Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– Ради бога, не будьте таким жестоким! – пылко воскликнула Мэвис. – Для меня эти последние слова Сибиллы, бедной, измученной, несчастной девочки, полны самого страшного значения. Вы хотите сказать, что не верите в будущую жизнь?

– Безусловно! – ответил я с убеждением.

– Значит, для вас это ничто? Это печальное уверение, что она не умерла, но снова живет в неописуемых страданиях! Вы не верите в это?

– Разве кто-нибудь верит бреду умирающих? – ответил я. – Она, как я сказал, мучилась от воздействия яда и страсти и в этих муках писала…

– Так вас невозможно убедить в истине? – спросила Мэвис торжественно. – Неужели вы настолько ограничены в вашем духовном восприятии и не знаете, что этот мир, вне всякого сомнения, – лишь тень других миров, ожидающих нас? Уверяю вас, в один прекрасный день вы будете вынуждены принять это ужасное знание! Я знакома с вашими теориями; ваша жена имела такую же веру или, скорее, неверие, как и вы, однако она в конце концов была убеждена! Я не хочу с вами спорить. Если это последнее письмо несчастной девочки, на которой вы женились, не способно открыть вам глаза на вечные факты, которые вы предпочитаете игнорировать, ничто и никогда вам не поможет. Вы во власти вашего врага!

– О ком вы говорите, Мэвис? – удивленно спросил я, заметив, что она стояла, как человек, внезапно напуганный чем-то во сне, с глазами, напряженно устремленными в пустоту, и с дрожащими губами.

– Ваш враг! Ваш враг! – энергично повторила она. – Мне чудится, что его тень теперь стоит рядом с вами! Прислушайтесь к голосу умершей, к голосу Сибиллы, что она говорит!.. «О Господи, будь милосерден!.. Теперь я знаю, кто требует моего поклонения и тянет меня в далекий вращающийся мир пламени… его имя…»

– Хорошо! – горячо перебил я. – На этом она остановилась. Его имя…

– Лючио Риманец! – взволнованно произнесла Мэвис. – Я не знаю, откуда он пришел, но я беру Бога в свидетели, что он творец зла, злой дух в красивом человеческом обличье, разрушитель и совратитель! Его проклятие пало на Сибиллу в тот момент, когда она его увидела; то же проклятие лежит на вас! Оставьте его, если у вас сохранилось благоразумие, бегите от него, пока еще есть возможность, и никогда не позволяйте ему снова увидеть ваше лицо!

Она говорила быстро, задыхаясь, словно подчиняясь какой-то чужой силе; я глядел на нее, изумленный и несколько раздраженный.

– Такой образ действий совершенно для меня невозможен, Мэвис, – сказал я холодно. – Князь Риманец мой лучший друг, лучше которого ни один человек никогда не имел, и его преданность мне была подвергнута такому тяжелому испытанию, которого не выдержало бы большинство людей. Я вам не все сказал.

И я вкратце передал сцену, которой стал свидетелем, разыгравшуюся между моей женой и Лючио в музыкальной галерее Уиллоусмира. Она слушала, но с очевидным усилием, и, откинув со лба прядь волос, тяжело вздохнула.

– Мне очень жаль, но это не меняет моего убеждения! – сказала она. – Я смотрю на вашего лучшего друга как на вашего злейшего врага. И чувствую, что вы не осознаете ужасного несчастия смерти вашей жены в его истинном свете. Простите меня, если я попрошу вас теперь оставить меня: письмо леди Сибиллы произвело на меня ужасное впечатление, и я чувствую, что больше не могу говорить о нем… Я сожалею, что прочла его… – у нее вырвалось сдавленное рыдание, и она замолчала.

Я видел, что она потеряла самообладание, и, взяв рукопись из ее рук, спросил полунасмешливо:

– Значит, вы не подскажете мне эпитафию для памятника моей жене?

Мэвис повернулась ко мне с величественным укоризненным жестом.

– Подскажу! – ответила она тихим голосом, полным негодования. – Напишите так: «От безжалостной руки разбитому сердцу!» Это подойдет и умершей девочке, и вам, живому мужчине!

