Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

Я быстро взглянул на него; он встретил мой взгляд с совершенно спокойным видом, и я заключил, что он не слышал неожиданной мелодраматической выходки Сибиллы.

– Вы обедали? – спросил я, потянувшись к звонку.

– Благодарствуйте, да, в городе Лимингтоне я получил изысканный обед из хлеба, сыра и эля. Знаете, мне надоела роскошь, вот почему я нахожу простое меню отменным. Вы удивительно хорошо выглядите, Джеффри! Я вас не огорчу, если скажу, что вы… да, что вы поправились, как и подобает настоящему сельскому джентльмену, который в будущем обещает стать таким же подагриком, как и его почтенные предки?

Я улыбнулся, но не сказать чтобы от удовольствия: мало приятного, когда вас называют толстым в присутствии прелестной женщины, на которой вы женились всего три месяца назад.

– Вы же нисколько не прибавили в теле, – ответил я в качестве слабого возражения.

– Нет, – сказал он, помещая свою худощавую элегантную фигуру в кресло вблизи моего. – Тело вообще меня раздражает, а его излишек был бы для меня положительным наказанием. Мне бы хотелось, как сказал непочтительный, хоть и достопочтенный Сидни Смит, в один жаркий день «сидеть в своих костях» или скорее сделаться невесомым духом, как шекспировский Ариэль, если б подобные вещи были возможны и допустимы. Как прекрасно сказалось на вас замужество, леди Сибилла!

Его прекрасные глаза остановились на моей жене с видимым восхищением, и я заметил, как она покраснела под его взглядом и показалась сконфуженной.

– Когда вы приехали в Англию? – спросила она.

– Вчера, – ответил он. – Я переплыл Ла-Манш на своей яхте, выдвинувшись из Онфлёра. Вы не знали, Темпест, что у меня яхта? О, вы должны как-нибудь совершить на ней прогулку. Она быстроходна, да и погода была отличная.

– Амиэль с вами?

– Нет. Я оставил его на яхте. Я могу сам о себе позаботиться пару дней.

– Пару дней! – повторила Сибилла. – Но вы же не покинете нас так скоро. Вы обещали, что ваш визит будет долгим.

– Я обещал, – и он пристально посмотрел на нее все с тем же томным восхищением в глазах. – Но, дорогая леди Сибилла, время меняет наши мысли, и я не уверен, что вы и ваш превосходный муж думаете так же, как и перед отъездом в свадебное путешествие. Возможно, что теперь я вам не нужен!

Он сказал это с выразительностью, на которую я не обратил никакого внимания.

– Вы не нужны! – воскликнул я. – Вы всегда будете мне нужны, Лючио. Вы самый лучший друг, какого я когда-либо имел, и единственный, какого я хотел бы сохранить. Верьте мне! Вот вам моя рука!

С минуту он глядел на меня с любопытством, затем повернул голову к моей жене.

– А что скажет леди Сибилла? – спросил он мягким, почти ласковым тоном.

– Леди Сибилла скажет, – ответила она с улыбкой и с то вспыхивающим, то исчезающим румянцем на щеках, – что она будет горда и счастлива, если вы будете считать Уиллоусмир своим домом, сколько вы этого пожелаете, и надеется, что, несмотря на вашу репутацию женоненавистника, – тут она подняла свои дивные глаза и прямо устремила их на него, – вы немного смягчитесь в пользу вашей теперешней châtelaine! [17]17
  Владелица замка, поместья (фр.).


[Закрыть]

С этими словами и шутливым поклоном она вышла из комнаты в сад и стала на лугу в небольшом расстоянии от нас; ее белое платье светилось в мягких осенних сумерках, и Лючио, встав с места, следил за ней взглядом, а потом тяжело хлопнул меня но плечу.

