, – сказала она. – Вы меня балуете.

– Разве вас можно избаловать? – шутливо спросил я. – Хорошие женщины – как бриллианты: чем роскошнее выглядят, чем ярче сверкают.

Нина ласково погладила меня по руке.

– Никто не говорил мне таких прекрасных слов, как вы! – проворковала она.

– Даже Гвидо Феррари? – с иронией осведомился я.

– Гвидо Феррари! – воскликнула она. – Он не смел обращаться ко мне иначе как с величайшим уважением! Я была для него королевой! Лишь в последнее время он начал о себе что-то мнить благодаря доверию моего мужа, а потом сделался слишком фамильярным – большая ошибка с его стороны, за которую вы его наказали, как он того и заслуживал!

Я поднялся со стоявшего рядом с ней кресла. Я не мог поручиться за свое поведение, сидя так близко к подлинной убийце моего друга и своего любовника. Разве она забыла о своем фамильярном отношении с покойным – о тысячах коварнейших хитростей, уловок и ухищрений, которыми она подчинила себе его душу и уничтожила его честь?

– Я рад, что вы одобряете мои действия в этом деле, – произнес я ровным холодным голосом. – Я сожалею о гибели этого несчастного молодого человека и всегда буду сожалеть. К несчастью, у меня слишком чувствительная натура и я склонен раздражаться по пустякам. Но теперь, моя красавица, прощайте до завтра, до счастливого завтра! Когда я по праву назову вас своей!

Ее щеки окрасились теплым румянцем, она подошла и прильнула ко мне.

– Разве я не увижу вас до того, как мы встретимся в церкви? – застенчиво спросила она.

– Нет. Я оставлю вас одну в этот последний день вашего вдовства. Мне не хотелось бы хоть чем-то помешать вашим мыслям или молитвам. Минутку! – Я легонько взял ее за руку, игравшую цветком у меня в петлице. – Вижу, вы до сих пор носите старое обручальное кольцо? Можно мне его снять?

– Конечно, – улыбнулась она, когда я проворно стянул с ее пальца простое золотое колечко, которое надел на него почти четыре года назад.

– Позвольте мне оставить его у себя?

– Если хотите. Мне вообще больше не хочется его видеть.

– И не увидите, – ответил я, кладя кольцо в карман. – Завтра его заменит новое, которое, надеюсь, станет для вас символом большей радости, нежели это.

И, когда она посмотрела мне в глаза с коварной обволакивающей истомой, я усилием воли обуздал отвращение, наклонился и поцеловал ее. Поддайся я своим истинным чувствам, я бы раздавил ее в объятиях и измял бы ее нежное тело яростными ласками, порожденными не любовью, а лютой ненавистью. Но я не выказал ни малейшего признака неприязни: все, что она видела, – это пожилого с виду обожателя, державшегося со спокойной учтивостью, холодной улыбкой и почти отеческой нежностью. Она воспринимала его лишь как влиятельного аристократа с высоким положением в обществе и несметными богатствоми, благодаря которому вот-вот станет предметом зависти всей Италии.

Замеченное ею мимолетное сходство с «покойным» мужем она, разумеется, объяснила случайностью: ведь говорят, что у каждого человека есть двойник, и у женщин в том числе. Кто не помнит трогательного удивления Генриха Гейне, когда он увидел в картинной галерее виллы Дураццо в Генуе портрет, как ему показалось, женщины, которую он когда-то любил и которая умерла, – «покойной Марии». Для него не имело значения, что картина очень старая, что она написана Джорджо Барбарелли за несколько веков до того времени, когда жила его Мария. Он просто сказал: «И правда поразительное сходство, напоминающее безмолвие смерти!»

Подобное сходство встречается довольно часто, и моя жена, хоть ее и обеспокоила моя похожесть на самого себя (!), была очень далека от понимания истинного положения вещей. Да и неудивительно. Какая женщина, знающая – насколько вообще можно что-то знать, – что ее муж умер и похоронен, способна хоть в малейшей степени допустить, что он, возможно, восстал из могилы? Да никакая! В таком случае у безутешных вдов появились бы причины быть более безутешными, чем они казались!