Ее шелестящее платье задело меня по ногам, она прошла мимо и скрылась. Озадаченный ее внезапным гневом и столь же внезапным уходом, я продолжал стоять неподвижно.

Сенбернар поднялся, с подозрением посматривая на меня и желая, очевидно, чтобы я ушел. Афина Паллада, по своему обыкновению, глядела сквозь меня с безграничным презрением; все разнообразные предметы этого мирного кабинета, казалось, молчаливо изгоняли меня, нежелательного пришельца. Я окинул его тоскливым взглядом: так усталый изгнанник смотрит на мирный сад, в который тщетно надеется войти.

– Как все же она похожа на весь свой пол! – произнес я вполголоса. – Она осуждает меня за то, что я безжалостен, и забывает, что это Сибилла была грешницей, а не я! Как бы ни была виновна женщина, ей всегда удается вызвать хоть немного сочувствия; мужчине же остается холод и равнодушие.

Одиночество давило на меня, пока мой взгляд блуждал по этой мирной комнате. В воздухе ощущался запах лилий, издаваемый, как я воображал, самой нежной, утонченной натурой Мэвис Клер.

– Если б я раньше узнал ее и полюбил! – пробормотал я, уходя наконец из этого дома. Но тут я вспомнил, что возненавидел ее еще до того, как увидел, и не только возненавидел, но и унизил, и исказил ее труд грубым пером под прикрытием анонимности, таким образом дав ей в глазах публики самое большое доказательство ее гениальности, какое когда-либо получала одаренная женщина, – зависть мужчины.

XXXVIII

Через две недели я стоял на палубе яхты Лючио «Пламя», совершенное великолепие которой наполняло меня, равно как и других зрителей, смущенным удивлением и восхищением. Она была чудом быстроты; ее движущей силой было электричество, и электрические машины были так сложны и замечательны, что поставили бы в тупик всех, кто захотел бы познать секрет их устройства и мощности. Громадная толпа зрителей собралась посмотреть на нее, привлеченная ее формой и видом; некоторые смельчаки даже прибыли на лодках, надеясь получить позволение осмотреть яхту, но матросы могучего сложения – иностранцы несколько неприятного типа – скоро дали понять, что компания таких любопытных людей нежелательна и нежеланна. С туго натянутыми белыми парусами и развевающимся на мачте алым флагом яхта снялась с якоря на закате того же дня, когда мы с ее владельцем прибыли на нее, и, рассекая воды бесшумно и с невероятной быстротой, вскоре оставила позади себя английский берег, казавшийся теперь белой линией в тумане или бледным призраком некогда существовавшей земли. Покидая родную страну, я совершил несколько сумасбродных поступков: например, подарил Уиллоусмир его прежнему владельцу лорду Элтону, ощущая мрачное удовольствие от того, что он, расточительный аристократ, обязан возвращением своей собственности мне – тому, кто никогда не был ни удачливым суконщиком, ни мебельщиком, а просто автором, одним из «людей того сорта», которым милорды и миледи могут, как они воображают, то «покровительствовать», то выказывать пренебрежение безо всякого вреда для себя. Высокомерные дураки постоянно забывают, как сильно может отомстить за незаслуженное презрение обладатель блестящего пера! Еще я радовался, думая, что дочь американского железнодорожного короля поселится в качестве жены лорда в большом старинном доме и будет любоваться своим хорошеньким дерзким личиком в том самом зеркале, в котором Сибилла наблюдала за собой, когда умирала. Не знаю, почему эта мысль мне нравилась, так как я решительно ничего не имел против Дайаны Чесни: она была вульгарна, но безобидна, и сделается, наверное, более популярной владелицей Уиллоусмирского замка, чем когда-либо была моя жена. Помимо прочего я рассчитал своего лакея Морриса и сделал его несчастным, подарив ему тысячу фунтов, чтобы он мог жениться и открыть какое-нибудь дело. Он был несчастен, потому что не мог решить, за какое дело приняться, желая выбрать такое, которое бы приносило наибольший доход, а также потому, что из нескольких приглянувшихся ему молодых женщин никак не мог выбрать ту, которая окажется наименее расточительной и наиболее полезной в качестве кухарки и экономки. Любовь к деньгам и забота о них омрачили его дни, как они омрачают дни большинства мужчин, и моя неожиданная щедрость принесла ему такое беспокойство, что лишила нормального сна и аппетита. Однако мне не было дела до его замешательства, и я не дал ему ни хорошего, ни плохого совета. Других слуг я тоже рассчитал – вручив каждому значительную сумму денег, и не потому, что желал облагодетельствовать их, но просто потому, что хотел, чтобы они хорошо говорили обо мне. А в этом мире, очевидно, единственный способ приобрести хорошее мнение – это заплатить за него! Памятник Сибилле я заказал у знаменитого итальянского скульптора: английские скульпторы понятия не имеют о скульптуре. Это был восхитительный монумент из чистейшего белого мрамора, главное украшение которого составляла центральная фигура ангела, готового взлететь, с лицом Сибиллы, тщательно скопированным с ее портрета, потому что, каким бы дьяволом ни была женщина при жизни, все законы общественного лицемерия заставляют сделать из нее ангела, как только она умрет!

