Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

Он мрачно улыбнулся и без единого слова положил в карман золотой – как истинный тосканец, каковым он и был. Сентиментальный слуга, чьи возвышенные чувства не позволяют ему принять дополнительные чаевые, – полный вздор, уж будьте уверены. В такое я никогда не верил. Труд всегда требует оплаты, а что в наш век сложнее, чем быть честным? Так уж легко молчать о чужих делах? Подобные геракловы подвиги заслуживают награды! Слуге, которому щедро сыплешь поощрения в дополнение к его жалованью, можно доверять, если же ему недоплачивать, то никакие небесные и земные силы не заставят его держать язык за зубами.

Оставшись наконец один в своей спальне, я не стал сразу ложиться. Я снял темные очки, так верно мне служившие, и с некоторым любопытством посмотрел на себя в зеркало. Я никогда не разрешал Винченцо заходить ко мне в спальню ночью или утром до того, как оденусь, чтобы он не застал меня без этого неотъемлемого элемента моего нового образа, поскольку в этом случае, полагаю, даже его вышколенное самообладание могло бы поколебаться. Ведь, лишившись дымчатых очков, я выглядел бы таким, каким был на самом деле, – молодым и энергичным, несмотря на седые волосы и бороду. Мое лицо, прежде осунувшееся и усталое, теперь округлилось и приобрело здоровый цвет, в то время как мои глаза, зеркало души, сверкали ясностью и огнем природного здоровья и физической силы.

Задумчиво глядя на свое отражение, я гадал: как получилось, что я не выглядел больным? Душевные страдания, которые я постоянно испытывал, хоть и сопровождались неким мрачным удовлетворением, обязательно должны были оставить на моем лице неизгладимый след. Однако известно, что люди с ввалившимися глазами и выражением безысходности на землистом лице не обязательно находятся в бедственном положении. Куда чаще они страдают от разлития желчи или несварения желудка и не знают более тяжких горестей, чем неспособность утолить свой аппетит произведениями кулинарного искусства. Человек может быть наделен большой физической силой и безупречным телосложением, его лицо и внешний вид могут свидетельствовать о его полной внутренней гармонии. При этом нервы его могут находиться в напряжении и он способен испытывать куда большие душевные страдания, чем если бы его тело медленно резали на части зазубренными ножами. И все же это не оставит у него на лице никаких следов, пока его кровью и плотью правит молодость.

Так это происходило и со мной, и я думал, что бы она – Нина – сказала, если бы увидела меня без маски, таким, какой я есть, в тишине моей спальни. Эта мысль породила еще одну, при которой я мрачно улыбнулся. Я обручен! Обручен со своей же женой и во второй раз помолвлен с одной и той же женщиной! Какая же разница между этими и моими первыми ухаживаниями за ней! Кто тогда был большим глупцом, чем я – обожающим, страстным и преданным? И кто теперь более зловеще устремлен, кто холоднее и безжалостнее меня? До кульминации моего отмщения оставалась пара шагов. Я смотрел в будущее, как смотрят в бинокль на море, и видел надвигавшуюся, словно корабль-призрак, развязку. Она приближалась не быстро и не медленно, но неотвратимо и безмолвно. Я мог просчитать каждое событие и очередность его наступления и знал, что мне не стоило опасаться неудачи. Сама природа: солнце, луна и звезды, смена времен года – все, похоже, способствовало восстановлению справедливости. Двуличие человека может на некоторое время помочь сокрытию истины, однако в конце концов правда всегда восторжествует. Однажды решившись, твердо следуйте к достижению своей цели, и вы с удивлением увидите, как все вокруг способствует этому, если только вы не поддадитесь внутренней слабости, заставляющей вас колебаться. Знаю, что прежде я был слаб, очень слаб, иначе бы жена и лучший друг меня не одурачили. Но теперь мне передалась сила живущего внутри меня демона. Моя рука уже железной хваткой вцепилась в две никчемные, лживые жизни, и я поклялся не знать отдыха и не отступать, пока не свершится возмездие. Поклялся! Свидетелями моей клятвы стали земля и небо, и теперь они взывали к ее неукоснительному исполнению.