Вернувшись от Нины в то утро, я обнаружил, что в гостинице меня дожидается Андреа Луциани. Он сидел в вестибюле у входа, и я дал ему знак следовать за мной в мои апартаменты. Пораженный убранством гостиной, он замер на пороге и в нерешительности стоял, комкая в руках красную шляпу, хотя на его смуглом лице сияла дружеская улыбка.

– Входите, друг мой, – жестом радушного хозяина пригласил я, – и присаживайтесь. Весь этот безвкусный блеск бархата и позолоты, возможно, кажется слишком примитивным вам, чьи глаза так долго наслаждались сверкающим великолепием пенистых волн, дивного купола голубых небес и ослепительно-белых парусов «Лауры» в золотистых лучах солнца. Если бы я только мог жить вашей жизнью, Андреа! В подлунном мире нет ничего прекраснее.

Мои слова разбудили и воспламенили поэтический темперамент сицилийца. Он сразу же забыл об окружавшем его великолепии, сопутствующем богатству, без смущения прошел вперед и уселся в бархатное с позолотой кресло с такой непринужденностью, словно это был свернутый канат на борту «Лауры».

– Вы верно сказали, ваше сиятельство, – заметил он, блеснув белыми зубами из-под иссиня-черных усов, и его теплые глаза южанина сверкнули огнем. – Нет ничего лучше жизни моряка. Мне многие говорят: «Ах, Андреа, дружище! Настанет время, когда ты женишься и дома тебя будут ждать жена и дети, и дом этот покажется тебе милее переменчивых ветров и бурных волн». Но я, заметьте, совсем другого мнения! Женщина, на которой я женюсь, должна любить море, у нее должны быть не знающие страха глаза, чтобы смотреть в лицо штормам, а ее нежные слова должны звучать еще громче, чем биение волн о борт «Лауры», когда ветер крепчает! А что до детей… – Он рассмеялся. – Во имя Пресвятой Девы! Если в их крови не будет соли и силы, то не надо мне таких детей!

Я улыбнулся его горячности и восторженности, разлил по бокалам выдержанное «Монтепульчано» и предложил ему попробовать вино. Он отхлебнул и принялся расхваливать его букет, как и не снилось так называемым ценителям.

– Ваше здоровье, ваше сиятельство! – произнес он. – Желаю вам долгой и счастливой жизни!

Я поблагодарил его, хотя его добрые пожелания не нашли отклика в моей душе.

– И вы хотите того, что пророчат вам ваши друзья, Андреа? – спросил я. – Вы собираетесь жениться?

Мой гость поставил недопитый бокал и загадочно улыбнулся.

– Что ж, кто знает! – бросил он, беспечно пожав плечами, но в его остром взгляде мелькнула нежность, которая не ускользнула от моего внимания. – Есть одна девушка. Мама ее обожает. Она хрупкая и красивая, как Тереза – возлюбленная Кармело Нери. Вот такого росточка. – Он легонько хлопнул смуглой рукой себя по груди и рассмеялся. – Головой вот досюда. С виду нежная, как лилия, но сильная, как чайка, и никто больше нее не любит бушующие волны. Возможно, на Рождество Пресвятой Девы, когда зацветут белые лилии… Возможно! Никогда ведь не угадаешь… Может, нам и споют старую песню:

 
Кто любить умеет страстно,
Только тот бывает счастлив…
 

Мурлыча себе под нос мелодию известной любовной песенки, он поднес бокал ко рту и с удовольствием осушил его, а его честное лицо при этом сияло от счастья. Всегда одна и та же история, грустно подумал я. Любовь-искусительница, любовь-разрушительница и любовь-проклятие! Неужели нет никакого спасения от этой манящей ловушки, куда попадают и где гибнут людские души?