– Клянусь Небом! – сказал он тихо. – Великолепная женщина! Было бы грубо с моей стороны противиться ей или вам, мой добрый Джеффри, – и он внимательно посмотрел на меня. – Я вел дьявольскую жизнь с тех пор, как виделся с вами в последний раз, и теперь мне пора исправиться, даю честное слово. Мирное созерцание добродетельного супружества пойдет мне на пользу. Пошлите за моим багажом на станцию, Джеффри, и располагайте мною. Я остаюсь.

XXIX

Наступило спокойное время – время, которое, хоть я этого и не знал, было тем особенным затишьем, какое часто наблюдается в природе перед грозой, а в человеческой жизни – перед разрушительным бедствием. Я отбросил все тревожные и мучительные мысли и забыл обо всем, кроме удовольствия, которое получал от возобновившейся дружбы между мной и Лючио. Мы вместе гуляли, вместе катались верхом и проводили большую часть времени в обществе друг друга; однако, несмотря на все мое доверие к моему другу, я никогда не говорил с ним о моральных несовершенствах и отклонениях, открытых мною в характере Сибиллы, – не ради самой Сибиллы, а просто потому, что предчувствовал, каким будет его ответ. Мои терзания не нашли бы у него сочувствия. Его сарказм пересилил бы дружбу, и он возразил бы мне, спросив, какое я имею право, будучи сам небезукоризненным, ожидать безукоризненности от своей жены. Подобно многим другим представителям моего пола, я воображал, что, будучи мужчиной, могу делать все, что хочу, когда хочу и как хочу; я мог бы опуститься, если б только пожелал, до уровня более низкого, чем животное, но тем не менее имел право требовать от моей жены самой незапятнанной чистоты. Я знал, как отнесется Лючио к этому высокомерному эгоизму и с каким ироническим смехом он встретит высказанные мною идеи о нравственности в женщине. Поэтому ни один намек не вырвался у меня, и я всегда обращался с Сибиллой с особенной нежностью и вниманием, хотя ее, как мне казалось, скорее злило мое слишком явное разыгрывание роли любящего мужа. Сама она в присутствии Лючио была в странно переменчивом настроении – то восторженном, то унылом, вначале веселая, она вдруг впадала в меланхолию, однако никогда еще она не демонстрировала таких изящных и чарующих манер! Насколько глуп и слеп я был все это время! Как невосприимчив к проявлению и чередованию событий! Погруженный в грубые физические наслаждения, я не замечал тех скрытых сил, оказывающих на жизнь отдельного человека не меньшее воздействие, чем на жизнь целого народа, и воспринимал каждый начинающийся день почти как если бы он был моим созданием и собственностью, намереваясь провести его, как мне заблагорассудится, никогда не думая, что дни – это чистые страницы Божественной хроники человеческой жизни, на которых мы оставляем хорошие или дурные знаки для верного и точного итога наших помыслов и деяний. Если б кто-нибудь дерзнул мне тогда сказать эту истину, я предложил бы ему пойти проповедовать глупости детям, – но теперь, когда я вспоминаю те белые страницы дней, открывавшиеся передо мной с каждым восходом солнца, свежие и чистые, на которых я оставлял лишь размашистые кляксы собственного эгоизма, я содрогаюсь и внутренне молюсь, чтобы мне больше никогда не пришлось заглянуть в мною самим написанную книгу. Хотя что пользы надеяться на снисхождение Вечного Закона? Ведь это по Вечному Закону мы дадим отчет в наших деяниях в день Последнего Суда. Поэтому неудивительно, что находится много таких, кто предпочитает не верить в будущее после смерти. И правда, для них лучше умереть окончательно, нежели быть вынужденными продолжать жить, оглядываясь на то зло, которое они причинили по собственной воле.

