Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

Глава 10

Весь следующий день дул попутный ветер, и мы прибыли в Палермо за час до заката. Едва мы успели зайти в гавань, как на борт поднялся небольшой отряд полицейских и жандармов, вооруженных пистолетами и карабинами, предъявив документ, разрешавший им осмотреть бриг, чтобы убедиться, что на нем не прячется Кармело Нери. Я немного забеспокоился о безопасности своего друга-капитана, однако он нисколько не встревожился, а заулыбался и приветствовал вооруженных стражей порядка, как самых близких друзей.

– Откровенно говоря, мое мнение таково, – обратился он к ним, откупоривая бутылку кьянти, – что этот злодей Кармело находится где-нибудь рядом с Гаэтой. Врать я вам не стану, зачем мне это? Разве за его голову не объявлена награда, а я не бедняк? Слушайте, я бы сделал все, чтобы вам помочь!

Один из прибывших смерил его подозрительным взглядом.

– Мы получили данные, – начал он, деловито чеканя слова, – что Нери вот уже два месяца как исчез с Гаэты при помощи и содействии некоего Андреа Луциани, владельца каботажного брига «Лаура», курсирующего по торговым делам между Неаполем и Палермо. Вы – Андреа Луциани, а это бриг «Лаура». Все верно, не так ли?

– Как будто бы вы когда-нибудь ошибались, дорогой мой! – воскликнул капитан с прежней веселостью, хлопнув того по плечу. – Нет, если бы святой Петр в дурном расположении духа закрыл бы вам вход на небеса, у вас бы хватило хитрости отыскать лазейку! Ах, Боже мой, истинно так! Да, вы правы насчет моего имени и названия брига, но в остальном… – Тут он потряс пальцами, выражая свое несогласие. – Вы ошибаетесь, и ошибаетесь очень глубоко! – Он разразился веселым смехом. – Да, ошибаетесь – но не станем из-за этого ссориться! Выпейте еще кьянти! От поиска разбойников очень хочется пить. Полнее стаканы, друзья мои, и не глядите на бутылку – под трапом таких еще штук двадцать!

Полицейские невольно заулыбались, выпив предложенное вино, и самый молодой на вид, проворный симпатичный парень, тоже развеселился вслед за капитаном, хотя явно полагал, что сможет заманить его в ловушку и ненароком вытянуть признание при помощи своей беспечности и дружелюбия.

– Браво, Андреа! – весело воскликнул он. – Так останемся же добрыми друзьями! К тому же что плохого в том, чтобы взять на борт разбойника? Он ведь, несомненно, заплатил гораздо больше, чем любой торговец!

Однако Андреа не купился на эту уловку. Наоборот, он всплеснул руками и возвел глаза к небу с притворным выражением тревоги и испуга.

– Да простит вас Мадонна и все святые! – благоговейно воскликнул он. – Простит за мысли о том, что я, честный моряк, возьму хоть грош у проклятого разбойника! Ведь потом несчастья станут преследовать меня до скончания дней! Нет-нет, тут какая-то ошибка, мне ничего не известно о Кармело Нери, и надеюсь, что все святые помогут мне никогда с ним не встречаться!

Он говорил с такой неподражаемой искренностью, что стражи закона пришли в явное замешательство, хотя сам факт этого не помешал им тщательно осмотреть бриг. Разочаровавшись в своих ожиданиях, они допросили всех находившихся на борту, включая меня, однако не смогли, разумеется, получить сколько-нибудь удовлетворительных ответов. К счастью, они приняли мой наряд за принадлежность к моему ремеслу и, хотя с любопытством разглядывали мои белые волосы, похоже, не нашли во мне ничего подозрительного. После нескольких высказанных капитаном любезностей и подобающих случаю льстивых выражений они удалились, совершенно сбитые с толку и полностью уверенные в том, что полученные ими данные отчего-то оказались неверными. Как только они скрылись из виду, весельчак Андреа, словно ребенок, запрыгал по палубе и громко защелкал пальцами.