Глава 33

Вскоре Андреа отвлекся от своих сладостных мечтаний и, придвинув кресло поближе ко мне, принял таинственный вид.

– Что же до вашего друга, попавшего в беду… – доверительным тоном произнес он и умолк, будто ожидая разрешения продолжать.

Я кивнул.

– Дальше, друг мой. О чем вы договорились?

– Обо всем! – торжественно объявил он. – Все пройдет как по маслу. В шесть утра в пятницу «Рондинелла», бриг, о котором я рассказывал вашему сиятельству, снимется с якоря и пойдет в Чивитавеккья. Его капитан, старый Антонио Барди, подождет десять минут или, если понадобится, четверть часа, этого…

– Пассажира, – подсказал я. – Очень любезно с его стороны, однако ему не понадобится ни на секунду откладывать выход в море своего судна. Он доволен платой за провоз?

– Доволен! – Андреа добродушно выругался и рассмеялся. – Клянусь святым Петром! Если бы он был недоволен, лучше бы ему утонуть в этом плавании, как последнему псу! Хотя, по правде сказать, ему всегда трудно угодить: он ведь старый, ершистый и упрямый. Да, он из тех, кто слишком много повидал в жизни и устал от нее. Уж поверьте, даже самое неспокойное море в глазах старины Барди – тихий пруд для разведения рыбы. Но в этот раз он был доволен, ваше сиятельство, его язык одеревенел, а глаза замаслились так, что не удивлюсь, если ваш друг, ступив на борт, вдруг обнаружит, что капитан онемел и ослеп.

– Это хорошо, – с улыбкой сказал я. – Премного вам благодарен, Андреа. И все же хочу вас попросить сделать мне еще одно одолжение.

Сицилиец легко и изящно взмахнул рукой.

– Ваше сиятельство, всем, чем смогу… Говорите.

– Сущая безделица, – ответил я. – Нужно просто взять небольшой саквояж, принадлежащий моему другу, отнести его на борт «Рондинеллы» и оставить под присмотром капитана. Сделаете?

– С превеликим удовольствием. Если вам угодно, могу забрать его прямо сейчас.

– Именно этого я и хочу. Подождите здесь, пока я его принесу.

Оставив его на минуту-другую, я прошел к себе в спальню и достал из шкафа, который всегда держал закрытым, самый обычный саквояж из грубой кожи. Я тайно упаковал его, ничего не сказав Винченцо и положив туда самое, на мой взгляд, необходимое. Самым же важным из всего была толстая пачка банкнот. Это было почти все, что осталось от денег, которые я поместил в банк в Палермо, – я снимал их со счета постепенно, оставив лишь пару тысяч франков, которые были мне не особенно нужны. Я запер саквояж и застегнул ремни. Бирки с именем на нем не было, и весил он немного. Я отнес его Андреа, который легко подбросил его в правой руке и с улыбкой сказал:

– Ваш друг – человек небогатый, ваше сиятельство, если тут весь его багаж!

– Вы правы, – согласился я, едва заметно вздохнув. – Он и вправду очень беден: лишился всего, что принадлежало ему по праву, из-за предательства тех, для кого он старался. – Я помолчал, потом продолжил: – Вот почему я заплатил за его провоз и сделал все возможное, чтобы ему помочь.

Андреа слушал с сочувствующим видом.

– Ах, у вас доброе сердце, ваше сиятельство, – задумчиво пробормотал он. – Побольше бы таких людей, как вы! Частенько, когда судьба бьет человека, то этого как будто мало, и все остальные спешат добавить. И зачастую бедный неудачник оказывается забитым насмерть! Этот ваш друг, несомненно, человек молодой?

– Да, очень, ему и тридцати нет.

– А вы ему будто отец родной! – восторженно воскликнул Андреа. – Надеюсь, он останется искренне вам благодарен, ваше сиятельство.

