Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

XXX

На следующую ночь после необычного разговора Лючио с Мэвис Клер гроза, которой было предназначено разрушить мою жизнь и унизить меня, обратив в пыль, разразилась с пугающей внезапностью. Не было ни одного предупреждения! Она явилась в тот момент, когда я считал себя счастливым! Весь тот день – последний день, в который мне было суждено ощутить гордость и чувство собственного достоинства, – я наслаждался жизнью сполна; это был также день, когда Сибилла, казалось, превратилась в такую нежную и ласковую женщину, какой я не знал прежде, когда все обаяние ее красоты и манер было направлено на то, чтобы очаровать и покорить меня, словно я еще ухаживал за ней и пытался ее завоевать! Или она хотела околдовать и покорить Лючио?

Об этом я не задумывался и не помышлял. Я только видел в моей жене колдунью, обладавшую самой соблазнительной и утонченной красотой, – женщину, самое платье которой, казалось, облегало ее с нежностью, как бы гордясь тем, что укрывало такие восхитительные формы, создание, каждый взгляд которого искрился, каждая улыбка была восхитительна, а голос, звучавший самыми мягкими и ласкающими нотами, в каждом слове убеждал меня в самой глубокой и постоянной любви, какой я не наслаждался еще до сей поры!

Часы пролетали на золотых крыльях; мы трое – Сибилла, я и Лючио – достигли, как я воображал, полного дружеского единения и взаимного понимания; мы провели этот последний день в дальнем лесу Уиллоусмира, под роскошным балдахином из осенних листьев, сквозь которые солнце бросало мягкие розовые и золотые лучи. Мы позавтракали на открытом воздухе. Лючио пел для нас старые баллады и любовные романсы, и сама листва, казалось, дрожала от радости при звуках такой упоительной мелодии, и ни одно облачко не омрачало полного покоя и удовольствия.

Мэвис Клер не было с нами, и я был этим доволен. Я смутно ощущал, что в последнее время она стала неким элементом раздора в нашей компании. Я восхищался ею и даже любил ее – братской полупокровительственной любовью; тем не менее я сознавал, что ее взгляды на жизнь и ее мысли отличались от наших. Конечно же, в этом я винил ее: я решил, что это происходило из-за того, что я предпочитал называть ее «литературным эгоизмом» вместо его правильного наименования – достойного уважения духа независимости. Я не замечал собственного раздутого эгоизма и пришел к выводу, что Мэвис Клер была очаровательной молодой женщиной с большим литературным дарованием и поразительной гордостью, делавшей невозможным для нее общение со многими так называемыми «высокопоставленными» людьми, поскольку она никогда бы не опустилась до необходимого для этого уровня раболепного подобострастия, которого ожидали они и которого, конечно же, требовал и я. Я уже почти готов был снизвести ее до сравнения с Граб-стрит, если б чувства справедливости и стыда не удержали меня от того, чтобы нанести ей это оскорбление даже в мыслях. Я был слишком поглощен безграничными возможностями, которые давало мне мое богатство, чтобы понять: тот, кто, подобно Мэвис, достиг независимости одной лишь работой своего ума и своими достоинствами, имеет право испытывать куда большую гордость, чем те, кто по праву рождения или по воле случая, получив наследство, сделались обладателями миллионов. Опять-таки литературные достижения Мэвис Клер, несмотря на то что сама она мне нравилась, всегда были для меня в некотором роде упреком, когда я думал о собственных тщетных усилиях завоевать лавры. Итак, я был доволен, что в тот день ее не было с нами в лесу; конечно, если б я обращал внимание на мелочи, составляющие содержание жизни, я бы вспомнил слова Лючио о том, что он «больше не встретит ее на земле», но я счел их просто мелодраматическим приемом, не имевшим никакого серьезного значения.

Таким образом, последние двадцать четыре часа моего счастья протекали в невозмутимом спокойствии, я ощущал усиливающуюся радость существования и начинал верить, что будущее готовит для меня более светлые дни, чем я осмеливался ждать в последнее время. Новая фаза мягкости и нежности в отношении Сибиллы ко мне, соединенная с ее редкой красотой, предвещала, что недоразумения между нами будут недолговременны и что ее натура, слишком рано сделавшаяся жесткой и циничной благодаря «светскому» воспитанию, смягчится со временем до той прекрасной женственности, которая, в конце концов, и есть главное очарование женщины.