Октябрь медленно и почти незаметно подходил к концу, и деревья окрасились в великолепные осенние цвета – огненно-красный и золотой. Погода оставалась ясной и теплой, и то, что канадцы французского происхождения поэтично называют «летом всех святых», позволяло нам наслаждаться светлыми днями и безоблачными лунными вечерами. Воздух был такой мягкий, что мы все еще имели возможность пить послеобеденный кофе на террасе, выходящей на лужайку перед гостиной, и в один из этих отрадных вечеров я стал заинтересованным зрителем странной сцены между Лючио и Мэвис Клер – сцены, которую счел бы невозможной, если б сам не был ее свидетелем.

Мэвис обедала в Уиллоусмире – она редко оказывала нам такую честь; кроме нее было еще несколько человек гостей. Мы засиделись за кофе дольше обычного, так как Мэвис придавала особую прелесть разговору своим живым красноречием и великолепным юмором, и все присутствующие жаждали как можно долее насладиться обществом блистательной романистки. Но когда полная золотая луна поднялась в своем великолепии над вершинами деревьев, моя жена предложила прогуляться по парку, и все с восторгом приняли это предложение. Мы шли более или менее вместе, некоторые попарно, другие группами по трое-четверо. Вскоре общество, однако, разделилось, и я остался один. Я повернул назад в дом, чтобы взять портсигар, забытый на столе в библиотеке, и, выйдя опять, решил направиться в другую сторону и, закурив сигару, медленно побрел по траве к реке, серебряный блеск которой ясно различался сквозь быстро редеющую листву над ее берегами. Я почти достиг дорожки, ведущей к воде, как услышал голоса: один мужской, тихий и убедительный, другой женский, нежный, серьезный и несколько дрожащий. Я узнал проникновенный тон Лючио и очаровательные живые нотки Мэвис Клер.

В изумлении я остановился. Не влюбился ли Лючио? – подумал я с легкой улыбкой. Не предстояло ли мне узнать, что тот, кого считали женоненавистником, наконец был пойман и приручен? И кем? Мэвис! Маленькой Мэвис, которая не была красива в обычном понимании, но имела нечто большее, чем красота, чтобы привести в восторг гордую и неверующую душу! Тут меня охватила глупая ревность: почему, думал я, он выбрал Мэвис из всех женщин на свете? Не мог он оставить ее в покое с ее грезами, книгами и цветами, под чистым, умным, бесчувственным взглядом Афины Паллады, чье холодное чело никогда не ощущало лихорадки страсти? Теперь не только праздное любопытство заставляло меня слушать, и я осторожно сделал два шага вперед в тени развесистого вяза, откуда мог все видеть, не будучи замеченным. Да, это был Риманец – он стоял со скрещенными руками, и его темные, печальные, загадочные глаза были устремлены на Мэвис, которая находилась в нескольких шагах против него и глядела на него, в свою очередь, с восхищением и страхом.

– Я просил вас, Мэвис Клер, – медленно произнес Лючио, – позволить мне оказать вам услугу. Вы гениальны, это редкое качество в женщине, и я бы хотел способствовать вашему успеху. Я не был бы тем, кто я есть, если б не попробовал убедить вас позволить мне помочь вашей карьере. Вы небогаты – я мог бы показать вам, как достичь богатства. Вы знамениты, я признаю это, но у вас много врагов и клеветников, которые вечно стараются свергнуть вас с завоеванного вами трона. Я мог бы бросить их к вашим ногам и сделать их вашими рабами. С вашей интеллектуальной властью, вашим обаянием и темпераментом вы могли бы под моим руководством, если бы захотели, достичь такого влияния, какого не имела ни одна женщина в нынешнем веке. Я не хвастаюсь, я могу сделать то, о чем говорю, и даже более; и я не прошу с вашей стороны ничего, кроме полного следования моим советам. А моим советам нетрудно следовать; многие находят это легким!

Я заметил, что выражение его лица, когда он говорил, казалось очень странным – настолько измученным, тоскливым и мрачным, что можно было подумать, будто он делал предложение, чрезвычайно неприятное ему самому, а не собирался сделать доброе дело, оказав помощь работающей не покладая рук писательнице в обретении большего богатства и признания.