– Я тоже надеюсь, – ответил я, не в силах сдержать улыбку. – А теперь, друг мой, возьмите вот это. – И я вложил ему в руку небольшой запечатанный сверток. – Это для вас. Не открывайте его, пока не окажетесь рядом с матушкой, которую так любите, и с девицей, о которой мне говорили. Если содержимое вас обрадует, в чем я уверен, считайте, что ваше счастье сделало и меня чуть счастливее.

При этих моих словах его темные глаза благодарно сверкнули, он поставил саквояж на пол и немного застенчиво протянул мне руку. Я крепко пожал ее и попрощался с ним.

– Клянусь Бахусом! – еле сдерживаясь, воскликнул он. – Наверное, сам дьявол держит меня за язык! Я должен что-то сказать, ваше сиятельство, но никак не найду нужных слов. Когда мы снова увидимся, я постараюсь куда лучше вас отблагодарить.

– Да, – мечтательно и несколько устало ответил я. – Когда мы снова встретимся, Андреа, вы отблагодарите меня, если захотите. Однако поверьте: я в благодарностях не нуждаюсь.

На этом мы расстались, чтобы никогда больше не встретиться: он вернулся к своей веселой и опасной жизни среди ветров и морей, а я… Однако не стану торопить события. Позвольте мне шаг за шагом пройти сквозь лабиринты воспоминаний по земле, орошенной кровью и слезами, не пропустив ни одного острого камешка подробностей на печальном пути, ведущем к горькому концу.

Тем же вечером я переговорил с Винченцо. Он пребывал в меланхолическом и молчаливом настроении, вызванном объявленным мною чуть раньше известием, а именно: что во время моего свадебного путешествия его услуги мне не понадобятся. Он надеялся сопровождать меня и выполнять обязанности курьера, камердинера и дворецкого – в общем, доверенного лица. Эта надежда частично компенсировала его расстройство из-за того, что я вообще решил жениться.

Теперь же его планы расстроились, и если добродушный человек может находиться в плохом настроении, то это и был тот самый случай. Он стоял передо мной со своим обычным почтительным видом, но избегал моего взгляда и внимательно изучал узор на ковре. Я весело заговорил с ним:

– Что ж, Винченцо! Радость наконец пришла и ко мне, как видите! Завтра я женюсь на графине Романи, самой красивой и, возможно, самой богатой женщине в Неаполе!

– Знаю, ваше сиятельство. – Он произнес эти слова с тем же упрямо-неподвижным лицом и опущенным взглядом.

– Похоже, вы не очень рады моему будущему счастью? – насмешливо спросил я.

Он на мгновение поднял глаза, потом снова уставился в пол.

– Если можно быть уверенным, что ваше сиятельство и вправду счастливы, то это хорошо, – осторожно ответил он.

– А вы не уверены?

Винченцо замялся, потом твердо ответил:

– Нет, ваше сиятельство не выглядит счастливым. Нет-нет, поверьте! У него вид печальный и усталый.

Я равнодушно пожал плечами.

– Вы ошибаетесь, Винченцо. Я чувствую себя прекрасно, просто прекрасно, и я счастлив! Боже мой! Кто может быть счастливее? Но что такое мое здоровье или счастье? Для меня они ничто, а для вас и того меньше. Послушайте, я хочу, чтобы вы для меня кое-что сделали.

Он посмотрел на меня осторожным и выжидающим взглядом. Я продолжил:

– Я хочу, чтобы завтра вечером вы отправились в Авеллино.

Он казался совершенно пораженным.

– В Авеллино! – пробормотал он себе под нос. – В Авеллино!

– Да, в Авеллино, – с некоторым нетерпением повторил я. – Вас это удивляет? Отвезете письмо для синьоры Монти. Послушайте, Винченцо, до сих пор вы служили мне верой и правдой, и в дальнейшем я жду от вас того же. Завтра после начала свадебного бала вы здесь не понадобитесь. Можете сесть на девятичасовой поезд до Авеллино и – поймите меня правильно – оставайтесь там, пока не получите от меня известия. Ждать вам придется недолго, а тем временем, – тут я улыбнулся, – можете ухаживать за Лиллой.