Перед самым отъездом из Лондона я узнал, что мой старый университетский товарищ Баффлз, Джон Кэррингтон, неожиданно скончался. Во время «перегонки» золота он надышался испарений ртути и умер в страшных мучениях. Было время, когда это известие глубоко опечалило бы меня, но сейчас я едва ли почувствовал сожаление. Я ничего не слыхал о нем с тех пор, как разбогател, – он даже не написал мне, чтобы поздравить меня. Всегда проникнутый ощущением собственной важности, я счел это открытым пренебрежением с его стороны и теперь, когда он умер, горевал не больше, чем кто-либо другой в наше время горюет о потере друзей – то есть очень мало; действительно, у нас нет времени печалиться – так много людей постоянно умирает! И мы сами с такой отчаянной поспешностью стремимся к смерти! Казалось, меня не трогало ничто, что не имело отношения ко мне лично и к моим интересам; у меня не осталось никаких привязанностей, разве только я мог назвать привязанностью смутную нежность, испытываемую мною к Мэвис Клер. Однако, если честно, само это чувство было, в конце концов, не более чем желанием, чтоб она утешала, жалела и любила меня и я мог бы сказать свету: «Эта женщина, которую вы подняли на щит славы и увенчали лаврами, любит меня, она не ваша, а моя!» Желание это было полно чистейшей корысти и чистейшего эгоизма и не заслуживало другого названия, кроме себялюбия.

К этому времени мои чувства к Риманцу также начали претерпевать странные изменения. Его обаяние, его власть надо мной оставались неизменными, но я часто ловил себя на том, что внимательно изучаю его, причем против собственной воли. Иногда мне казалось, что каждый его взгляд был исполнен значения, каждый его жест заключал в себе почти пугающую власть. Он всегда был для меня самым очаровательным существом, тем не менее какое-то болезненное ощущение сомнения и страха рождалось в моей душе, когда я смотрел на него, – мучительное желание узнать о нем больше, чем он сам говорил о себе. В редких случаях я испытывал внезапное необъяснимое отвращение к нему, которое, как яростная волна, обрушивалось на меня и оставляло полуоглушенным страхом, но чего я страшился – я и сам не знал. Оказавшись с ним один на один в открытом море, на время лишенный какого-либо другого общества, я начал замечать многие вещи, на которые раньше не обращал внимания, будучи слишком слеп или слишком погружен в мысли о самом себе. Неприятное присутствие Амиэля, который был главным распорядителем на яхте, наполняло меня теперь не только отвращением, но и дурными предчувствиями; мрачные, отталкивающие лица членов команды преследовали меня во сне; и однажды, перегнувшись через борт судна и глядя вниз, в бездонную морскую глубь, я подумал о странных чудесах Востока и историях о волшебниках, которые силой темной науки делали из людей жертв, обманывали их и подчиняли своей воле, так что они больше не принадлежали самим себе. Не знаю, почему эта внезапная мысль вдруг привела меня в глубокое уныние, но, когда я взглянул наверх, небо потемнело, и лицо одного из матросов, который чистил медные перила неподалеку от меня, показалось мне особенно зловещим и угрожающим. Я собрался было перейти в другой конец палубы, как чья-то рука мягко легла мне на плечо, и, повернувшись, я встретился с грустными и прекрасными глазами Лючио.