Я ждал ответа Мэвис.

– Вы очень добры, князь Риманец, вообще подумав обо мне, – сказала она после недолгого молчания. – Не представляю, почему вы это сделали, поскольку я для вас, в сущности, ничто. Я, конечно, слышала от мистера Темпеста о вашем огромном богатстве и влиянии и не сомневаюсь в ваших добрых намерениях. Но я никогда никому ничем не была обязана, никто никогда не помогал мне, я всего добилась сама и предпочитаю и впредь так поступать. И, в самом деле, мне нечего желать, кроме счастливой смерти, когда придет время. Я небогата, это правда, но я и не желаю быть богатой. Я бы ни за что на свете не хотела обладать богатством. Быть окруженной льстецами и обманщиками, не иметь возможности отличить ложных друзей от настоящих, быть любимой за то, что я имею, а не за то, что я есть. О нет, это было бы несчастием для меня! И я никогда не стремилась к власти, за исключением, может быть, власти, позволяющей завоевать любовь. Но такая власть у меня есть: многие люди любят мои книги и через книги любят меня; я чувствую их любовь, хотя никогда их не видела и не знала лично. Я настолько осознаю их симпатию, что отвечаю им взаимной любовью без необходимости личного знакомства. Их сердца находят отклик в моем сердце. Вот вся власть, которой я желаю!

– Вы забываете ваших многочисленных врагов! – сказал Лючио, продолжая сумрачно глядеть на нее.

– Нет, я не забываю их, – возразила она, – но прощаю их! Они не могут причинить мне вреда. Пока я не унижусь сама, никто не может меня унизить. Если моя совесть чиста, ни одно обвинение не может ранить меня. Моя жизнь открыта всем: люди могут видеть, как я живу и что я делаю. Я стараюсь поступать хорошо, но если есть такие, кто думает, что я поступаю дурно, и если мои ошибки поправимы, я буду рада их исправить. В этом мире невозможно не иметь врагов: это значит, что человек что-то из себя представляет, а люди без врагов обыкновенно безличны. Все, кто смог завоевать хоть какую-то независимость, должны ожидать завистливой неприязни со стороны сотен, которые не могут найти даже крошечной опоры и потому проигрывают в жизненной битве; я искренне жалею их, и, когда они говорят или пишут про меня жестокие вещи, я знаю, что только горесть и отчаяние движут их языком и пером, и легко прощаю их. Они не могут повредить или помешать мне; дело в том, что никто не может повредить или помешать мне, кроме меня самой.

Я слышал, как деревья слегка зашелестели, ветка треснула, и, заглянув сквозь листья, я увидел, что Лючио придвинулся на шаг ближе к Мэвис. Слабая улыбка придала удивительную нежность его лицу и почти сверхъестественным светом осветила его красивые мрачные черты.

– Прелестный философ, вы почти как Марк Аврелий в своей оценке людей и вещей! – сказал он. – Но вы женщина, и одной вещи недостает в вашей жизни, наполненной высшим тихим довольством, – вещи, от прикосновения которой философия теряет свою силу и мудрость сохнет на корню. Любви, Мэвис Клер! Любви возлюбленного, преданной любви, безрассудной, страстной, такой вы еще не нашли. Ни одно сердце не бьется около вашего, ни одна дорогая рука не ласкает вас, вы одиноки! Мужчины большей частью боятся вас; будучи грубыми глупцами сами, они хотят, чтобы и женщины их были такими же, и они завидуют вашему проницательному уму, вашей спокойной независимости. Однако что же лучше? Обожание грубого глупца или одиночество, принадлежащее душе, парящей где-то на снежных вершинах гор в обществе одних только звезд? Подумайте об этом! Годы пройдут, вы состаритесь и с годами ощутите одиночество и пренебрежение, которые делают старость еще более горькой. Вас, без сомнения, удивят мои слова, однако поверьте, я говорю правду, утверждая, что могу дать вам любовь – не мою любовь, потому что я никого не люблю, но я могу сделать так, что самые гордые люди в любой стране окажутся у ваших ног, прося вашей руки. Вы можете сделать свой выбор и даже выбрать само время этого выбора, и кого бы вы ни полюбили, за того вы выйдете замуж… Но что с вами, почему вы так отшатнулись от меня?