Так я думал в блаженной мечтательности, сидя под покровом осенней листвы рядом с моей красавицей-женой и слыша богатые переливы великолепного голоса моего друга Лючио, исполнявшего странные чарующие мелодии. Между тем солнце садилось и сумерки сгущались, окутывая землю. Затем наступила ночь – ночь, которая лишь на несколько часов опустилась на спокойный пейзаж и навсегда – на мою жизнь.

Поужинали мы поздно и, приятно утомленные проведенным на воздухе днем, рано разошлись. В последнее время я спал довольно крепко и, думается, проспал несколько часов, прежде чем был разбужен будто бы повелительным прикосновением невидимой руки. Я вскочил на постели. Ночная лампа тускло горела, и при ее свете я увидел, что Сибиллы возле меня не было. Мое сердце подпрыгнуло и почти замерло; предчувствие чего-то неожиданного и зловещего леденило мою кровь. Я отдернул вышитые шелковые занавеси кровати и заглянул в комнату; она была пуста. Тогда я поспешно встал, оделся и подошел к двери; она была старательно притворена, но не заперта, как это было, когда мы удалились на ночь. Я открыл ее без малейшего шума и посмотрел в длинный проход – никого. Напротив двери спальни была винтовая дубовая лестница, ведущая вниз в широкий коридор, который в прежнее время служил музыкальной комнатой или картинной галереей; один его конец занимал старинный орган, до сих пор имевший хорошее звучание, с золотыми трубами, поднимающимися до украшенного лепниной потолка; другой конец был освещен большим круглым окном наподобие церковного, из редкого старого цветного стекла с рисунками, представляющими жития святых; центральным сюжетом было мученичество святого Стефана. Подойдя осторожно к балюстраде, выходящей на галерею, я посмотрел вниз и вначале ничего не мог увидеть на полированном полу, кроме узоров, набросанных лунным светом, падающим из большого окна. Затаив дыхание, я выжидал, недоумевая, куда могла отправиться Сибилла в это ночное время, и вскоре увидел высокую тень, двигавшуюся поверх лунных бликов, и услышал приглушенные голоса.

С бешено бьющимся сердцем и ощущением удушья в горле, полный странных мыслей и подозрений, которые я не смел определить, я медленно, крадучись, спустился по лестнице и прежде, чем моя нога коснулась последней ступеньки, увидел то, от чего чуть не упал на землю, потрясенный; я отшатнулся и сильно прикусил губу, чтобы подавить крик, едва не вырвавшийся у меня. Там, предо мною, в лунным свете, окруженная кроваво-красными и лазурными отблесками одежд святых на окне, стояла на коленях моя жена, облаченная в прозрачную воздушную белую одежду, которая скорее обрисовывала, чем скрывала очертания ее форм; ее роскошные волосы беспорядочно рассыпались по плечам, руки были умоляюще сложены, лицо обращено вверх, а над нею возвышалась темная величественная фигура Лючио.

Я глядел на этих двоих сухими горящими глазами. Что это значило? Была ль она, моя жена, неверна? Был ли он, мой друг, предателем?

– Терпение, терпение! – бормотал я про себя. – Несомненно, это часть представления, подобного тому, которое было разыграно прошлою ночью с Мэвис Клер! Терпение! Послушаем эту комедию.

И, плотно прижавшись к стене, затаив дыхание, я ждал, что скажет она и что скажет он: когда они заговорят, я узнаю – да, я узнаю все. И я устремил на них взгляд, даже в своих душевных муках смутно дивясь странному свету на лице Лючио – свету, который едва ли был отражением луны, так как он стоял спиной к окну, и презрению, которое читалось в его нахмуренных чертах.

Какое необыкновенное настроение овладело им? Почему даже моему оглушенному сознанию он представлялся больше чем человеком? Почему сама его красота казалась отталкивающей в этот момент и сам вид его – дьявольским? Тс! Тс! Она заговорила – моя жена; я слышал каждое ее слово, услышал все и вытерпел все, не упав замертво к ее ногам в крайней степени моего бесчестия и отчаяния.

