Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

Глава 24

При этих словах мои гости принялись украдкой переглядываться, и я заметил, что каждый из них самостоятельно пересчитывает несчастливое число собравшихся. Они, без всякого сомнения, были умными и образованными людьми, но толика суеверия присутствовала у них в крови, и все, за исключением, пожалуй, Фречча и всегда хладнокровного маркиза Давенкура, пришли в смущение из-за открывшегося им факта. Любопытным образом это повлияло и на Феррари: он содрогнулся, и лицо его налилось краской.

– Дьявол! – пробормотал он себе под нос и, схватив свой никогда не пустевший бокал, жадно осушил его одним глотком, словно его мучила жажда, после чего дрожащей рукой отодвинул от себя тарелку.

Я же тем временем возвысил голос и весело обратился к гостям:

– Наш уважаемый друг Салустри совершенно прав, господа. Я и сам некоторое время назад заметил эту особенную деталь, однако я знаю, что все вы – люди прогрессивные и давно уже освободились от суеверий и предрассудков, являющихся результатом всепроникающего влияния религии и сохранившихся исключительно у низших классов. Поэтому я ничего не сказал. Глупое поверье, касающееся несчастий, сопровождающих число «тринадцать», как вам известно, происходит из рассказа о Тайной вечере, а женщины и дети, возможно, до сих пор верят, что один из тринадцати сидящих за столом – предатель или обречен на смерть. Но мы-то, мужчины, знаем лучше. Ни один из нас, собравшихся нынче вечером за этим столом, не имеет причины выступать в роли Христа или Иуды, ибо все мы – добрые друзья, разделяющие трапезу. Я и на мгновение не смею предположить, что это маленькое облачко может серьезно повлиять на ваше настроение. Вспомните, что сегодня сочельник, а согласно величайшему в мире поэту Шекспиру:

 
Тогда не ранят нас планеты,
Не докучают феи нам, и ведьмы не чаруют,
Столь благодатно и священно это время.
 

Негромкие добродушные аплодисменты стали мне наградой за эту небольшую речь. Маркиз Гуальдро вскочил на ноги.

– Во имя неба! – воскликнул он. – Мы не сборище перепуганных старух, чтобы трястись от страха из-за каких-то предрассудков! Полнее бокалы, господа! Официант, еще вина! Клянусь Бахусом! Если бы сам Иуда Искариот пировал, как мы, прежде чем повеситься, его не слишком бы жалели! Выпьем, друзья! За здоровье нашего благородного хозяина графа Чезаре Оливы!

Он трижды поднял свой бокал, все последовали его примеру и с огромным удовольствием выпили. Я поклонился в знак благодарности и признательности, и суеверный страх, который, несомненно, охватил всех собравшихся, быстро рассеялся. Снова зазвучали разговоры и смех, веселье возобновилось, и вскоре все, казалось, забыли об этом досадном обстоятельстве. Лишь Гвидо Феррари, похоже, оставался немного выбитым из колеи, но даже его беспокойство постепенно улетучилось, и, подогретый уже выпитым, он принялся хвастливо рассказывать о своих любовных победах и рассказывал скабрезные анекдоты в такой манере, что вызвал надменное удивление у герцога Марины, который время от времени поглядывал на него с плохо скрываемым раздражением, граничившим с отвращением. Я же, напротив, слушал его с подчеркнутой вежливостью, подшучивал над ним и провоцировал сколько можно, с довольным видом улыбаясь его плоским шуткам и вульгарным остротам. А когда он произнес что-то совсем уж непотребное, ограничился лишь добродушным покачиванием головы и негромким замечанием:

– Ах, молодая кровь, молодая кровь!