Она отступила и смотрела на него с ужасом.

– Вы пугаете меня! – вымолвила она дрожащим голосом, и, когда на нее упал лунный свет, я увидел, что она сильно побледнела. – Такие обещания невероятны, невозможны! Вы говорите так, словно вы более чем человек. Я вас не понимаю, князь Риманец, вы не похожи ни на кого из тех, кого я когда-либо встречала, и… и… что-то во мне предостерегает меня против вас. Кто вы? Почему говорите со мной так странно? Простите, если я кажусь неблагодарной… О, пойдемте отсюда, я уверена, что теперь уже поздно, и мне холодно…

Она сильно задрожала и схватилась за ветку, чтобы не упасть. Риманец продолжал стоят неподвижно, глядя на нее пристальным, почти скорбным взглядом.

– Вы говорите, моя жизнь одинока, – нехотя продолжала она с патетической ноткой в нежном голосе. – И вы предлагаете любовь и брак как единственные радости, способные сделать женщину счастливой! Возможно, вы и правы. Я не утверждаю, что вы ошибаетесь. У меня много замужних подруг, но я не поменялась бы своей судьбой ни с одной из них. Я мечтала о любви, но потому, что моя мечта не осуществилась, я не стала менее довольна своей жизнью. Если это воля Господа, чтобы я провела свои дни в одиночестве, я не буду роптать, так как мое уединение нельзя считать настоящим одиночеством. Работа – хороший товарищ, затем у меня есть книги, цветы и птицы, я никогда, в сущности, не бываю одна. И я уверена, когда-нибудь моя мечта о любви осуществится – если не здесь, то в будущей жизни. Я могу ждать!

Говоря это, она глядела на мирные небеса, где одна или две звездочки блестели сквозь арку сплетенных ветвей, и ее лицо выражало ангельскую веру и совершенное спокойствие, и Риманец, придвинувшись еще на пару шагов, стал перед ней со странным восторженным светом в глазах.

– Верно, вы можете ждать, Мэвис Клер! – сказал он, и в звуках его голоса уже не было печали. – Вы в состоянии ждать! Скажите мне, подумайте немного, можете ли вы вспомнить меня? Есть ли такое время, оглянувшись на которое вы могли бы увидеть мое лицо – не здесь, но в другом месте? Подумайте! Не видели ли вы меня давно, в далекой сфере красоты и света, когда вы были ангелом, Мэвис, а я был не тем, что я теперь? Как вы дрожите! Вам не надо меня бояться, я не причиню вам вреда и за тысячу миров. Знаю, иногда я говорю странные вещи, думаю о том, что уже прошло, давным-давно прошло, и полон сожалений, которые жгут мою душу более лютым огнем, чем пламя. Итак, ни богатство мира, ни власть мира, ни мирская любовь не соблазняют вас, Мэвис, а ведь вы – женщина! Тогда вы живое чудо, вы так же чудесны, как чистая капля росы, отражающая в своей крошечной окружности все цвета неба и приносящая с собой на землю влагу и свежесть, куда бы она ни упала! Я ничего не могу сделать для вас, вы не хотите моей помощи, вы отвергаете мои услуги. Тогда, если я не могу помочь вам, вы должны помочь мне. – И, опустившись перед ней на колени, он почтительно взял ее руку и поцеловал. – Я не много прошу у вас: молитесь за меня. Я знаю, вы привыкли молиться, так что это не будет вам в тягость; вы верите, что Бог слышит вас, – и, когда я смотрю на вас, я тоже в это верю. Только чистая женщина может сделать веру возможной для мужчины. Молитесь за меня, как за того, кто потерял свое высшее и лучшее воплощение; кто борется, но не может получить желаемое; кто томится под гнетом наказания; кто желал бы достичь Неба, но проклятой волей человека – и только человека – удерживается в Аду. Молитесь за меня, Мэвис Клер! Обещайте мне это! Так вы вернете меня на шаг к тому величию, которое я потерял.