– Я люблю вас! – простонала она. – Лючио, я люблю вас, и моя любовь убивает меня! Будьте милосердны! Имейте сострадание к моей страсти! Полюбите меня на один час, на один короткий час! Я немногого прошу, а потом делайте со мной что хотите, мучьте меня, опозорьте меня в глазах общества, прокляните меня перед Небом. Мне все нипочем, я ваша телом и душой; я люблю вас!

Ее голос вибрировал безумной страстной мольбой, а я слушал, разъяренный, но немой. Тс! Тс! – говорил я себе. Это комедия, и она еще не доиграна. И с нервами, натянутыми как струны, я ждал ответа Лючио.

Он ответил со смехом, тихим и саркастическим.

– Вы мне льстите, – сказал он. – Сожалею, что не могу ответить вам таким же комплиментом!

Мое сердце забилось от облегчения и радости, и я едва не присоединился к его саркастическому смеху. Сибилла придвинулась ближе к нему.

– Лючио, Лючио! – шептала она. – Есть ли у вас сердце? Можете ли вы оттолкнуть меня, когда я так прошу вас, когда я предлагаю вам всю себя, всю, какая я есть или какой считаю себя? Разве я так противна вам? Многие мужчины отдали б свою жизнь, если б я сказала им то, что говорю вам, но они ничто для меня, вы один – весь мой свет, дыхание моей жизни! Ах, Лючио, вы не можете поверить, вы не хотите понять, как глубоко я люблю вас!

Он повернулся к ней таким резким движением, что я испугался, и тень презрения на его лице стала еще явственнее.

– Я знаю, что вы меня любите! – сказал он, и оттуда, где я стоял, я увидел холодную улыбку на его губах, которая с быстротой молнии переместилась в его взгляд. – Я всегда знал это! Ваша душа вампира рванулась к моей при первом же моем взгляде, брошенном на вас. Вы всегда были фальшивой и бесчестной женщиной и сразу же узнали своего хозяина! Да, хозяина! – повторил он, потому что она слабо вскрикнула, словно от страха, а он, наклонившись, грубо схватил ее руки и сжал в своих. – Выслушайте хоть один раз правду о себе от того, кто не боится ее сказать! Вы любите меня, и я действительно могу получить ваше тело и душу, если захочу. Вы вышли замуж с ложью на устах; вы клялись в верности вашему мужу перед Богом, уже изменив ему в мыслях, и вы сами обратили мистическое благословение в кощунство и проклятие. Не удивляйтесь тогда, что проклятие пало на вас. Я все это знал! Поцеловав вас в день вашей свадьбы, я разлил огонь в вашей крови и сделал вас моей. Да, вы бы прибежали ко мне в ту же самую ночь, если б я потребовал этого, если б я любил вас, как вы любите меня, предпочитая называть болезнь тщеславия и желания, горящего в вашей крови, таким именем, как любовь. Теперь выслушайте меня!

И, держа ее за обе руки, он смотрел на нее сверху вниз с такой мрачной яростью, написанной на его лице, которая, казалось, создавала темноту вокруг него.

– Я ненавижу вас! Да, я ненавижу вас и всех женщин, подобных вам, потому что вы развращаете мир, обращаете добро в зло, доводите глупцов до преступления, обольщая их вашими обнаженными телами и лживыми глазами. Вы превращаете мужчин в безумцев, трусов и животных! Когда вы умираете, ваше тело порождает нечистоту; тина и плесень образуются из того, что раньше было прекрасно и доставляло удовольствие мужчине; вы бесполезны при жизни, вы превращаетесь в яд после смерти, я ненавижу вас всех! Я читаю вашу душу, она для меня – открытая книга, и в ней записано имя, которым называют тех, кто считается низким в глазах людей, но которое по праву и справедливости равно относится к таким женщинам, как вы, занимающим высокое положение в свете и не имеющим оправдания бедности для того, чтобы продавать себя дьяволу.