Глава 20

Быстро наступила зима, или то, что неаполитанцы считают зимой. Еще через некоторое время воздух наполнился несильным холодом и промозглой влажностью, которые, будучи недостаточными для бодрящего морозца, значительно снизили темп жизни и угнетающе повлияли на настроение жителей города. Однако смена времени года не очень-то подействовала на их беспечное, веселое отношение к жизни: люди пили больше горячего кофе, чем обычно, и согревали ноги танцами от полуночи до самой зари. Холера отошла далеко в прошлое, уборка города и профилактические меры, о которых так много говорили и которые советовали соблюдать, дабы не допустить очередной вспышки в следующем году, были забыты, и смеющиеся толпы легко перепрыгивали через могилы умерших, словно это были источавшие аромат цветочные клумбы. «Сегодня! Сегодня!» – вот что все кричали. Не важно, что случилось вчера или что произойдет завтра, – оставьте это всем святым и Мадонне! В конце концов, в этом безрассудстве присутствовало некое рациональное зерно, поскольку корень всех самых горьких бед человечества кроется в пагубной привычке оглядываться в прошлое или смотреть в будущее и никогда полноценно не жить сегодняшним днем. К тому же приближался карнавал, который хоть и лишился многих своих лучших, самых привлекательных черт, по-прежнему прокатывался по улицам Неаполя с каким-то красочным безумием, которым в свое время сопровождались празднества в честь бога Бахуса.

Я вспомнил о приближавшемся празднике утром 21 декабря, когда заметил некие необычные попытки Винченцо контролировать выражение своего лица, которое, несмотря на все его усилия, расплывалось в лучезарной улыбке, словно он думал о чем-то забавном. Наконец он выдал себя, осторожно спросив, не собираюсь ли я поучаствовать в карнавале. Я улыбнулся и покачал головой. Винченцо сначала засомневался, но потом набрался смелости и произнес:

– Ваше сиятельство разрешит?..

– Вам выставить себя дураком? – прервал я его. – Разумеется! В свободное время веселитесь как вам заблагорассудится. Обещаю, что не стану спрашивать, чем вы занимались.

Он остался очень доволен и стал служить мне с еще большим рвением, нежели раньше. Когда он накрывал стол к завтраку, я спросил его:

– Кстати, когда начинается карнавал?

– Двадцать шестого числа, – несколько удивленно ответил он. – Вашему сиятельству, конечно же, это известно.

– Да-да, – нетерпеливо бросил я. – Знаю, но забыл. Я уже не столь молод, чтобы забивать голову всякими пустяками. Что там у вас за письма?

Он протянул мне небольшой поднос с письмами в конвертах различной формы: от знатных дам, просящих почтить их моим обществом, от торговцев, умоляющих оказать им честь, став их покупателем. Все от подхалимов и льстецов мужского и женского пола, подумал я, с отвращением просматриая их. Тут мой взгляд упал на конверт необычной квадратной формы с жирной черной каймой и четким почтовым штемпелем «Рим». «Наконец-то!» – подумал я и тяжело вздохнул. Затем повернулся к камердинеру, который тщательно протирал чашку и блюдце.

– Можете идти, Винченцо, – коротко сказал я.

Винченцо поклонился, дверь бесшумно открылась и закрылась – он ушел.

Я медленно вскрыл печать на конверте, содержащем судьбоносное письмо от Гвидо Феррари, его смертный приговор самому себе!