Подали десерт, а с ним и дорогие вина, которые я велел приберечь к самому концу. Бесценное «Шато д’Икем», «Кло де Вужо» многолетней выдержки, коллекционное «Вальполичелло» и совершенно превосходное «Лакрима Кристи». Их одно за другим попробовали, оценили и превознесли до небес. Также подали уникальный сорт шампанского ценой почти сорок франков за бутылку, которое искрилось и ласкало вкус, но обладало зажигательным свойством. Оно имело особый чарующий аромат, и все пили его без остановки, в результате чего самые молчаливые сделались самыми шумными и разговорчивыми. Антонио Бискарди, тихий и незаметный художник, вместе с Криспиано Дульчи, обычно стеснительным молодым человеком, внезапно раскрепостились и понесли жуткий вздор об искусстве. Капитан Фречча обсуждал тонкости фехтовального мастерства с маркизом Давенкуром, причем оба подкрепляли свои аргументы искусным втыканием десертных ножей в лежавшие на тарелках спелые персики. Лучиано Салустри развалился на стуле, откинув изящную голову на бархатные подушки, и низким, хорошо поставленным голосом читал свои стихи, почти не заботясь о том, слушает его кто-нибудь или нет. Бойкий язык маркиза Гуальдро безостановочно болтал, хотя хозяин его частенько терял нить своих мыслей и путался в лабиринте противоречивых суждений. А довольно большой нос шевалье Манчини заметно покраснел от беспричинного смеха. Короче говоря, стол превратился в сверкающий водоворот безумия и лихорадочного сумасбродства, которое от малейшего взгляда или ненароком брошенного слова грозило превратиться в яростную и бурную ссору. Из всех собравшихся лишь я и герцог Марина сохраняли привычную сдержанность. Он отказался от шампанского, а что же до меня, то я не попробовал ни одного из этих превосходных вин и выпил лишь пару бокалов некрепкого кьянти.

Я пристально наблюдал за бурным весельем, примечал раскрасневшиеся лица и быструю жестикуляцию своих гостей, слушал гомон перебивавших друг друга голосов. Обозрев стол, я глубоко вздохнул, рассчитав, что самое позднее через пару-тройку минут настанет момент выложить козырную карту, которую я придерживал весь вечер.

Я внимательно посмотрел на Феррари. Он немного отодвинулся от меня и о чем-то вполголоса говорил с соседом, капитаном де Амалем, – тихо и заплетавшимся от вина языком, однако я явственно расслышал, как он в малопристойных выражениях перечислял прелести некоей женщины – я терялся в догадках, какой именно. И тут меня словно обожгло: он мог описывать прелести моей жены этому де Амалю, ничтожному бретеру, для которого никогда не существовало ничего святого. Кровь мгновенно закипела у меня в жилах – до сих пор помню, как у меня неистово застучало в висках, а руки и ноги сделались ледяными. Я поднялся с места и постучал по столу, требуя тишины и внимания, но некоторое время споры и болтовня не умолкали, так что я не смог заставить выслушать себя. Герцог попытался поддержать меня, но тщетно. Наконец Феррари удалось привлечь внимание сидевших за столом. Он обернулся, взял десертный нож и принялся бить им по столешнице и своей тарелке с таким шумом и настойчивостью, что громкий смех и разговоры внезапно стихли. Момент настал – я поднял голову, поправил на носу очки и заговорил четким, ровным голосом, первым делом украдкой поглядев на Феррари. Тот лениво развалился на стуле и закуривал сигарету.

– Друзья мои! – начал я, отвечая улыбкой на обращенные ко мне вопрошающие взгляды. – Я решил ненадолго прервать ваше веселье не для того, чтобы его завершить, а чтобы внести в него свежую струю. Как известно, я позвал всех вас сюда нынче вечером, дабы вы почтили меня своим присутствием и поприветствовали нашего общего друга, синьора Гвидо Феррари.

Тут меня прервали громкие аплодисменты и одобрительные возгласы, Феррари же между затяжками сигаретой дружеским тоном пробормотал:

– Много чести, друг мой, слишком много чести!

Я продолжал:

– Этот молодой достойный господин, который, полагаю, является всеобщим любимцем, был вынужден из-за семейных дел отсутствовать последние несколько недель. И я считаю, что ему самому известно, как нам не хватало его приятного общества. Однако вы, как и я, с радостью узнаете, что он вернулся в Неаполь гораздо богаче, нежели когда из него уехал, что фортуна воздала ему должное и, обладая теперь значительным состоянием, он наконец-то вознагражден за все свои достоинства и заслуги!

Снова раздались аплодисменты и одобрительные возгласы, сидевшие рядом с Феррари подняли бокалы и выпили за его здоровье, попутно его поздравив, а он на все эти любезности ответил непринужденным и самодовольным поклоном. Я снова посмотрел на него – каким спокойным он выглядел, откинувшись на алые подушки, со стоявшим рядом бокалом шампанского и с сигаретой во рту! Однако глаза его полусонно смотрели в незашторенное окно, через которое был виден сверкавший в лунном свете Неаполитанский залив.