– Клянусь Бахусом! – в восторге воскликнул он. – Они скорее заставят священника выдать тайну исповеди, нежели принудят меня, честного Андреа Луциани, предать человека, подарившего мне прекрасные сигары! Пусть бегут обратно в Гаэту и обыщут там все уголки и закутки! Кармело может спокойно отдыхать в Монтемаджоре, жандармы его не потревожат! Ах, синьор! – обратился он ко мне, поскольку я подошел попрощаться. – Мне действительно очень жаль с вами расставаться! Надеюсь, вы не осуждаете меня за то, что я помог бедному разбойнику, который мне доверился?

– Только не я! – искренне ответил я. – Наоборот, мне хотелось бы, чтобы было побольше людей вроде вас. – Я протянул ему оговоренную ранее плату за проезд. – Прощайте и примите мою благодарность. Я не забуду вашу доброту, и, если вам понадобится помощь друга, пошлите за мной.

– Однако, – произнес он с наивной смесью любопытства и застенчивости, – как мне это сделать, если синьор не назвал мне своего имени?

Я обдумал это минувшей ночью. Я знал, что нужно взять себе другое имя, и решил присвоить себе фамилию одноклассника, к которому был сильно привязан в детстве и который утонул у меня на глазах во время купания у одного из венецианских островов. Поэтому я с легкостью ответил на вопрос Андреа.

– Спросите графа Чезаре Оливу, – сказал я. – Я вскоре вернусь в Неаполь, и если вы станете меня искать, то непременно найдете.

Сицилиец приподнял шляпу и почтительно мне поклонился.

– Я верно догадался, – с улыбкой заметил он, – что у синьора графа руки не ныряльщика за кораллами. О да! Я сразу распознаю благородного человека, как только его вижу, хотя мы, сицилийцы, говорим о себе, что все мы – благородные люди. Неплохая похвальба, но увы! Она не всегда верна! До свидания, синьор! Располагайте мной, когда вам угодно, я к вашим услугам!

Пожав ему руку, я легко спрыгнул с борта брига на причал.

– До свидания! – крикнул я ему. – И тысячу раз спасибо!

– О, почту за честь, почту за честь!

На том мы и расстались. Он продолжал стоять с непокрытой головой на палубе своего небольшого корабля, и его загорелое лицо светилось добротой, словно на нем отражался негасимый луч солнца. Добродушный и веселый жулик! В нем странно переплеталось хорошее и дурное, и все же его ложь звучала лучше многих истин, высказанных нам беспристрастными друзьями. И можете быть уверены, что великий ангел-летописец понимает разницу между ложью во спасение и убивающей правдой и, соответственно, отмеряет нам воздаяние или наказание на небесах.

Оказавшись на улицах Палермо, я первым делом решил обзавестись одеждой из лучших тканей, соответствующей облику благородного человека. Портному, в чье заведение я зашел с этой целью, я объяснил, что присоединился к компании ныряльщиков за кораллами из чистого любопытства и временно переоделся в их одежду. Хозяин мастерской с еще большей готовностью поверил в мою историю, когда я заказал ему в кратчайший срок пошить мне несколько костюмов, назвавшись графом Чезаре Оливой и дав адрес лучшей в городе гостиницы. Он обслужил меня с подобострастной любезностью и позволил воспользоваться одной из задних комнат, где я сменил лохмотья ныряльщика на одежду благородного господина – готовый костюм, который сидел на мне более-менее сносно.