Мой лучший друг! – гласило письмо. – По «черному флажку» на конверте вы догадываетесь, что у меня хорошие вести. Мой дядя, благодарение Богу, наконец-то скончался! Я его единственный и бесспорный наследник. Я свободен и, конечно же, тотчас вернусь в Неаполь после того, как улажу со стряпчими пустяковые юридические формальности. Полагаю, что могу спланировать свое возвращение на 23-е или 24-е число текущего месяца, но точную дату телеграфирую, а также, если возможно, и точный час своего приезда. Не откажите в любезности не извещать об этом графиню, поскольку я хочу сделать ей сюрприз. Бедняжка! Уверен, что ей очень одиноко, и я хочу увидеть в ее глазах первую вспышку восторга и удивления! Вы это понимаете, друг мой, не так ли, или это кажется вам безрассудством? Как бы то ни было, я счел бы весьма неучтивым держать вас в неведении касательно моего возвращения домой и знаю, что вы исполните мое желание не сообщать это известие Нине. Как же она обрадуется и что за прекрасный карнавал ждет нас этой зимой! Знаете, у меня никогда не было так легко на сердце! Возможно, это все оттого, что карманы у меня значительно потяжелели. Я рад деньгам, поскольку они делают меня более достойным ее, и хотя все ее письма ко мне полны величайшей нежности, мне все-таки кажется, что она будет обо мне лучшего мнения, поскольку теперь мое положение стало ближе к ее. Что же до вас, мой дорогой граф, то по возвращении я первым делом с лихвой верну вам свой довольно большой долг. Тогда честь моя будет восстановлена, и вы, уверен, будете лучшего мнения о вашем покорном слуге,

Гвидо Феррари.

Вот такое я получил письмо и вновь и вновь его перечитывал. Некоторые слова врезались мне в память, словно выжженные пламенем. «Все ее письма ко мне полны величайшей нежности». О, жалкий простофиля! Одураченный до высшей степени безрассудства, как и я в свое время! Она, достигшая совершенства в предательстве, дабы усмирить его ревность и пресечь малейшие подозрения насчет своего поведения в его отсутствие, несомненно, писала ему сладкие, как мед, послания, наполненные нежными эпитетами и клятвами в верности, даже когда знала, что собирается замуж за меня. Меня! Боже праведный! Что же это за дьявольская пляска смерти!

«По возвращении я первым делом с лихвой верну вам свой довольно большой долг» (весьма большой, Гвидо, – настолько большой, что вы понятия не имеете о его размере). «Тогда честь моя будет восстановлена, – частично и моя тоже, – и вы, уверен, будете лучшего мнения о вашем покорном слуге». Возможно, что и так, Гвидо, мой покорный слуга, вероятно, когда вы послужите мне до самого конца, я, не исключено, буду о вас лучшего мнения. Но не раньше! А пока что… Несколько минут я напряженно размышлял, затем, сев к столу, написал следующее письмо.

Дорогой друг! С восторгом узнал о вашей удаче и с еще большей радостью воспринял весть о том, что вы вскоре вновь осчастливите нас своим присутствием! Я восхищен вашим планом удивить графиню и для этого выполню все ваши пожелания. Однако вы, со своей стороны, должны оказать мне пустяковую услугу: после вашего отъезда все мы сильно заскучали, и я намереваюсь заново начать увеселения, дав 24-го числа (в канун Рождества) званый ужин в честь вашего возвращения – эпикурейский пир для мужского общества. Поэтому прошу вас оказать мне любезность, назначив возвращение на этот день, и по прибытии в Неаполь направиться прямиком ко мне в гостиницу, дабы я мог иметь удовольствие первым поприветствовать вас должным образом. Телеграфируйте ответ и точное время прибытия вашего поезда – мой экипаж будет ожидать вас на вокзале. Начало ужина, конечно же, можно назначить по вашему желанию: как вам восемь часов вечера? После трапезы вы можете отправиться на виллу Романи, когда соблаговолите, – ваша радость от сюрприза даме и ее восторгов еще более усилится, если последует легкая задержка. Уверенный, что вы не откажетесь выполнить прихоть старика, остаюсь навеки ваш,

Чезаре Олива.