Он вдруг остановился и сделал движение, как бы намереваясь отшвырнуть ее от себя, но она вцепилась в него со всем упорством отвратительного насекомого, которое он достал из груди умершей египтянки и сделал игрушкой, чтобы забавляться в часы досуга. И я, смотря и слушая, испытывал к нему уважение за его откровенные слова, за мужество, с которым он сказал этому не имеющему стыда чудовищу, кем она была по мнению честного человека, не потворствующего ее гнусному поведению из вежливости или ради соблюдения светских приличий. Мой друг, мой больше чем друг! Он был прав, он был честен; у него не было ни желания, ни намерения обмануть или обесчестить меня. Мое сердце переполнялось благодарностью к нему, а еще странным чувством жалости к себе; мне было так себя жаль, что я едва не разрыдался от бешенства и боли, однако желание услышать больше помогло мне справиться с эмоциями. Я с удивлением следил за женой. Куда подевалась ее гордость? Как она могла продолжать стоять на коленях перед человеком, который насмехался над ней, называя ее словами, оскорбительными сверх всякой меры?

– Лючио… Лючио! – шептала она, и ее шепот звучал в длинной галерее, как шипение змеи. – Говорите что хотите, говорите обо мне все, что хотите, вы не можете сказать неправды. Я дрянь, я признаю это. Но для чего быть добродетельной? Какое удовольствие от честности? Какая благодарность от самоотречения? Пройдет несколько лет, и мы все умрем и будем забыты даже теми, кто любил нас. Зачем же отказывать себе в радостях, которые мы можем иметь? Разве так трудно полюбить меня хотя бы на один час? Разве я не красива? Разве вся эта красота моего лица и тела ничего не стоит в ваших глазах? Убейте меня, если можете, со всей жестокостью жестоких слов, мне все равно. Я люблю вас, люблю вас! – И в исступлении страсти она вскочила на ноги, откинув волосы, и встала, выпрямившись, – настоящая вакханка в своей дикой красоте. –  Посмотрите на меня, вы не можете, вы не смеете отвергнуть такую любовь, как моя!

Мертвое молчание последовало за ее пылкой речью, и я смотрел с благоговением на Лючио, когда он повернулся и встал против нее. Меня поразило совершенно неземное выражение его лица; его прекрасные брови были сдвинуты в мрачную угрожающую линию, глаза буквально горели презрением, а между тем он смеялся тихим смехом, в котором звучали сатирические нотки.

– Не могу, не смею! – повторил он презрительно. – Женские слова, женский вздор! Крик оскорбленной самки, которой не удалось соблазнить выбранного ею самца. Такая любовь, как ваша! Что она такое? Унижение для того, кто ее примет; стыд для того, кто ей доверится! Вы гордитесь своей красотой, ваше зеркало показывает вам приятный образ, но ваше зеркало лжет так же превосходно, как и вы. Вы видите в нем не отражение себя, иначе вы бы в ужасе отпрянули… Вы просто смотрите на вашу телесную оболочку, как на платье из ткани, тленную, преходящую и годную только на то, чтобы смешаться с пылью, откуда она и произошла. Ваша красота! Я не вижу ее, я вижу вас. И для меня вы безобразны и навсегда останетесь безобразной. Я ненавижу вас! Ненавижу со всей горечью неизмеримой, непрощающей ненависти, так как вы причинили мне зло, нанесли мне оскорбление! Вы прибавили новую тяжесть к бремени наказания, которое я несу!

Она сделала движение вперед с распростертыми руками; он оттолкнул ее резким жестом.

– Прочь! – воскликнул он. – Бойтесь меня, как неведомого ужаса! О безжалостное Небо! Подумать только: лишь прошлой ночью я поднялся на шаг ближе к потерянному счастью! А теперь эта женщина тянет меня назад, вниз, и я опять слышу, как запираются ворота Рая. О бесконечное мучение! О нечестивые души мужчин и женщин! Неужели не осталось в вас ни капли милосердия и ни одной мысли о Боге? Неужели вы хотите сделать мою скорбь вечной?