Вжившись в новый образ, я арендовал комнаты в лучшей гостинце Палермо, заплатив за несколько недель вперед. Недель, которым предстояло стать наполненными тщательными приготовлениями к жестокому возмездию, которое мне надлежало исполнить. Одной из моих главных задач было поместить имевшиеся у меня деньги в надежные руки. Я разыскал самого авторитетного в Палермо банкира и, представившись вымышленным именем, заявил, что только что вернулся на Сицилию после многолетнего отсутствия. Он принял меня очень благожелательно и, хотя, похоже, поразился огромному богатству, которое я принес с собой, проявил достаточное желание обеспечить все для его безопасного хранения, включая мешочек с драгоценными камнями – некоторые из них своим необычным размером и блеском вызвали у него неподдельное восхищение. Видя все это, я настоял, чтобы он принял от меня великолепный изумруд и два больших бриллианта, все неоправленные, и попросил его заказать себе кольца, которые он мог бы носить. Удивленный моей щедростью, он вначале отказался, но естественное желание заполучить такие редкие камни наконец взяло верх, и он взял их, осыпав меня благодарностями. Я же был вполне доволен тем, что благодаря своим драгоценным подношениям столь ненавязчиво заручился его преданностью, так что он или забыл, или более не видел необходимости в том, чтобы спросить у меня сведения, которые в моем случае получить было бы либо исключительно трудно, либо совсем невозможно.

Покончив с этим делом, я приступил к следующему вопросу. Как мне изменить свой облик и биографию настолько, чтобы никто не смог обнаружить во мне ни малейшего сходства с покойным Фабио Романи – ни в моем внешнем облике, ни в голосе, ни в манере себя вести? Я всегда носил усы, и они сделались белоснежными, как и волосы. Теперь я отпустил еще и бороду – она тоже была белой. Однако, в противоположность этим признакам возраста, мое лицо начало округляться и снова выглядело молодым. Мои глаза, всегда большие и темные, обрели свой прежний блеск и несколько дерзкое выражение. И это выражение, как мне показалось, могло навести на мысли о сходстве тех, кому доводилось знать меня до моей кончины. Да, глаза мои выражали то, что нужно было забыть и о чем надо было молчать. Что же мне делать со своими глазами-обличителями?

Я подумал над этим и вскоре принял решение. Нет ничего проще, чем симулировать слабое зрение, зрение человека, ослепленного ярким южным солнцем. Я буду носить очки с затемненными стеклами. Я купил их сразу же, как только эта мысль пришла мне в голову, и, запершись у себя в комнате, примерил их перед зеркалом. Я остался доволен: они прекрасно дополняли мой новый облик. С очками, белоснежными волосами и бородой я выглядел как неплохо сохранившийся мужчина лет пятидесяти пяти или около того, единственным физическим недостатком которого было слабое зрение.

Теперь следовало изменить голос. От природы я обладал необычайно мягким голосом и быстрым, но четким выговором, и у меня вошло в привычку, как почти у каждого итальянца, сопровождать слова энергичной и выразительной жестикуляцией. Я начал тренироваться, как актер готовится к роли. Я стал говорить с резкими интонациями, неторопливо и холодно растягивая слова, иногда даже саркастически-отрывисто, тщательно избегая малейших движений головой или руками во время разговора. Все это давалось мне чрезвычайно тяжело, забирая массу времени и сил. Но за образец для подражания я взял себе англичанина средних лет, остановившегося в той же гостинице, что и я, а этот накрахмаленный флегматик не расслаблялся ни на минуту. Он был своего рода человеком-айсбергом, безупречным и респектабельным, с выражением благочестивой мрачности и недовольства, которое сыны Британии напускают на себя, оказываясь в заморских краях. Я старался как можно точнее копировать его манеру поведения: держал рот на замке с тем же видом непробиваемого упрямства, ходил с такой же прямой, как доска, спиной и рассматривал окружающих с той же высокомерной брезгливостью. Я понял, что наконец-то добился успеха, когда случайно услышал, как официант в разговоре со своим напарником назвал меня «белым медведем».

Я сделал кое-что еще. Я написал учтивое письмо редактору самой популярной в Неаполе газеты, которую, как я знал, всегда читали на вилле Романи, и вложил в него пятьдесят франков. Я попросил его лично для меня добавить в следующий номер небольшую заметку. Заметка эта в общих чертах звучала следующим образом:

Как стало известно редакции, синьор граф Чезаре Олива, дворянин, долгие годы проживший за границей, только что вернулся на родину, обретя почти сказочное богатство, и собирается прибыть в Неаполь, где в будущем намерен обосноваться. Верхушка здешнего общества, несомненно, с восторгом примет столь выдающееся дополнение к его блистательному кругу.