Закончив это послание, написанное нарочито измененным и неразборчивым почерком, я сложил его, запечатал и надписал адрес, после чего вызвал Винченцо и велел ему немедленно его отправить. Как только тот ушел исполнять мое поручение, я принялся за свой так и не тронутый завтрак и постарался поесть как обычно. Однако мысли мои текли слишком быстро, чтобы обеспечить хороший аппетит. Я сосчитал по пальцам оставшиеся дни – четыре, всего четыре между мною и… чем? Ясно было одно: мне нужно увидеться со своей женой, или, лучше сказать, невестой, – и сегодня же. Затем я начал размышлять о том, как развивались мои ухаживания с того вечера, когда она объявила, что любит меня. Я виделся с ней часто, хотя и не ежедневно, а ее поведение поочередно выражало нежность, обожание, застенчивость, великодушие и пару раз страстную любовь, хотя такие ее порывы я с холодностью пресекал. Ибо хоть я и многое мог вынести, любая вспышка показных чувств с ее стороны вызывала у меня отвращение и пробуждала во мне такую всепоглощающую ненависть, что, когда она вела себя со мной нежнее обычного, я боялся, как бы моя сдерживаемая ярость не вырвалась наружу и не заставила бы убить ее тут же, как ядовитую змею, расплющив ей череп, – а это была бы слишком легкая смерть для такой, как она.

Я предпочитал добиваться ее расположения одними лишь подарками, а ее руки всегда были готовы принять то, что я или другие хотели ей предложить. Она никогда ни от чего не отказывалась – от редкого бриллианта до простого цветка, а ее самыми сильными страстями были тщеславие и алчность. Сверкающие драгоценности из украденной сокровищницы Кармело Нери, безделушки, которые я отобрал специально для нее, кружева, богато вышитые наряды, букеты оранжерейных цветов, позолоченные коробки с дорогими конфетами – ей годилось все, и она забирала все это с алчным блеском в глазах, который даже не трудилась скрывать. Нет, она скорее демонстрировала всем своим поведением, что воспринимала эти подношения как должное.

В конечном итоге какая разница, думал я, сколько стоило то, чем я владел, если это помогало мне свершить наказание, которое я ей уготовил? Я изучал ее нрав с научной холодностью и видел его врожденную порочность, искусно скрываемую под тонким слоем добродетели. С каждым днем она все ниже опускалась в моих глазах, и меня мучила мысль о том, как я вообще мог полюбить такую вульгарную и пошлую особу. Разумеется, она красива. Но столь же красивы многие падшие женщины, которые продают себя на улицах за деньги и которые, несмотря на свой преступный промысел, менее отвратительны, чем женщина, на которой я когда-то женился. Просто красивое лицо и фигуру можно купить столь же легко, как цветок, но верное сердце, чистая душа и возвышенный ум, способные сделать из женщины ангела, не продаются и редко достаются кому-то из мужчин. Ибо красота, хоть и быстро преходящая, становится для всех нас ловушкой: она горячит нам кровь помимо нашей воли – уж таковы мы, мужчины. Как же получилось, что даже я, теперь возненавидевший ту, которую когда-то любил, не смог смотреть на ее внешнюю красоту без вновь вспыхнувшей глупой страсти? Страсти, несшей в себе нечто убийственное, восхищения, бывшего почти звериным, чувства, которое я не мог обуздать, хоть и презирал себя все то время, пока оно длилось! В сильнейшем из нас есть ахиллесова пята, и коварные женщины прекрасно знают, где мы наиболее уязвимы. Всего один тщательно рассчитанный булавочный укол – и рушатся все преграды из осторожности и сдержанности. Мы готовы отдать душу за улыбку или поцелуй. Разумеется, в Судный день, перед лицом вечной погибели, мы сможем привести Творцу свой последний довод, повторив слова первого обманутого мужчины: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел!»

В тот день я, не теряя времени, отправился на виллу Романи. Я поехал туда в своем экипаже, взяв с собой обычные галантные подношения в виде большой позолоченной корзины, полной белых фиалок. Их дивный аромат напомнил мне тот день, когда родилась Стелла, и тотчас же у меня в ушах прозвучали слова, сказанные тогда Гвидо Феррари. Какими загадочными они показались мне в то время и как ясно прозвучали теперь! Прибыв на виллу, я нашел свою невесту в ее будуаре, одетую в простое домашнее платье, если таковым можно назвать длинное одеяние из белого кашемира, отороченное брабантскими кружевами и лебяжьим пухом. Ее густые волосы свободно ниспадали на плечи, она уютно устроилась с книгой в бархатном кресле у пылающего камина. Весь ее вид выражал изнеженную непринужденность и грациозность, но она вскочила на ноги, как только камеристка доложила о моем приходе, и подошла ко мне с обычной очаровательной приветливостью, в которой угадывалось нечто величественное, словно монарх, принимающий подданного.