Лицо Винченцо осталось серьезным.

– Но… но, – пробормотал он, совершенно сбитый с толку, – если я уеду в Авеллино, то не смогу проводить ваше сиятельство. Нужно собирать чемоданы… А кто присмотрит за багажом, когда вы в пятницу утром отправитесь в Рим? И… и… Я думал проводить вас на вокзал… – Он умолк, слишком разволновавшись, чтобы продолжать.

Я негромко рассмеялся.

– Какие еще пустяки вы придумаете, друг мой, чтобы не выполнить мою просьбу? Что до чемодана, можете собрать его сегодня, и он будет в полной готовности. Остальные ваши обязанности могут выполнить другие. Не только важно, но и совершенно необходимо, чтобы вы отправились в Авеллино с моим поручением. Хочу, чтобы вы взяли с собой вот это. – Я похлопал по небольшой квадратной железной коробочке, добротно сделанной и запертой на прочный замок, которая стояла на столе рядом со мной.

Он посмотрел на коробочку, но по-прежнему мялся, лицо его еще больше помрачнело. Я начал раздражаться.

– Что с вами? – строго спросил я. – У вас что-то на уме – говорите же!

Страх перед моим гневом вывел его из оцепенения. Он взглянул на меня со смущением и болью, потом заговорил, и его голос с мягким тосканским выговором дрожал от скрытой мольбы:

– Ваше сиятельство! – взволнованно воскликнул он. – Вы должны меня простить, да, простить вашего бедного слугу, который кажется слишком прямолинейным и который вам верен. Да, верен так, что пойдет ради вас на смерть, если понадобится! Я не слепой, вижу, как вы страдаете, – ведь вы страдаете, ваше сиятельство, хоть и умело это скрываете. Я часто смотрел на вас, когда вы этого не замечали. Я чувствую, что у вас есть то, что мы называем сердечной раной, и она все время кровоточит. Часто такое кончается смертью, как от пули в сражении. Позвольте мне служить вам, ваше сиятельство, позвольте мне остаться при вас! Я научился вас любить! Ах, господин мой! – Он шагнул и осторожно взял меня за руку. – Вы не знаете, да откуда вам? У вас иногда бывает такой вид, будто вас оглушили сильным ударом. Я часто говорил себе: «Этот взгляд убьет меня, если я буду часто его видеть». А ваша любовь к прекрасной даме, на которой вы завтра женитесь, не облегчила вашу душу, как облегчает любовь. Нет! Теперь вы даже грустнее, чем прежде, а этот взгляд появляется у вас все чаще. Да, я наблюдал за вами, а в последнее время видел, как вы пишете, пишете до глубокой ночи, когда полагается спать. Ах, синьор! Вы злитесь, и я знаю, что не надо мне было ничего говорить, но вот скажите, как я могу смотреть на Лиллу и быть счастлив, когда чувствую, что вам грустно и одиноко?

Подняв ладонь, я остановил этот поток красноречия и высвободил руку из его крепкого пожатия.

– Я не злюсь, – тихо, ровно и с некоторой холодностью произнес я, хотя душа моя, и так очень чувствительная, была глубоко тронута этим быстрым и бесхитростным выражением привязанности, так тепло слетавшим с его губ текучей музыкой мягкого тосканского говора. – Я не сержусь, но мне жаль, что я стал предметом столь сильного беспокойства с вашей стороны. Ваша жалость неуместна, Винченцо, право же! Жалейте императора в пурпурной мантии на троне из чистого золота, но не меня! Говорю вам, что завтра, да, завтра я обрету все, чего когда-либо желал, – исполнится мое самое сокровенное желание! Поверьте, ни один человек не испытал такого… удовольствия, какое испытаю я! – Затем, видя, что взгляд у него по-прежнему грустный и недоверчивый, я хлопнул его по плечу и улыбнулся. – Ну же, ну же, друг мой, сделайте лицо повеселее в день моей свадьбы, или вы не будете достойны жениться на Лилле. Благодарю вас от всего сердца, – произнес я уже серьезнее, – за вашу искреннюю любовь и доброту, однако уверяю вас, что со мной все в полном порядке. Я чувствую себя прекрасно, просто прекрасно, и я счастлив. Вы поняли, что завтра вечером должны отправиться в Авеллино?