Он стоял, подняв лицо к свету, лившемуся в круглое окно, и лунные лучи, проходя сквозь одежды святого Стефана и окрашиваясь в розоватый цвет, показывали невероятную, страшную муку в его глазах. Я слушал его с изумлением и благоговением; я не мог себе представить, что он хотел сказать своими странными словами; и, судя по выражению ее лица, моя легкомысленная жена также была в недоумении.

– Лючио, – сказала она, – Лючио… Что это… что я сделала? Ни за что на свете я не хотела б причинить вам вреда. Я ищу только вашей любви, Лючио, чтоб дать взамен такую страсть и нежность, какой вы никогда не знали! Для этого, только для этого я вышла замуж за Джеффри; я выбрала вашего друга мужем, потому что он ваш друг. (О вероломная женщина!) И потому, что я видела его безумное себялюбие, его гордость самим собой и своим богатством, его слепое доверие ко мне и к вам. Я знала, что могла через некоторое время последовать обычаю многих других женщин моего круга и выбрать себе любовника. Ах, я уже выбрала его: я выбрала вас, Лючио! Да, хоть вы ненавидите меня, но не можете помешать мне любить вас; я буду любить вас, пока не умру!

Он пристально посмотрел на нее, и мрак сгустился на его лице.

– А после того, как умрете? – спросил он. – Будете ли вы и тогда меня любить?

В его тоне прозвучала жестокая насмешка, которая, казалось, смутно ужаснула ее.

– После смерти… – пробормотала она.

– Да, после смерти! – повторил он сумрачно. – Потому что после существует, и вашей матери это известно.

У нее вырвалось слабое восклицание, и она испуганно устремила на него взгляд.

– Прекрасная леди, – продолжал он, – ваша мать, как и вы, была сластолюбива. Она, подобно вам, решила следовать обычаю: как только «слепое» или добровольное доверие ее мужа было приобретено, она выбрала не одного любовника, а множество. Вы знаете ее конец? В написанных, но неправильно понимаемых законах Природы больное тело есть естественное выражение больного духа; ее лицо в ее последние дни было отражением ее души. Вы содрогаетесь? Мысль о ее безобразии отвратительна для вашей красоты? Между тем зло, которое было в ней, есть и в вас; оно заражает вашу кровь медленно, но верно, и, если у вас нет веры в Бога, чтоб излечить эту болезнь, она сделает свое дело даже в последний момент, когда смерть схватит вас за горло и остановит ваше дыхание. Улыбка на ваших ледяных губах, поверьте мне, будет улыбкой не святой, а грешницы. Смерть не обманешь, хотя жизнь обмануть можно. А потом… Я опять спрашиваю: будете ли вы любить меня?.. когда узнаете, кто я?

Я сам испугался тона, каким был задан этот странный вопрос. Я видел, как она умоляюще простерла к нему руки и, казалось, задрожала.

– Когда я узнаю, кто вы? – повторила она удивленно. – Разве я не знаю? Вы Лючио Риманец – моя любовь, моя любовь, чей голос – моя музыка, чью красоту я обожаю, чьи взгляды – мое небо!..

– И Ад! – перебил он ее с тихим смехом. – Идите сюда!

Она приблизилась к нему с горячностью, но тем не менее нерешительно. Он указал на землю; я увидел, как редкий голубой бриллиант, который он всегда носил на правой руке, вспыхнул, как пламя, в лунных лучах.

– Если вы меня так любите, – сказал он, – то опуститесь на колени и поклонитесь мне.

Она упала на колени и сложила руки. Я попытался двинуться, заговорить, но какая-то непреодолимая сила держала меня немым и недвижимым. Свет от цветных стекол окна упал на ее прекрасное лицо, озаренное улыбкой полного упоения.