– Вы не устали от путешествия, Джеффри? – спросил он. – От этих двух составляющих вечности – бескрайнего моря и бескрайнего неба? Боюсь, что это так! Человек быстро устает от собственной ничтожности и бессилия, когда оказывается на дощечке между океаном и воздухом. Между тем мы идем с такой скоростью, с какой электричество только может нести нас, а на этом судне оно несет нас с гораздо большей скоростью, чем вы можете себе представить или вообразить.

Я ничего ему не ответил, но, взяв его под руку, медленно ходил с ним взад и вперед. Я чувствовал, что он смотрел на меня, но избегал встретиться с ним взглядом.

– Вы думали о вашей жене? – спросил он мягко и, как мне показалось, с сочувствием. – По известным вам причинам я постарался избежать любых напоминаний о трагическом конце такого прекрасного создания. Красота, увы, так часто подвержена истерии! Однако, если б у вас была хоть какая-то вера, вы бы знали, что она теперь ангел!

Я резко остановился и взглянул прямо на него. Тонкая улыбка дрожала на его изящно очерченных губах.

– Ангел, – повторил я медленно, – или дьявол? Кто она теперь, по-вашему? Вы же порой говорите, что верите в Небеса – и в Ад!

Он молчал, но мечтательная улыбка все еще играла на его губах.

– Ну же, скажите! – сказал я грубо. – Вы можете быть откровенны со мной. Ангел – или дьявол? Кто?

– Мой дорогой Джеффри, – увещевал он мягко. – Женщина всегда ангел – и здесь, и в будущей жизни!

Я горько засмеялся.

– Если это часть вашей веры, мне жаль вас!

– Я не говорил о моей вере, – возразил он более холодным тоном, поднимая сверкающие глаза к темнеющим небесам. – Я не член Армии спасения, чтобы кричать о своей вере под звуки труб и барабанов.

– Все равно, у вас есть вера, – настаивал я. – И, мне кажется, она должна быть необыкновенной! Если вы помните, вы обещали мне рассказать о ней…

– А вы готовы принять подобный рассказ? – спросил он несколько иронически. – Нет, мой друг, позвольте мне сказать, что вы еще не готовы! Моя вера слишком позитивна, чтоб заставить противоречить даже вас, слишком реальна, чтобы хоть на мгновение подчиниться вашим сомнениям. Вы бы тотчас начали приводить жалкие, избитые аргументы Вольтера, Шопенгауэра и Хаксли. Ничтожные атомистические теории – как частицы пыли в вихре моего знания! Я могу сказать вам, что я верю в Бога как в Действительное и Позитивное Существо, и это, вероятно, есть первый из постулатов Церкви.

– Вы верите в Бога! – повторил я его слова, глупо уставившись на него. Он казался серьезным. Он всегда казался серьезным, говоря о Божестве.

Я невольно вспомнил даму из общества, которую едва знал, – это была ужасная женщина, непривлекательная и с дурным характером, которая проводила время в общении с теми, кто считал себя родственниками королевской семьи, развлекая их, – так вот она как-то сказала мне: «Я ненавижу тех, кто верит в Бога, а вы? При мысли о Боге меня тошнит!»

– Вы верите в Бога! – снова повторил я нерешительно.

– Взгляните! – сказал он, поднимая руку к небу. – Там несколько плывущих по небу облаков закрывают миллионы миров – недостижимых, таинственных, однако существующих. Там, внизу, – и он указал на море, – скрываются тысячи существ, природу которых, хоть океан и составляет часть Земли, человек еще не постиг. Между этим верхним и нижним пространствами Непостижимого, однако Абсолютного, находитесь вы, ничтожный атом с ограниченными способностями, не знающий, как долго выдержит слабая нить вашей жизни, тем не менее самонадеянно рассуждающий своим жалким умом о том, снизойдете ли вы в вашем ничтожестве и незнании до того, чтобы признать Бога, или нет. Сознаюсь, что из всех странных вещей во Вселенной именно это отношение современного человечества кажется мне наиболее удивительным!