Редактор исполнил мою просьбу и слово в слово напечатал в газете то, что я ему отправил. Он прислал мне номер с заметкой, добавив к нему «миллион наилучших пожеланий», но скромно промолчал о пятидесяти франках, хотя я уверен, что он с величайшей радостью положил их себе в карман. Пошли я ему вдвое большую сумму, и он провозгласил бы меня королем или императором, путешествующим инкогнито. Редакторы газет выставляют себя людьми благородными. Возможно, в Англии дело именно так и обстоит, но в Италии большинство из них за деньги сделают что угодно. Вот ведь бедняги! Но разве можно их винить, учитывая, как мало они зарабатывают тем, что марают бумагу чернилами? На самом деле я вовсе не уверен, что редакторы английских газет не способны принять взятку, если размер ее достаточно велик и если поднести ее с должной деликатностью. Например, в Лондоне точно есть пара журналов, которые не откажутся напечатать неважно или даже плохо написанную статью, если предложить им за это тысячу фунтов!

В предпоследний день своего пребывания в Палермо я сидел, удобно устроившись в мягком кресле у окна курительной комнаты гостиницы, глядя на переливчатые воды залива. Было почти восемь вечера, и, хотя небеса еще багровели волшебными красками заката, с моря подул довольно свежий ветерок, возвещая о приближении прохладной ночи. Образ, в который я вжился, а именно немного резкого и циничного человека, повидавшего жизнь и не очень ее любившего, благодаря ежечасным тренировкам сделался практически моей второй натурой. Мне и вправду становилось трудно возвращаться к тому легкому и беспечному «я», которое осталось в прошлом. Я постигал искусство быть грубым, пока не сделался грубым: мне предстояло сыграть главную роль в намечавшейся драме, и я в совершенстве изучил эту роль.

Я сидел, тихо попыхивая сигарой, ни о чем особо не думая, поскольку покончил с раздумьями насчет своих планов и вся моя энергия переключилась на действия. Внезапно я вздрогнул от нарастающего шума большой толпы, надвигавшегося на меня, словно прилив. Я выглянул в окно, но ничего не увидел и стал гадать, что бы значил этот шум. В этот миг взволнованный официант распахнул дверь курительной и, задыхаясь, прокричал:

– Кармело Нери, синьор! Кармело Нери! Его взяли, беднягу! Наконец-то его взяли!

Хотя услышанная новость заинтересовала меня так же сильно, как и официанта, я не позволил себе выказать любопытства. Я ни на секунду не забывал об образе, в который вжился, поэтому, медленно вынув сигару изо рта, произнес:

– Значит, отпетого разбойника схватили. Поздравляю с этим правительство! И где же он?

– На главной площади, – нетерпеливо ответил официант. – Если синьор соизволит прогуляться и повернуть за угол, он увидит там Кармело, связанного и закованного в кандалы. Да смилуются над ним все святые! Собралась такая толпа, что яблоку негде упасть! Я и сам туда пойду – и за тысячу франков не пропущу такое зрелище! – И он убежал, радостно предвкушая, как будет глазеть на пойманного бандита, словно ребенок, впервые отправившийся на ярмарку.

Я надел шляпу и неспешно направился к центру всеобщего волнения. Передо мной предстала весьма живописная картина. Площадь походила на темное море нетерпеливо поворачивающихся голов и беспокойно жестикулирующих фигур, а в центре волнующейся и бормочущей толпы находилась небольшая группа конных жандармов с обнаженными саблями, сверкавшими в бледном закатном свете. И лошади, и люди были неподвижны, словно бронзовые статуи. Они выстроились напротив головного участка карабинеров, где командовавший отрядом офицер спешился, чтобы по всей форме доложить подробности поимки перед тем, как сдать пленника властям.