Я слушал его, окаменев от изумления. Мог ли это быть Лючио, насмешливый, беспечный, циничный зубоскал, которого, как мне казалось, я так хорошо знал? Был ли это действительно он – преклоненный, как кающийся грешник, опустивший свою гордую голову перед женщиной? Я видел, как Мэвис высвободила свою руку из его и смотрела на него сверху вниз, испуганная и растерянная. Вскоре она заговорила нежным, однако дрожащим голосом:

– Если вы так горячо этого желаете, я обещаю: я буду молиться, чтоб странная и горькая скорбь, по-видимому, снедающая вас, исчезла бы из вашей жизни.

– Скорбь! – перебил он ее и вскочил на ноги с жестом, проникнутым страстью. – Женщина, гений, ангел, кто бы вы ни были, не говорите мне об одной скорби. У меня тысяча тысяч скорбей – нет, миллион миллионов, которые как пламя бушуют в моем сердце и укоренились глубоко, как центры вселенных! Гнусные и мерзкие преступления мужчин, низкая ложь и жестокость женщин, бесчеловечная, убийственная неблагодарность детей, презрение к добру, мученичество ума, себялюбие, скупость, чувственность человеческой жизни, безобразное кощунство и грех творений по отношению к Творцу – вот они, мои бесконечные скорби! Они причина моего несчастья, они держат меня в цепях, в то время как я хотел бы стать свободным. Они создают вокруг меня ад и бесконечную муку, они опутывают и разрушают меня, извращая мою сущность, пока я не делаюсь тем, кем не могу назваться ни себе самому, ни другим. А между тем… вечный Бог мне свидетель… Я не думаю, чтоб я был так же дурен, как самый дурной человек на земле! Я искушаю, но не преследую; я предводительствую многими людьми, однако действую так открыто, что те, кто следует за мной, делают это больше по своему выбору и свободной воле, нежели по моему убеждению. – Он остановился, затем продолжил более мягким тоном: – Вы кажетесь испуганной, но будьте уверены, что у вас никогда не было меньшей причины для страха; вы обладаете правдивостью и чистотой, и я отдаю должное и тому и другому. Вы не хотите принять мой совет или помощь в устройстве вашей жизни, поэтому сегодня вечером мы расстанемся, чтобы больше не встретиться на земле. Никогда больше, Мэвис Клер, я не встречусь на вашем пути во все дальнейшие дни вашего спокойного и сладостного существования – перед Небом клянусь в этом!

– Но почему? – спросила Мэвис ласково, подходя к нему с мягкой грацией движений и кладя свою руку на его. – Почему вы с такой страстью обвиняете себя? Какая темная туча омрачает вашу душу? Наверное, у вас благородная натура, и я чувствую, что была к вам несправедлива… Вы должны простить меня: я не доверяла вам.