– Каково же ваше собственное отношение?

– Неохотное признание того ужасного знания, которое я вынужден принять, – ответил он с мрачной улыбкой. – Я не говорю, что я был прилежным или способным учеником; то, что я знаю, я познал через страдание!

– Вы верите в ад? – вдруг спросил я. – И в Сатану, Архиврага человечества?

Он молчал очень долго, и это меня удивило; и еще более я удивился тому, как он побледнел – до самых губ; странная, почти мертвенная неподвижность его черт придала его лицу какое-то жуткое, пугающее выражение. После паузы он повернулся ко мне – его напряженный горящий взгляд был полон страдания, хоть он и улыбался.

– Конечно, я верю в ад! Как же может быть иначе, если я верю в небо? Если есть верх, то должен быть и низ. Если есть свет, то также должна быть тьма! И… относительно Архиврага человечества: если половина того, что о нем говорят, правда, он должен быть самым жалким и достойным сожаления существом в мире! Что такое скорби тысячи миллионов миров в сравнении со скорбями Сатаны!

– Скорби! – повторил я. – Считается, что он испытывает радость, творя зло!

– Ни ангел, ни дьявол не могут этого чувствовать, – сказал он медленно. – Радоваться, делая зло, – временная одержимость, свойственная только человеку; чтобы следствием зла стала радость, должен снова воцариться Хаос и Бог должен уничтожить себя.

Он смотрел на темное море. Солнце зашло, и одна бледная звездочка мерцала сквозь облака.

– И я опять скажу: скорби Сатаны! Скорби неизмеримые, как сама вечность. Вообразите их! Быть изгнанным с Небес! Слышать сквозь бесконечные сферы далекие голоса ангелов, которых он когда-то знал и любил! Блуждать в темной пустыне и тосковать о небесном свете, который был раньше воздухом и пищей для его существа, – и знать, что человеческая глупость, человеческая жестокость, человеческий эгоизм удерживают его в изгнании, делают недостойным прощения и мира! Человеческое благородство могло бы поднять заблудшего духа близко к пределам его утраченных радостей, но человеческая низость снова тянет его вниз. Муки Сизифа ничто в сравнении с муками Сатаны! Неудивительно, что он ненавидит человечество! И невелика его вина, если он стремится навсегда уничтожить это жалкое племя! Странно было бы, если б он не отрицал право людей на бессмертие! Отнеситесь к этому как к легенде! – И он повернулся ко мне почти в бешенстве. – Христос искупил грехи человека и своим учением показал, как может человек искупить грехи дьявола!

– Я вас не понимаю, – сказал я тихо; странная горечь и страсть в его голосе внушили мне благоговейный страх.

– Не понимаете? Однако моя мысль довольно ясна! Если бы люди были верны своим вечным инстинктам и Богу, который сотворил их; если б мужчины были великодушны, честны, бесстрашны, преданны, почтительны, бескорыстны; если б женщины были чистыми, смелыми, нежными и любящими – разве трудно было бы себе представить, что красоту и силу такого мира Люцифер, Сын Утра, любил бы – вместо того чтобы ненавидеть? Что закрытые двери Рая открылись бы и он, поднятый к Создателю молитвами чистых существ, снова надел бы ангельский венец? Разве вы не можете это понять, пусть даже в виде легендарной истории?

– Ну да, для легендарной истории идея очень красива, – согласился я. – И для меня, как я вам уже сказал раньше, совершенно нова. Но поскольку мужчины никогда не будут честными, а женщины – чистыми, то, боюсь, шансы бедного Дьявола получить когда-нибудь искупление грехов невелики!