Печально известный Нери располагался между вооруженными, бдительно следившими за ним стражниками. Его ноги были привязаны к коренастому мулу, закованные в тяжелые кандалы руки связаны за спиной. Взгляд у него был хмурый и исполненный ярости, как гроза в горах. На нем не было шляпы, и его густые волосы, длинные и спутанные, свалявшимися прядями падали ему на плечи. Густая борода и усы, чрезвычайно черные и всклокоченные, торчали в разные стороны, так что почти закрывали грубое злобное лицо, хотя я видел, как сверкали его похожие на тигриные клыки острые белые зубы, когда он в бессильной ярости и отчаянии кусал нижнюю губу. А его глаза, словно пляшущие огоньки, свирепо блестели из-под косматых бровей. Он был огромным, тяжеловесным человеком, широкоплечим и мускулистым, и его руки, связанные и скованные за спиной, походили на жуткие молоты, способные убить одним ударом. Весь его вид внушал ужас и отвращение, в нем не было ни капли раскаяния, и даже его показная стойкость казалась лишь бравадой, напускной храбростью, которую первая же неделя на галерах выжмет из него с той же легкостью, с какой выжимается сок из спелой грозди винограда.

На нем был наряд из разноцветных тканей, собранных в складки, которые вызвали бы восхищение у художника. Одежду стягивал небрежно завязанный ярко-алый пояс. Мускулистые руки были обнажены до плеч, из-под разорванной жилетки виднелись сильная загорелая шея и грудь, вздымавшаяся от бушевавших в нем гнева и страха. Его мрачную фигуру оттеняла игра света на небе – длинное и широкое багровое облако, словно бог солнца опрокинул кубок с красным вином и оставил его растекаться по гладко блестящему синему дворцовому полу. Густое закатное зарево горело красным отсветом на возбужденных смуглых лицах людей в толпе, с удивлением и опасливым восхищением взиравших на жестокую физиономию знаменитого вора и убийцы, долгие годы наводившего ужас на всю Сицилию. Я продирался сквозь толпу, чтобы поближе взглянуть на него, как вдруг связанный Нери сильно дернулся, заставив жандармов с предупреждающим лязгом скрестить сабли у него перед глазами. Разбойник хрипло рассмеялся.

– Клянусь телом Христовым! – пробормотал он. – Вы думаете, что связанный по рукам и ногам человек может убежать, как олень? Я в капкане и знаю это! Но скажите ему, – кивком головы он указал на кого-то в толпе, – скажите ему, пусть подойдет поближе, я хочу ему кое-что сказать.

Жандармы переглянулись, потом в замешательстве посмотрели на бурлившую толпу: они ничего не поняли.

Кармело, больше не тратя на них слов, выпрямился настолько, насколько это позволяли его путы, и прокричал:

– Луиджи Бискарди! Капитан! Вы что же, решили, что я вас не заметил?! Боже мой! Да я и в аду вас разгляжу! Подойдите поближе, я хочу вам кое-что сказать на прощание.

От звука его сильного резкого голоса на гомонящую толпу опустилась тишина, полная ужаса и благоговения. Внезапно началось движение: люди расступались, чтобы дать дорогу какому-то молодому человеку – стройному, высокому и довольно симпатичному, с бледным лицом и холодными насмешливыми глазами. Он был щегольски одет в изящную форму королевских стрелков и расталкивал толпу локтями с непринужденной самоуверенностью аристократа. Подойдя к разбойнику, молодой человек заговорил небрежно, с издевательской улыбкой, игравшей в уголках его рта.

– Чудесно! – произнес он. – Тебя наконец схватили, Кармело! Ты звал меня – и вот я здесь. Что тебе от меня нужно, бандит?

Нери яростно выругался сквозь зубы и на мгновение стал похож на готового к прыжку дикого зверя.