Я невозмутимо продолжал:

– То, что я собираюсь сказать, весьма возможно, вас очень удивит. Я вам известен как человек немногословный и, боюсь, обладающий вспыльчивым и резким характером…

Сразу же раздались крики «Нет, нет!» вперемешку с почтительными заверениями со всех концов стола. Я с благодарностью поклонился, а когда снова настала тишина, произнес:

– В любом случае вы не отнесли бы меня к тем, кто смог бы снискать симпатии дам.

Тут мои гости переглянулись с удивлением и любопытством. Феррари вынул изо рта сигарету и в полном изумлении уставился на меня.

– Нет, – задумчиво продолжил я, – такому старику, как я, да в придачу и полуслепому инвалиду, кажется невероятным, что на нем мог задержаться взгляд хоть какой-нибудь женщины. Однако я встретил – позволю себе согласиться с шевалье Манчини – ангела, который нашел мое общество не лишенным приятности, и… Короче говоря, я собираюсь жениться!

Повисло молчание. Феррари немного приподнялся и, казалось, хотел что-то сказать, но, очевидно, передумал и промолчал. Лицо его немного побледнело. От минутного замешательства, охватившего моих гостей, не осталось и следа.

Все, за исключением Гвидо, принялись хором меня поздравлять, при этом смеясь и весело надо мной подшучивая.

– Навсегда распрощайтесь с весельем, граф! – воскликнул шевалье Манчини. – Однажды прельстившись мелодичным шорохом дамского платья, вы никогда не увидите таких пиров, как нынче вечером! – И он с полупьяной тоской покачал головой.

– Клянусь богами! – вскричал Гуальдро. – Ваше известие меня поразило! Я-то считал вас последним, кто пожертвовал бы свободой ради женщины. К тому же одной! Зачем, дружище? Свобода дала бы вам двадцать!

– Ах! – негромко и с чувством пробормотал Салустри. – Но одна неподражаемая жемчужина, один безупречный бриллиант…

– Ба, Салустри, да вы почти спите! – вмешался Гуальдро. – Это вино говорит, а не вы сами. Бутылка вас одолела, друг мой. Вы, любимец всех неаполитанских женщин, говорите об одной! Спокойной ночи, малыш!

Я по-прежнему стоял упершись руками в край стола.

– То, что сказал наш достойный Гуальдро, – продолжил я, – есть истинная правда. Я известен своей антипатией к прекрасному полу. Но когда одна из красивейших женщин делает все, чтобы меня искусить, когда она сама привлекает весь арсенал бесконечных уловок, дабы снискать мое расположение, когда она оказывает мне особые почести и ясно дает понять, что я вовсе не бесцеремонен в попытках завоевать ее руку и сердце, что мне остается делать, кроме как принять судьбу, уготованную мне провидением? Я прослыл бы самим неблагодарным из мужчин, если бы отверг столь драгоценный дар небес. И надо признаться, что я вовсе не намерен отвергать то, что сулит мне полное счастье. Поэтому прошу всех вас наполнить бокалы и сделать мне одолжение, выпив за здоровье и счастье моей невесты.

Гуальдро резко выпрямился, высоко подняв бокал, и все последовали его примеру. Феррари несколько неуверенно встал с места, рука его с бокалом шампанского заметно дрожала.

Герцог Марина обратился ко мне, сделав учтивый жест:

– Вы, конечно же, окажете нам честь, назвав имя прекрасной дамы, за которую мы с надлежащим почтением готовы выпить?

– Я собирался задать тот же вопрос, – хрипло вставил Феррари. Губы у него пересохли, и ему, похоже, было трудно говорить. – Возможно, мы с нею незнакомы?

– Напротив, – ответил я, с холодной улыбкой глядя ему в глаза. – Вам прекрасно известно ее имя! Глубокоуважаемые господа! – прозвенел мой голос. – За здоровье моей будущей жены, графини Романи!

– Лжец! – прокричал Феррари и с яростью швырнул мне в лицо бокал шампанского.

На секунду воцарилось полное смятение. Все повскакивали со своих мест и окружили нас. Я стоял прямо и совершенно спокойно, смахивая носовым платком струившиеся по одежде ручейки вина. Бокал упал мне под ноги, задев стол и разбившись вдребезги.

– Вы пьяны или сошли с ума?! – вскричал капитан де Амаль, хватая Феррари за руку. – Вы понимаете, что вы наделали?

Тот злобно взглянул на него, словно затравленный тигр. Лицо его налилось краской, словно его вот-вот хватит удар. На лбу, словно веревки, вздулись жилы. Дышал он тяжело, как будто долго бежал. Наконец он уставился на меня выпученными глазами.