– Я тоже боюсь этого! – и он посмотрел на меня со странной усмешкой. – Я очень боюсь, что это так! И, хотя шансы у него весьма слабые, я уважаю его за то, что он является Архиврагом такой недостойной расы! – Он помолчал с минуту, затем прибавил: – Не пойму, как мы умудрились добраться до такого абсурдного предмета разговора? Он скучен и неинтересен, как скучны все «духовные» темы. Я посоветовал вам предпринять это путешествие не для того, чтобы вести психологические споры, а для того, чтобы вы смогли забыть все свои невзгоды и наслаждаться настоящим, пока это возможно.

Его голос звучал сочувственной добротой, немедленно вызвавшей у меня острую жалость к себе, – самое худшее, что только может лишить человека моральной силы.

Я тяжело вздохнул.

– Это правда, я много страдал, – сказал я, – больше, чем остальные!

– Может, даже больше, чем того заслуживает большинство миллионеров! – заявил он с тем неизменным оттенком сарказма, которым отличались многие его дружеские замечания. – Предполагается, что деньги оправдывают все, и одна богатая жена ирландского «патриота» не посчитала несовместимым с супружеской любовью держать при себе свои мешки с золотом, в то время как муж ее был объявлен банкротом. Как она его «обожала», пусть скажут другие! Теперь, принимая во внимание ваши немалые средства, нужно признать, что судьба обошлась с вами не слишком милосердно!

При этих словах в глазах его светилась полужестокая-полуласковая улыбка, и меня опять охватило странное ощущение страха и неприязни к нему. А между тем как приятно было его общество! Я не мог не признать, что путешествие с ним в Александрию на борту «Пламени» было полно очарования и роскоши. В материальном смысле более ничего не оставалось желать: все, что могли изобрести ум и фантазия, было на этой удивительной яхте, которая неслась по морю, словно волшебный корабль. Некоторые из матросов были искусными музыкантами, и в тихие вечера или на закате они приносили струнные инструменты и услаждали наш слух восхитительными мелодиями. Сам Лючио тоже часто пел. Его могучий голос звучал, казалось, над всем видимым морем и небом – с такой страстью, какая могла бы заставить ангелов спуститься вниз, чтобы послушать. Постепенно отрывки этих печальных, неистовых или причудливых мелодий заполнили мой мозг, и я начал молча страдать от необъяснимого уныния и предчувствия беды, а также от другого ужасного ощущения, которому едва ли мог дать название, – пугающей неуверенности в себе, точно человек, заблудившийся в пустыне и обреченный на смерть. Я переносил эти приступы нравственной агонии в одиночестве, и в эти страшные, жгучие моменты мне казалось, что я схожу с ума. Я становился все более угрюмым и молчаливым и, когда мы наконец прибыли в Александрию, не испытал никакого особого удовольствия. Место было новым для меня, но я не замечал новизны: все казалось мне скучным, бесцветным и неинтересным. Тяжелое, почти летаргическое оцепенение сковало мой мозг, и, когда мы оставили яхту в гавани и отправились в Каир, я не ощущал никакой радости от поездки и не находил интереса в том, что видел.

Я лишь немного оживился, когда мы погрузились на роскошный дахабие, нанятый для нас вместе со свитой слуг, и начали путешествие вверх по Нилу. Окаймленная тростниками сонная желтая река очаровала меня; я проводил долгие часы, вытянувшись в шезлонге на палубе, созерцая пологие берега, на которых ветер надул горы песка, разрушенные колонны и изувеченные храмы мертвых царств прошлого. Однажды вечером, размышляя обо всем этом, в то время как огромная золотая луна плыла по небу, взирая на древние развалины, я сказал:

– Если б только можно было увидеть эти древние города такими, какие они были раньше, насколько удивительные открытия мы бы сделали! Современные чудеса цивилизации и прогресса показались бы пустяками, потому что, как я думаю, в наши дни мы лишь снова узнаём то, что людям было известно в прошлом.

Лючио вынул сигару изо рта и задумчиво посмотрел на нее, затем, едва заметно улыбнувшись, взглянул на меня.