– Каждой частицей моего существа я поклоняюсь вам! – страстно шептала она. – Мой король, мой бог! Те жестокие вещи, которые вы мне говорите, лишь усиливают мою любовь к вам; вы можете убить меня, но не можете изменить меня! Я бы умерла за один поцелуй ваших губ, за одно ваше объятие я отдала бы душу…

– Есть ли у вас душа, чтобы отдать ее? – спросил он насмешливо. – Может, вы уже избавились от нее? Вы должны вначале удостовериться. Стойте там, где стоите, и дайте мне посмотреть на вас. Итак! Женщина, носящая имя мужа, пользующаяся честью мужа, одетая в платье, купленное на деньги мужа, и оставляющая спящего мужа, чтоб обесчестить его и осквернить себя самым вульгарным распутством! И это все, что культура и образование цивилизации девятнадцатого века может сделать для вас? Я лично предпочитаю варварский обычай старых времен, когда грубые дикари дрались за своих женщин, как они дрались за свой скот, обращались с ними, как со скотом, и удерживали их на месте, никогда не ожидая от них таких добродетелей, как верность и честь. Если бы женщины были чисты и верны, тогда потерянное счастье мира могло бы вернуться к нему, но большинство из них, подобно вам, – лгуньи, притворяющиеся не тем, кто они есть. Вы говорите, я могу делать с вами что хочу – мучить вас, убить, опозорить в глазах общества и проклясть перед Небом, если только я полюблю вас! Все это мелодраматическая болтовня, а я никогда не был охотником до мелодрамы. Я не стану ни убивать вас, ни позорить, ни проклинать, ни любить – я просто позову вашего мужа!

Я двинулся было из своего убежища, затем остановился. Она вскочила на ноги в безумной страсти гнева и стыда.

– Вы не посмеете! – задыхалась она. – Вы не посмеете так… унизить меня!

– Унизить вас? – повторил он презрительно. – Это замечание запоздало, вы уже унизили себя!

Но она была слишком возбуждена. Проснулись вся необузданность и упрямство ее натуры, и она стояла, как прекрасное дикое животное, испуганное и отчаянно защищающееся, дрожа всем телом от волнения.

– Вы отталкиваете меня, вы презираете меня? – задыхаясь, гневно шептала она. – Вы насмехаетесь над моей тоской и отчаянием, но вы ответите за это! Я вам пара – нет, я вам ровня! Вы не отвергнете меня во второй раз! Вы спрашиваете: любила бы я вас, если б знала, кто вы? Вам нравятся тайны, но у меня нет тайн. Я женщина, которая любит вас со всей страстью жизни, и я скорее убью себя и вас, чем буду жить, зная, что напрасно молила вас о любви. Вы думаете, что я пришла неподготовленной? Нет! – и она внезапно выхватила спрятанный на груди короткий стальной кинжал с рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Я узнал, что это был один из ее подарков на свадьбе. –  Любите меня, или я заколю себя здесь, у ваших ног, и крикну Джеффри, что это вы убили меня!

Она подняла кинжал. Я бросился было вперед, но снова быстро отступил назад, увидев, что Лючио схватил ее руку и с силой опустил вниз, затем, вырвав у нее оружие, разломил его пополам и швырнул обломки на пол.

– Ваше место на сцене, мадам! – сказал он. – Вы были бы главным мимом в каком-нибудь первоклассном театре. Вы бы украсили подмостки, собирали бы толпу, имели бы сколько угодно любовников как в театре, так и вне его; получили бы приглашение играть в Виндзорском замке, удостоились бы в качестве платы бриллиантов от королевы и записали бы свое имя в ее альбом автографов. Это была бы, несомненно, ваша великая карьера: вы родились для нее, созданы для нее. Ваша душа была бы такой же распутной, как теперь, но что из того! Мимы не дают обет целомудрия!

Пока он ломал кинжал и произносил эти в высшей степени горькие слова, он оттолкнул ее на несколько шагов от себя, и она стояла, бездыханная и бледная от злости, глядя на него со страстью, смешанной с ужасом. С минуту она молчала, потом, медленно подойдя к нему с той кошачьей гибкостью движений, которая принесла ей репутацию самой грациозной женщины Англии, сказала нарочито спокойным голосом:

– Лючио Риманец, я стерпела ваши оскорбления, как приняла бы смерть от ваших рук, потому что я люблю вас! Вы говорите, что ненавидите меня, вы отталкиваете меня, – а я все равно люблю вас! Вы не можете отбросить меня: я ваша! Вы должны полюбить меня, или я умру – одно из двух. У вас есть время подумать, а сейчас я вас оставлю. Я даю вам время для размышления – весь завтрашний день; любите меня, отдайтесь мне, будьте моим любовником, и я буду играть комедию в общественной жизни так же хорошо, как другие женщины, так хорошо, что мой муж никогда ничего не узнает. Но если вы снова отвергнете меня, как отвергли теперь, я покончу с собой. Я не играю, я говорю спокойно и с убеждением: я сделаю это.