– Будь ты проклят! – прошипел он сквозь стиснутые зубы, а потом, едва не перейдя на визг, прокричал: – Ты умоешься кровью, даже если мне придется вырвать у тебя сердце! – И он попытался броситься на меня.

Маркиз Давенкур схватил его за другую руку и сжал ее, словно в тисках.

– Не так быстро, не так быстро, мой дорогой, – спокойно проговорил он. – Вы же не убийца! Какой дьявол в вас вселился, что вы бросаете нашему хозяину столь необоснованные оскорбления?

– А вы его спросите! – яростно огрызнулся Феррари, стараясь вырваться из крепких рук французов. – Он-то точно знает! Его спросите!

Все вопрошающе посмотрели на меня. Я молчал.

– Благородный граф действительно не обязан давать никаких объяснений, – заметил капитан Фречча, – даже если допустить, что они у него есть.

– Уверяю вас, друзья мои, – сказал я, – мне совершенно неизвестна причина этого скандала, за исключением того, что этот молодой господин сам претендовал на руку дамы, чье имя столь серьезно на него повлияло.

На мгновение мне показалось, что Феррари вот-вот задохнется.

– Претендовал, претендовал! – прохрипел он. – Боже правый! Послушайте его! Послушайте этого жалкого пройдоху!

– Ах, довольно! – насмешливо воскликнул шевалье Манчини. – Это все? Чистая безделица! Феррари, раньше вы были куда благоразумнее! Что? Ссориться с добрым другом из-за женщины, которая вдруг предпочла его вам? Вздор! Женщин много – друзей мало.

– Если… – продолжил я, аккуратно смахивая винные капли с фрака и манишки. – Если этот безумный всплеск эмоций со стороны синьора Феррари является следствием понятного разочарования, я готов его извинить. Он молод и горяч, пусть извинится, и я охотно его прощу.

– Клянусь честью! – с негодованием отозвался герцог Марина. – Граф, подобная снисходительность – нечто неслыханное! Позвольте заметить, что ее можно считать выходящей из ряда вон после такого оскорбительного поведения.

В безмолвной ярости Феррари переводил взгляд с одного гостя на другого. Лицо у него побледнело, как у мертвеца. Он пытался вырваться из крепко державших его рук Давенкура и де Амаля.

– Глупцы! Отпустите меня! – вопил он. – Вы все против меня, я же вижу!

Он шагнул к столу, налил бокал воды и залпом осушил его. Потом повернулся ко мне и откинул голову. Глаза его сверкали злобой и болью.

– Лжец! – снова вскричал он. – Проклятый двуличный лжец! Ты украл ее, одурачил меня… Но, клянусь Богом, ты жизнью за это заплатишь!

– Охотно! – ответил я с насмешливой улыбкой, поднятием руки уняв возгласы окружавших меня гостей, возмущенных очередными нападками. – Весьма охотно, синьор! Однако извините меня, если я не найду причины, по которой вы считаете себя обманутым. Дама, являющаяся моей невестой, не питает к вам ни малейшей привязанности – она сама мне это сказала. Выкажи она хоть малую толику подобных чувств, я, возможно, и отказался бы от своих притязаний. Однако при теперешнем положении вещей что я вам сделал плохого?

Меня прервал хор возмущенных голосов.

– Стыдитесь, Феррари! – воскликнул Гуальдро. – Граф говорит как истинный дворянин и человек чести. Будь я на его месте, я не дал бы вам никаких объяснений. Даже не снизошел бы до разговора с вами, клянусь небом!

– Я тоже! – надменно произнес герцог.

– И я! – добавил Манчини.

– Разумеется, – произнес Лучиано Салустри, – Феррари должен публично извиниться.

Наступило молчание. Все с нетерпением глядели на Феррари. Внезапная ссора протрезвила всех собравшихся лучше холодного душа. Лицо Феррари становилось все бледнее, пока губы его не приобрели жуткий синеватый оттенок. Он рассмеялся с горькой иронией. Затем медленно подошел ко мне, посмотрел на меня горевшими жаждой мести глазами и медленно, тихо произнес:

– Вы это говорите… Вы говорите, что она меня никогда не любила… Вы! И я должен перед вами извиняться! Вор, трус, предатель – вот мои извинения! – И он с такой силой дал мне пощечину, что кольцо с бриллиантом у него на пальце (мое кольцо) до крови поранило мне щеку.

Все возмущенно вскрикнули. Я повернулся к маркизу Давенкуру.