– Хотели бы вы увидеть какой-нибудь воскрешенный город? – спросил он. – Здесь, на этом самом месте, несколько тысяч лет назад правил царь – не с царицей, а с фавориткой, что было вполне законно в то время, – она была так же знаменита своей красотой и добродетелью, как эта река – своими плодоносными разливами. Цивилизация здесь достигла невероятного развития, с одним исключением: она не переросла веру. Современные Франция и Англия перещеголяли древних в своем презрении к Богу и к вере, в своем пренебрежении к божественным вещам, в своем несказанном сладострастии и кощунстве. Этот город, – и он махнул рукой в направлении угрюмого берега, где высокие тростники колыхались над гигантскими обломками разрушенной колонны, – управлялся сильной, чистой верой своего народа более, нежели чем-нибудь другим, и его правительницей была женщина.

Царская фаворитка своей гениальностью напоминала Мэвис Клер; она также обладала справедливостью, разумностью, способностью любить, честностью и самым благородным бескорыстием; она сделала это место счастливым. При ее жизни здесь был рай на земле, когда она умерла, оно утратило свою славу. Как много может сделать женщина, если захочет, – и как много она не делает, ведя обычную для нее животную жизнь!

– Откуда вы знаете то, о чем мне рассказали? – спросил я.

– Из старинных книг, – ответил он. – Я читаю то, на что у современных людей, по их словам, нет времени. Вы правы в вашей идее, что все новое – это всего лишь старое, только снова изобретенное и вновь открытое. Если бы вы пошли дальше и сказали, что некоторые из нынешних жизней людей – лишь продолжение их прошлого, вы бы не ошиблись. Теперь, если хотите, я могу с помощью моей науки показать вам город, который некогда стоял здесь. Прекрасный город – таково его имя, переведенное с древнего языка.

Я очнулся от своих ленивых мыслей и посмотрел на него с изумлением. Он спокойно встретил мой взгляд.

– Вы можете показать его мне! – воскликнул я. – Как вы можете сделать такую невозможную вещь?

– Позвольте мне загипнотизировать вас, – ответил он, улыбаясь. – Моя система гипноза, к счастью, еще не открыта повсюду сующими свой нос исследователями оккультизма, но она никогда меня не подводит; я обещаю вам, что благодаря моему внушению вы увидите не только город, но и людей.

Мое любопытство было сильно возбуждено, и в глубине души я желал принять участие в предложенном эксперименте, но не хотел показать это. Поэтому я рассмеялся с деланым равнодушием.

– Я согласен! – сказал я. – Но, думаю, вы не сможете меня загипнотизировать, потому что у меня слишком сильная воля. – При этом замечании я увидел мрачную насмешливую улыбку на его губах. – Но вы можете попробовать.

Он тотчас встал и сделал знак одному из египетских слуг.

– Останови дахабие, Азимах, – сказал он. – Мы остаемся здесь на ночь.

Азимах, красивый египтянин в живописной белой одежде, приложил руки к голове в знак повиновения и удалился, чтобы отдать распоряжения.

Через несколько минут дахабие остановился. Глубокая тишина окружала нас; лунный свет лился на палубу, как янтарное вино; вдалеке, на фоне темного песка, поднималась к небу одинокая колонна; она была видна так отчетливо, что на ней можно было различить очертания чудовищного лица. Лючио продолжал стоять передо мной, ничего не говоря, уставившись на меня удивительно мистическим, меланхолическим взглядом, который, казалось, пронизывал и жег мое тело. Я был очарован им, как птица могла бы быть очарована магнетическим взглядом змеи, тем не менее я старался улыбаться и говорить о чем-то постороннем. Мои усилия были бесполезны: сознание быстро ускользало от меня; небо, вода и луна вертелись, стараясь обогнать друг друга в головокружительной гонке; я не мог пошевелиться: казалось, мое тело было приковано к стулу тяжелыми железными цепями, и несколько минут я был совершенно беспомощен. Затем вдруг мое зрение прояснилось (как я думал), мои чувства обрели остроту… Я услышал звуки торжественного марша и в полном свете луны увидел тысячи огней, блестевших с башен и куполов Прекрасного города!