– Вы меня предали, – яростным полушепотом произнес он. – Вы преследовали меня и выследили! Тереза все мне рассказала. Да, теперь она принадлежит вам, ваше желание исполнилось. Идите и возьмите ее, она вас ждет, заставьте ее говорить и сказать, как она вас любит, – если сможете!

Насмешка и скрытая угроза в словах разбойника явно сбили молодого офицера с толку, потому что он торопливо воскликнул:

– Ты о чем это, негодяй? Ведь ты – боже мой! – ведь ты же не убил ее?

Кармело разразился громким жутким смехом.

– Она сама себя убила! – в исступлении крикнул он. – Ха-ха, я-то знал, что вы от этого содрогнетесь! Она схватила мой нож и сама себя заколола! Да, лишь бы снова не увидеть ваше бледное лживое лицо, лишь бы не ощутить ваших проклятых прикосновений! Отыщите ее, она лежит мертвая и улыбающаяся вон там, в горах, и ее последний поцелуй предназначался мне – мне, слышите вы! Теперь ступайте! Да проклянет вас сам дьявол!

Жандармы угрожающе лязгнули саблями, и разбойник вновь погрузился в состояние напускного равнодушия, за которым угадывалась с трудом сдерживаемая ярость. Но человек, с которым он говорил, зашатался – казалось, он вот-вот упадет. Его бледное лицо побледнело еще больше, он двинулся сквозь толпу вытаращивших глаза зевак механической поступью человека, не знающего, жив он или мертв. Он явно испытал внезапное потрясение, получил глубокую рану, которая заживет еще не скоро.

Я подошел к стоявшему ближе всех ко мне жандарму и сунул ему в руку пятифранковую монету.

– Можно мне с ним переговорить? – небрежно спросил я.

Жандарм замешкался.

– Только одну минуту, синьор. Постарайтесь покороче.

Я обратился к разбойнику, произнося слова тихо, но отчетливо:

– Вы хотите что-нибудь передать некоему Андреа Луциани? Я его друг.

Нери взглянул на меня, и на его лице сверкнула мрачная улыбка.

– Андреа – добрая душа. Если хотите, скажите ему, что Тереза умерла. А я даже хуже покойника. Он-то знает, что я не убивал Терезу. Не смог бы! Нож оказался у нее в груди прежде, чем я успел ей помешать. Но так даже лучше.

– Она сделала это, чтобы не принадлежать другому? – спросил я.

Кармело Нери кивнул. То ли зрение меня подвело, то ли у этого отпетого разбойника в глазах блеснули слезы.

Жандарм подал мне знак, и я отошел. Почти сразу же появился возглавлявший небольшой отряд офицер. Размеренно и мелодично позвякивая шпорами, он прошел по брусчатке тротуара, запрыгнул в седло и отдал команду. Толпа расступилась, лошади перешли на рысь, и через несколько мгновений вся группа вместе с находившимся в ее центре грузным угрюмым разбойником исчезла вдали. Люди разбились на небольшие группки и, оживленно обсуждая увиденное, стали расходиться по сторонам, возвращаясь домой или к своим делам. Огромная площадь опустела быстрее, чем можно было себе представить.

Я некоторое время задумчиво расхаживал туда-сюда, погруженный в свои мысли. Перед моим внутренним взором предстала мертвая Тереза, худенькая и хрупкая, такая, как описал ее капитан-сицилиец. Она лежала на пустынной земле Монтемаджоре с нанесенной самой себе раной в груди, освободившей ее от любви и посягательств мужчин. Значит, есть женщины, которые предпочитают смерть неверности? Странно! Очень странно! Конечно же, это должны быть женщины-простолюдинки, такие как возлюбленная этого разбойника. Элегантная герцогиня в шелковых нарядах сочла бы кинжал довольно вульгарным утешителем и скорее выбрала бы любовника, а еще лучше – целый сонм любовников. Лишь грубое невежество предпочитает могилу бесчестию, нынешняя же просвещенность дает нам более мудрые наставления и учит нас быть не слишком щепетильными в том, что касается нарушенного слова или обещания. Благословенный век прогресса! Время постоянного движения вперед, когда яблоко порока столь хитро маскируется и столь искусно приукрашается, что мы и вправду можем поместить его на фарфоровое блюдо и угощать им своих друзей как редким, отборным плодом добродетели. И никто не заметит совершаемого нами обмана, мы ведь и сами едва его видим, настолько великолепна эта подделка!