– Вы правильно делаете, что не доверяете мне, – ответил он и с этими словами поймал обе ее руки и держал их в своих, глядя ей прямо в лицо глазами, сверкавшими, как бриллианты. – Ваше чутье не подвело вас. Если бы побольше было таких, как вы, сомневающихся во мне и отталкивающих меня! Одно слово: если, когда я уйду, вы случайно иной раз подумаете обо мне, подумайте, что я больше достоин сожаления, нежели самый несчастный парализованный, умирающий с голоду бедняк, когда-либо пресмыкавшийся на земле, потому что у него может быть надежда, а у меня нет. И когда вы будете молиться за меня – так как я взял у вас обещание, – молитесь за того, кто не смеет сам молиться за себя. Вы знаете слова: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Сегодня вечером вы были введены в искушение, но избавились от лукавого, как только может честная душа. А теперь прощайте! В жизни я вас больше не увижу, а в смерти… Я посещал многие смертные одры в ответ на приглашение умирающих, но я не буду присутствовать у вашего. Быть может, когда ваша отлетающая душа достигнет предела между мраком и светом, вы узнаете, кем я был и кто я есть, – и с последним вздохом поблагодарите Бога за то, что мы расстались в эту ночь, как расстаемся теперь – навеки!

Он отпустил ее руки. Она отпрянула от него – бледная, объятая ужасом, так как теперь в мрачной красоте его лица было что-то сверхъестественное и страшное. Угрюмая тень омрачила его лоб, глаза его горели огнем, а на губах играла улыбка – нежная и одновременно жестокая. Странное выражение его лица даже во мне вызвало страх, и я содрогнулся от внезапного холода, хотя воздух был теплым и благоуханным. Мэвис медленно пошла прочь и, удаляясь, время от времени оглядывалась на него, задумчивая и печальная, пока через минуту или две ее легкая фигура в белом шелковом платье не исчезла между деревьями. Я томился, не зная, что делать; затем, решив возвратиться домой по возможности незамеченным, сделал шаг, но голос Лючио, едва слышный, остановил меня:

– Ну-с, соглядатай! Отчего же вы не вышли из тени этого вяза, чтобы лучше увидеть сцену?

Сконфуженный, я подошел, пробормотав какое-то невнятное оправдание.

– Вы увидели здесь недурное представление, – продолжал он, чиркнув спичкой и зажигая сигару и в то же время холодно глядя на меня. Его глаза сверкали обычной насмешкой. – Вы знаете мою теорию, что всех мужчин и всех женщин можно купить за золото? Вот я и хотел проверить Мэвис Клер. Она отвергла все мои заманчивые предложения, как вы наверняка слышали, и мне пришлось сгладить положение просьбой помолиться за меня. Надеюсь, вы признаете, что все это я проделал весьма мелодраматически! Женщинам такого мечтательного, идеалистического темперамента нравится думать, что есть человек, который будет им благодарен за их молитвы.

– Однако вы казались весьма серьезным! – сказал я, раздосадованный, что он поймал меня на шпионстве.

– Ну да, конечно, – ответил он, фамильярно беря меня под руку. – Ведь у меня были слушатели. Два придирчивых критика драматического искусства слушали мою декламацию, и я старался изо всех сил.

– Два критика? – повторил я в недоумении.

– Да, с одной стороны вы, с другой – леди Сибилла. Леди Сибилла, по привычке светских красавиц в опере, встала перед последней сценой, чтобы вовремя быть дома к ужину.

Он бешено расхохотался, и я почувствовал себя неловко.

– Вы ошибаетесь, Лючио, – сказал я. – Я признаю, что слушал, и это было дурно с моей стороны, но моя жена никогда не унизится…

– А, значит, это была лесная сильфида, выскользнувшая из тени с волочившимся позади нее шелковым шлейфом и с бриллиантами в волосах! – возразил он весело. – Фи, Джеффри! Не смотрите так уныло! Мы поладили с Мэвис Клер. Я не ухаживал за ней, я просто, для своего личного удовольствия, испытывал ее характер, и нашел его сильнее, чем думал. Битва окончена. Она больше не встретится на моем пути; боюсь, что и я никогда не встречусь на ее.

– Честное слово, Лючио, – сказал я с некоторым раздражением, – вы с каждым днем делаетесь все более и более странным!