Я преподнес ей цветы, произнеся несколько обычных светских комплиментов, предназначавшихся скорее для ушей задержавшейся в комнате служанки, после чего добавил, понизив голос:

– У меня важные новости. Могли бы мы поговорить с глазу на глаз?

Она улыбнулась в знак согласия, изящным жестом пригласила меня сесть и тотчас отпустила камеристку. Как только за девушкой закрылась дверь, я сразу перешел к делу, не дожидаясь, пока моя жена снова усядется в кресло у камина.

– Я получил письмо от синьора Феррари.

Она слегка вздрогнула, но ничего не сказала, лишь наклонила голову и вопросительно приподняла изящно изогнутые брови, словно говоря: «В самом деле! И какое же это имеет отношение ко мне?» Я пристально посмотрел на нее и продолжил:

– Он вернется через два-три дня и говорит, что наверняка… – Тут я улыбнулся. – Что вы наверняка будете очень рады его видеть.

На этот раз Нина чуть привстала с кресла, губы ее шевельнулись, словно она собиралась что-то сказать, но она промолчала и сильно побледнела, вновь опустившись на лиловые бархатные подушки.

– Если, – продолжал я, – у вас есть причина полагать, что он поведет себя с вами дурно, узнав о вашей помолвке со мной, из-за несбывшихся надежд, тщеславия или своекорыстия (ибо вы, конечно же, никогда не давали ему повода), я бы посоветовал вам отправиться на несколько дней навестить каких-нибудь друзей, пока его раздражение немного не уляжется. Как вам такой план?

Похоже, она несколько секунд размышляла, затем подняла свои прекрасные глаза, одарила меня томным послушным взглядом и ответила:

– Все будет так, как вы захотите, Чезаре! Синьор Феррари, разумеется, вспыльчив и горяч, он вполне может совершить какую-то дерзость… Но в этом деле вы совершенно не думаете о себе! Конечно же, и вам угрожает опасность подвергнуться оскорблениям с его стороны, когда он все узнает.

– Я буду начеку, – тихо произнес я. – К тому же я с легкостью прощу любую выходку с его стороны – по-моему, это будет совершенно естественно! Лишиться всякой надежды когда-либо завоевать любовь такой женщины, как вы, наверное, станет тяжелым испытанием для его страстной и порывистой натуры. Бедняга! – вздохнул я и благожелательно-снисходительно покачал головой. – Кстати, это правда, что вы ему писали?

Я задал этот вопрос как бы между прочим, но он застал ее врасплох. У нее перехватило дыхание, она впилась в меня острым тревожным взглядом, но, увидев, что лицо мое осталось бесстрастным, сразу же взяла себя в руки и ответила:

– О да! Мне пару раз пришлось написать ему о делах, связанных с моим покойным мужем. К моему превеликому сожалению, Фабио на случай своей смерти назначил его одним из доверенных лиц, распоряжающихся наследством, и подобное его положение доставляет мне чрезвычайные неудобства, поскольку дает ему некоторое право надзирать за моими действиями. На самом же деле он ничего не может. Он, несомненно, преувеличил, говоря, сколько раз я ему писала, – подобный поступок вполне соответствует его дерзкой натуре.

Хотя последнее замечание адресовалось мне почти как вопрос, я оставил его без ответа и вернулся к первоначальной теме разговора.

– Итак, что же вы думаете? – спросил я. – Останетесь здесь или уедете на несколько дней?

Она поднялась с кресла, подошла и опустилась на колени рядом со мной, обхватив мою руку крохотными ладошками.

– С вашего позволения, – тихо ответила она, – я отправлюсь в монастырь, где меня воспитывали. Он находится в двенадцати или пятнадцати километрах отсюда, и я думаю… – тут ее лицо приняло прелестнейшее выражение невинности и кротости, – думаю, мне хочется побыть в уединении, то есть на некоторое время посвятить себя молитвам, прежде чем я вступлю во второй брак. Любезные монахини будут так рады меня увидеть… Вы ведь, конечно, не возражаете? Это станет прекрасной прелюдией и приготовлением к моему будущему.