Прогуливаясь по площади, я обнаружил, что раз за разом прохожу мимо головного участка карабинеров, и, повинуясь внезапно вспыхнувшему во мне любопытству, наконец вошел в здание, решив разузнать некоторые подробности поимки разбойника. Меня принял симпатичный молодой человек интеллигентного вида. Он взглянул на протянутую мной визитную карточку и учтиво меня приветствовал.

– О да! – ответил он в ответ на мои расспросы. – Нери доставил нам массу неприятностей. Но мы подозревали, что он покинул Гаэту, где некоторое время скрывался. Разрозненные обрывки информации, полученные из разных источников, вывели нас на верный путь.

– Легко было его взять или же он сопротивлялся?

– Синьор, он сам сдался, как ягненок! Вот как все произошло: один из наших людей следил за женщиной, с которой жил Нери, некоей Терезой, и довел ее до одного места, узкого прохода у горного перевала, где она исчезла. Он доложил об этом, и мы выслали туда вооруженный отряд. В полночь бойцы проползли туда и образовали плотное кольцо вокруг места, где предположительно находился Нери. С первыми лучами солнца они бросились на приступ и взяли его. Похоже, он этому нисколько не удивился, лишь сказал: «Я ждал вас!» Его обнаружили сидящим рядом с телом его возлюбленной – у нее были ножевые ранения, она истекала кровью. Несомненно, это он убил ее – он ведь врет как дышит.

– А где же были его сообщники? Вроде бы он верховодил большой бандой, разве нет?

– Именно так, синьор, но мы всего пару недель назад поймали трех его главных сообщников, а остальных след простыл. Полагаю, Кармело сам распустил их и отправил разбойничать по всей стране. В любом случае банды больше не существует, а с подобными субъектами там, где нет единства, нет и опасности.

– И какой же приговор ждет Нери? – спросил я.

– О, разумеется, пожизненная каторга на галерах, других вариантов нет.

Я поблагодарил «просветившего» меня офицера и вышел из участка. То, что я узнал, меня обрадовало, поскольку обнаруженные мною в фамильном склепе сокровища теперь безраздельно принадлежали только мне. Нечего было даже думать, что кто-нибудь из банды Нери рискнет приблизиться к Неаполю, чтобы их разыскать. Я с мрачной улыбкой подумал: знай предводитель разбойников историю моих злоключений, он бы, скорее всего, обрадовался, что его сокровищам суждено помочь в осуществлении столь замысловатого плана мести. Все трудности передо мной сами собой исчезали, препятствия устранялись, и мой путь становился совершенно свободен. Каждый малозначительный инцидент казался очередным указующим перстом, направлявшим меня по прямой дороге, ведущей к желаемой развязке. Казалось, сам Господь стал на мою сторону, а ведь Он всегда на стороне справедливости! Пусть нечестивые не думают, что, вознося длинные молитвы, регулярно наведываясь в церковь с кротким выражением лица и молитвенно сложенными руками, они способны обмануть Вечную Мудрость. Моя жена молилась, преклоняла колени, словно прекрасная святая, в тусклом свете свечей у священного алтаря, обратив бездонные глаза к безупречному и бесконечно порицающему Христу. И поглядите же! Каждое произнесенное ею слово было богохульством, которому суждено пасть проклятием на ее голову. Молитва опасна для лжецов, она подобна прыжку на обнаженную шпагу. В качестве благородного оружия шпага защищает, а выхваченная как последнее средство труса – убивает.