– Не правда ли? – ответил он, забавно разыгрывая заинтересованное удивление. – Я вообще любопытное существо! У меня есть богатство, и оно нисколько меня не интересует; у меня есть власть, но я ненавижу ответственность, которую она предполагает; дело в том, что я хотел бы быть кем угодно, только не тем, кто я есть! Взгляните на огни вашего «милого дома», Джеффри! – Он сказал это, когда мы вышли из-под деревьев на освещенную луною лужайку, откуда были видны зажженные электрические лампы в гостиной. – Там леди Сибилла, очаровательная женщина, которая только и ждет, чтобы заключать вас в свои объятия. Счастливец! Как вам не позавидовать! Любовь! Кто согласится, кто сможет существовать без нее, кроме меня? Кто, по крайней мере в Европе, откажется от наслаждения поцелуев (что японцами, кстати, считается отвратительным обычаем), объятий и всех прочих нежностей, которые, как предполагается, свидетельствуют о существовании истинной любви. Такие вещи никогда не надоедают, ими нельзя пресытиться. Я хотел бы полюбить кого-нибудь!

– Так полюбите, если хотите! – сказал я с принужденным смехом.

– Не могу! Мне этого не дано! Вы же слышали, что я сказал Мэвис Клер. Я могу заставить других влюбиться, наподобие ловких мамаш, пристраивающих своих дочерей, но для меня самого любовь на этой планете слишком низка и слишком кратковременна. Прошлой ночью во сне – иногда у меня бывают странные сны – я увидел ту, которую, возможно, мог бы полюбить, но она была Духом, с глазами более ясными, чем утро, и формами, прозрачными, как пламя; она очень мило пела, и я смотрел, как она уносилась ввысь, и слушал ее пение. Это была оригинальная песня, не имеющая смысла для слуха смертных, нечто вроде этого… – И он запел своим могучим баритоном:

 
– В свет, в сердце огня!
В самую сокровенную глубину бессмертного пламени
Я поднимаюсь – я устремляюсь.
Подо мною катится вращающаяся
Земля, С шумом мириадов колес,
Вечно бегущих вокруг Солнца.
Надо мною великолепный небесный свод,
Усеянный вечерними и утренними звездами,
И я, царица светлого воздуха,
Плаваю в нем с крыльями,
Распростертыми наподобие флагов.
Совсем одна между Богом и миром!
 

Тут он рассмеялся.

– Она была странным Духом, – сказал он, – потому что не видела ничего, кроме себя «между Богом и миром». Очевидно, она не знала о многочисленных преградах, возведенных человечеством между людьми и их Творцом. Интересно, из какой непросвещенной сферы она явилась?

Я взглянул на него со смесью удивления и нетерпения.

– Вы говорите безумные вещи, – сказал я, – и поете безумные песни о том, что ничего не значит и не существует!

Он улыбнулся, подняв взгляд на луну, блиставшую теперь во всей своей полноте и яркости.

– Верно! – ответил он. – Вещи, имеющие значение и ценность, все касаются денег или аппетита, Джеффри. Очевидно, более широкой перспективы не существует. Но мы говорили о любви, и я остаюсь при том мнении, что любовь должна быть вечна, как ненависть. Вот сущность моей религиозной веры, если у меня таковая есть: две духовные силы управляют миром – любовь и ненависть, и их непрерывный спор создает общий беспорядок жизни. Они стараются победить друг дружку, и только в Судный день станет ясно, кто из них сильнее. Сам я на стороне ненависти, поскольку в настоящее время именно ей принадлежат все победы, за которые стоило сражаться, между тем как любовь так часто терпела мучения, что теперь от нее на земле остался лишь бледный призрак.

В этот момент фигура моей жены появилась в окне гостиной, и Лючио отбросил недокуренную сигару.

– Ваш ангел-хранитель зовет вас, – сказал он, глядя на меня со странным выражением жалости, смешанной с презрением. – Пойдемте!