Винченцо вздохнул, но не выразил никакой радости.

– Все будет так, как угодно вашему сиятельству, – покорно ответил он.

– Это хорошо, – добродушно произнес я. – И, поскольку мое распоряжение вам известно, позаботьтесь о том, чтобы ничто не помешало вашему отъезду. И вот что еще: вы должны прекратить за мной следить. Проще сказать, я не желаю находиться у вас под наблюдением. Нет, я не злюсь, совсем нет, верность и преданность – прекрасные качества, но на данный момент я предпочел бы повиновение, четкое и беспрекословное повиновение. Что бы я ни делал, сплю я или нет, хожу или сижу – выполняйте свои обязанности и не обращайте внимания на мои действия. Так вы послужите мне лучше всего, вам понятно?

– Да, синьор! – И бедняга снова вздохнул, потом смущенно покраснел. – Вы извините меня, ваше сиятельство, за вольность в словах? Похоже, я что-то не так сказал…

– Я прощаю вас за то, что в этом мире никогда не прощают, – за избыток любви, – тихо ответил я. – Зная, что вы меня любите, я прошу вас четко выполнять мои указания, и тогда мы навсегда останемся друзьями.

При этих словах лицо его просияло, а его мысли переключились на другое. Он посмотрел на железную коробочку, на которую я ему указывал.

– Ее нужно доставить в Авеллино, ваше сиятельство? – спросил он с невиданным доселе рвением.

– Да, – ответил я. – Ее нужно вручить лично в руки синьоре Монти, которую я чрезвычайно уважаю. Она сохранит ее до… моего возвращения.

– Ваше приказание будет исполнено, синьор, – быстро сказал он, словно пытаясь искупить свою прежнюю нерешительность. – В конце концов, – улыбнулся он, – будет приятно повидать Лиллу, ей тоже будет интересно послушать о свадьбе вашего сиятельства.

И, несколько утешенный мыслью о той радости, которую его неожиданный приезд доставит его очаровательной избраннице, он ушел, а чуть позже я услышал, как он тихонько напевал себе под нос известную любовную песенку, пока укладывал мой чемодан к свадебному путешествию. Чемодан, который его хозяину не придется ни нести, ни открывать.

В тот вечер я вопреки обыкновению засиделся за ужином дольше обычного. Ближе к его окончанию я налил полный бокал восхитительного «Лакрима Кристи», тайком подмешал в него не имеющее вкуса, но сильное снотворное, вызвал камердинера и попросил его выпить вино, пожелав мне счастья. Он с готовностью осушил бокал до последней капли.

Ночь выдалась неспокойная: поднялся сильный ветер, то и дело раздиравший пелену проливного дождя. Винченцо убрал со стола, при этом заметно зевая, затем взял мое пальто и ушел к себе в спальню, маленькую комнату по соседству с моей, чтобы его почистить, как было заведено. Я раскрыл книгу и, сделав вид, что погружен в чтение, терпеливо выждал примерно с полчаса. По истечении этого времени я подкрался к его двери и заглянул внутрь. Все произошло, как я и ожидал: поддавшись внезапному и сильному воздействию снотворного, он рухнул на кровать и крепко заснул, а рядом лежало непочищенное пальто. Бедняга! Глядя на него, я улыбнулся: верный пес посажен на цепь и по крайней мере сегодня не сможет пойти по моему следу.