Я схватил ее нежные руки и сильно сжал их, глядя на ее коленопреклоненную фигуру, похожую на фигуру возносившей молитвы облаченной в белые одежды праведницы.

– Разумеется! – хрипло проговорил я. – Это станет лучшей подготовкой из всех возможных! Никто из нас не ведает, что может произойти, мы не в состоянии предсказать, ждет нас жизнь или смерть, и очень мудро подготовиться и к тому, и к другому словами покаяния и молитвы! Я восхищаюсь вашим высоким духовным стремлением, моя дорогая! Конечно же, поезжайте в монастырь! Я навещу вас там, когда гнев и горестные страдания нашего друга Феррари сменятся молчанием и смирением. Да, отправляйтесь в монастырь к добрым и праведным монахиням и, когда станете молиться за себя, помолитесь за упокой души вашего покойного мужа. И… И за меня! Эти молитвы, искренние и чистые, произнесенные вашими чистыми устами, быстро долетят до небес! Что же до молодого Гвидо… Не бойтесь… Обещаю, что больше он не станет вам докучать!

– Ах, вы его не знаете! – прошептала она, покрывая поцелуями мои руки, все еще сжимавшие ее запястья. – Боюсь, что он доставит вам множество неприятностей.

– В любом случае я найду, как его унять, – сказал я, отпуская ее и глядя, как она вставала с колен и выпрямлялась рядом со мной, гибкая и хрупкая, словно покачивающийся на ветру белый ирис. – Вы никогда не давали ему повода надеяться – поэтому у него нет причин жаловаться.

– Верно! – с готовностью ответила она, улыбаясь безмятежной улыбкой. – Но я так нервничаю! Я всегда воображаю себе беды, которые в результате не случаются. Итак, Чезаре, когда же мне следует отправиться в монастырь?

Я с равнодушным видом пожал плечами.

– Ваша покорность моей воле, моя красавица, – холодно произнес я, – очаровательна и весьма мне льстит, однако я вам не повелитель… пока что! Прошу вас, решайте сами и назначьте отъезд на удобное для вас время.

– Тогда, – с решительным видом ответила она, – я поеду сегодня. Чем скорее, тем лучше, ибо какое-то предчувствие подсказывает мне, что Гвидо нас переиграет и приедет раньше обещанного. Да, я отправлюсь сегодня же.

Я поднялся, собираясь уходить.

– В таком случае вам пора собираться в дорогу, – с церемонной вежливостью произнес я. – Заверяю вас, что одобряю ваше решение. Если вы сообщите настоятельнице монастыря, что я ваш жених, полагаю, мне позволят увидеться с вами, когда я приеду?

– О, разумеется, – ответила она. – Добрые монахини сделают для меня все что угодно. Их устав предусматривает непрестанное молитвенное бдение, и правила у них очень строгие, но они не касаются прежних воспитанниц, а я – одна из их любимиц.

– Естественно! – заметил я. – А вы тоже присоединитесь к непрестанному бдению?

– О да!

– Нужна незапятнанная душа вроде вашей, – произнес я с ироничной улыбкой, которой она не заметила, – дабы молиться перед гостией, не испытывая угрызений совести! Завидую вашему счастью. Я бы не смог… но вы, наверное, куда ближе к ангелам, нежели нам это известно. Значит, вы станете за меня молиться?

Она подняла глаза, глядя на меня с благоговейной нежностью.

– Конечно, стану!

– Благодарю вас! – произнес я, подавив в себе жгучее презрение и отвращение, вызванное ее лицемерием. – Благодарю вас от всего сердца! От всего сердца! Прощайте!

Она подошла, или, скорее, подплыла ко мне, и ее белое одеяние струилось вслед за ней, а золотистые волосы сверкали в отблесках пламени в камине и лившихся в окно лучах зимнего солнца. Она взглянула на меня – в ее глазах сверкнула колдовская томность – и надула красные губки.

– И вы не поцелуете меня на прощание? – спросила она.