– Неужели? – холодно спросил Лючио. – Позвольте вас поздравить! Мало женщин способны на такую последовательность!

– Я хочу покончить с этой жизнью, – продолжала она, не обращая никакого внимания на его слова. – Я не могу существовать без вашей любви, Лючио. – Ее голос дрогнул мрачным пафосом. – Я жажду поцелуев ваших губ, объятий ваших рук! Знаете ли вы, думали ли вы когда-нибудь о вашей силе? Жестокой, ужасной силе ваших глаз, ваших слов, вашей улыбки, красоты, которая делает вас более похожим на ангела, чем на человека! Рождался ли когда-нибудь такой человек, как вы? – Когда она сказала это, он взглянул на нее, и на его губах мелькнула слабая улыбка. –  Когда вы говорите, я слышу музыку; когда вы поете, мне кажется, я понимаю, какими должны быть небесные мелодии поэтов; конечно, вы и сами знаете, что ваши взоры – сети для пылкой, слабой женской души. Лючио! – И, ободренная его молчанием, она приблизилась к нему. – Ждите меня завтра на тропинке около коттеджа Мэвис Клер…

Он вздрогнул, как ужаленный, но не проронил ни слова.

– Я слышала все, что вы ей говорили прошлым вечером, – продолжала она, подходя еще на шаг ближе к нему. – Я шла за вами и подслушивала. Я почти обезумела от ревности. Я думала, я боялась, что вы любите ее, но я ошиблась. Я никогда ни за что не благодарю Бога, но в тот вечер я благодарила Его за то, что ошиблась. Она не для вас, я для вас! Ждите меня у ее дома, где цветут белые розы; сорвите одну – одну из этих маленьких осенних роз, и подарите ее мне: я пойму это как знак, что я смогу прийти к вам завтра ночью и вы не будете меня проклинать и отталкивать, а любить, любить. Ах, Лючио! Обещайте мне! Одну маленькую розу! Символ любви на один час! А потом пусть я умру; я получу все, что прошу от жизни!

Неожиданно быстрым движением она бросилась ему на грудь и, обвив его шею руками, обратила к нему свое лицо. Лунные лучи осветили ее глаза, горевшие восторгом, ее губы, трепетавшие от страсти, ее грудь, высоко вздымавшуюся… Кровь бросилась мне в голову, и красные круги поплыли перед глазами… Уступит ли Лючио? Он освободился от ее объятий и отстранил ее от себя, держа на расстоянии вытянутой руки.

– Женщина, фальшивая и проклятая! – воскликнул он звучным и страшным голосом. – Ты не знаешь, чего ищешь! Все, что ты просишь от жизни, будет твоим после смерти. Это закон, поэтому будь осторожна: как бы то, чего ты требуешь, не исполнилось слишком буквально. Розу из коттеджа Мэвис Клер? Розу из Рая! Это для меня одно и то же! Не мне и не тебе их срывать. Любовь и радость? Для неверных нет любви, для порочных нет радости. Не усугубляй мою ненависть и жажду мщения. Ступай, пока еще есть время, ступай и встречай судьбу, которую ты сама для себя приготовила, так как ничто не может изменить ее. А что касается меня, кого ты любишь, перед кем стояла на коленях, поклоняясь, как идолу… – Тихий жестокий смех вырвался у него. – Что ж, обуздай свои пламенные желания, прекрасный злой дух! Имей терпение! Мы встретимся, и очень скоро!

Не в силах больше переносить это, я выскочил из своего убежища, оттащил мою жену от него и встал между ними.

– Позвольте мне защитить вас, Лючио, от домогательств этой распутницы! – крикнул я и разразился диким смехом. – Час назад я думал, что она моя жена; теперь же она для меня только купленная вещь, которая желает сменить хозяина!