Я оставил его спать, а сам почти до самых глаз закутался в длинный плотный плащ и торопливо вышел из гостиницы, к счастью никого не встретив по пути, во тьму и бурю. Я направлялся к Кампо-Санто, пристанищу всесведущих, но безмолвных мертвецов. Там мне нужно было обязательно закончить важное дело. Я знал, что если бы из предосторожности не опоил своего слишком преданного слугу, он мог бы, несмотря на все свои заверения, поддаться искушению проследить за мной. Теперь же я чувствовал себя в безопасности, поскольку знал, что пройдет четыре часа, прежде чем Винченцо очнется от беспробудного сна. А в это время я буду отсутствовать.

Хоть я и выполнил свою задачу довольно быстро, времени у меня ушло больше, чем я думал, и она вызвала у меня больше ненависти и отвращения, чем мне казалось возможным. Это была тяжелая и страшная работа – приготовления, – и когда я наконец ее закончил, я почувствовал, что костлявые пальцы смерти проникли в самые потаенные глубины моего существа. Я дрожал от холода, ноги едва меня держали, а зубы стучали, как в сильной лихорадке. Но важность моей цели придавала мне сил для завершения подготовки сцены к последнему акту трагедии. Или комедии? Как угодно! Я знаю, что в нынешнем мире опозоренный муж олицетворяет собой передаваемую шепотом шутку, не более того, передаваемую вами и жерновами ваших законов. Но для меня – такая уж у меня странная натура – бесчестие является куда бо́льшим злом, чем смерть. Если бы все обманутые и преданные чувствовали себя подобным образом, правосудию следовало бы стать более справедливым. Какое счастье – для адвокатов, – что не все мы люди чести!

Вернувшись после своей жуткой прогулки под проливным дождем, я увидел, что Винченцо по-прежнему крепко спал. Это меня обрадовало: ведь если бы он обнаружил меня в подобном состоянии, у него появились бы веские причины встревожиться по поводу моего физического и душевного здоровья. Взглянув на себя в зеркало, я отшатнулся, словно увидев чудовище. На меня смотрел человек с блуждающими голодными глазами, сверкавшими из-под спутанных седых волос, с бледным, изможденным лицом, суровым, как у безжалостного инквизитора из средневековой Испании. С его плаща стекала дождевая вода, руки и ногти у него были грязные, словно он рыл ими сырую землю, башмаки разбухли от грязи и глины, а весь его вид говорил о том, что он совершил какое-то отвратительное деяние, слишком мерзкое, чтобы даже его называть.

Глядя на свое отражение, я содрогнулся, а потом негромко рассмеялся с каким-то злобным весельем. Я быстро сбросил с себя грязную одежду и убрал ее с глаз долой, переоделся в домашний халат и тапочки и взглянул на часы. Они показывали половину второго ночи – ночи перед моей свадьбой. Я отсутствовал три с половиной часа. Затем я отправился в гостиную и принялся писать письма. Через несколько минут после того, как часы пробили два, дверь бесшумно открылась и вошел Винченцо, по-прежнему очень сонный, с беспокойным и вопросительным выражением на лице. Он вяло улыбнулся и, похоже, испытал облегчение, увидев меня на моем привычном месте за письменным столом. Я взглянул на него с деланым удивлением.

– Вот как, Винченцо! Что же это с вами сталось?

– Ваше сиятельство! – сбивчиво забормотал он. – Это все вино! Я к нему непривычный, вот и уснул.

Я рассмеялся, в свою очередь подавив притворный зевок, и поднялся с кресла.

– Разумеется! – весело произнес я. – Я вот тоже чуть не заснул! Если завтра нужно выступать веселым женихом, то пора бы мне спать. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, синьор.

И мы оба отправились отдыхать. Он – довольный тем, что я весь вечер просидел у себя в комнате. Я же – с безумной радостью в сердце думая о том, что приготовил в темноте, без свидетелей, за исключением ревущего ветра и ливня.