– На это может быть только один ответ, – равнодушно и холодно произнес я. – Синьор Феррари сам для себя все решил. Маркиз, окажете мне честь все устроить?

Маркиз поклонился.

– Почту за счастье!

Феррари злобно огляделся по сторонам и спросил:

– Фречча, будете моим секундантом?

Капитан Фречча пожал плечами.

– Покорнейше прошу меня извинить, – ответил он. – Совесть не позволяет мне выступить на стороне столь неправого дела, каковым является ваше, синьор. Я с удовольствием составлю пару Давенкуру за графа, если позволите.

Маркиз радушно принял его слова, и они начали деловой разговор. Затем Феррари обратился с такой же просьбой к своему бывшему другу де Амалю, который также отказался быть его секундантом, как и остальные собравшиеся. Он со злобным и уязвленным видом прикусил губу и, похоже, не знал, что же делать дальше, когда маркиз с холодной учтивостью подошел к нему и шепотом вроде бы высказал несколько предложений, поскольку после недолгого разговора Феррари резко повернулся и внезапно вышел из комнаты, не проронив ни слова и ни на кого не взглянув.

В тот же миг я тронул за рукав Винченцо, который, подчиняясь моим приказам, оставался бесстрастным, но явно пораженным зрителем всего происходившего, и прошептал:

– Проследите за этим человеком, но так, чтобы он вас не заметил.

Мой камердинер так быстро ринулся исполнять распоряжение, что едва за Феррари закрылась дверь, как он тоже исчез. Ко мне подошел маркиз Давенкур.

– Ваш противник отправился искать двух секундантов, – сказал он. – Как сами видите, ни один из нас не захотел и не смог поддержать его. Чрезвычайно неприятное дело.

– Чрезвычайно неприятное, – отозвался де Амаль, который, хоть в нем и не участвовал, похоже, получал от него огромное удовольствие.

– Со своей стороны, – произнес герцог де Марина, – я удивляюсь тому, насколько наш благородный друг снисходителен к этому молодому щенку. Его тщеславие положительно невыносимо!

Остальные ответили похожими замечаниями и с явным жаром пытались показать, что они всецело на моей стороне. Однако я продолжал молчать, чтобы никто не заметил, как я доволен успехом своего плана. Маркиз снова обратился ко мне:

– Пока мы ждем здесь двух секундантов, – сказал он, взглянув на часы, – мы с Фречча обдумали некоторые предварительные условия. Сейчас около полуночи. Мы предлагаем провести дуэль ровно в шесть утра. Это вас устроит?

Я поклонился.

– Как оскорбленная сторона, вы имеете право выбрать оружие. Скажем…

– Пистолеты, – коротко ответил я.

– Прекрасно! Тогда, полагаю, местом можно выбрать поляну за холмом слева от Каза-Гирланде, между ним и виллой Романи. Это тихое и уединенное место, и можно не бояться, что там нам помешают.

Я снова поклонился.

– Тогда решено, – довольным тоном продолжал маркиз. – В шесть утра, оружие – пистолеты, число шагов определим, когда прибудут секунданты противной стороны.

Я выразил полное удовлетворение этими условиями и пожал руку своему любезному помощнику. Затем оглядел остальных собравшихся и улыбнулся, заметив озабоченность на их лицах.

– Господа, – произнес я, – наш праздник прервался самым неприятным образом, о чем я сожалею, и мне особенно жаль, что я вынужден с вами расстаться. Примите мою благодарность за ваше общество, а также за проявленную ко мне дружескую поддержку! Полагаю, что не в последний раз имею честь принимать вас, но если и в последний, то и в ином мире я сохраню о вас самые теплые воспоминания! Если же, напротив, мне суждено уцелеть в утренней схватке, надеюсь увидеть всех вас у меня на свадьбе, когда ничто не сможет омрачить нашего веселья. Засим – спокойной ночи!

Гости обступили меня, тепло пожимая мне руку и заверяя в полной своей поддержке. Особую сердечность выказывал герцог, давая мне понять, что, если бы другие не смогли мне помочь, он сам, несмотря на свое положение и миролюбивый характер, вызвался бы стать моим секундантом. Наконец я ускользнул от них и оказался в тиши своих апартаментов. Там я больше часа просидел в одиночестве, ожидая возвращения Винченцо, которого отправил проследить за Феррари. Я слышал шаги расходившихся гостей, по двое и трое покидавших гостиницу, уловил спокойные голоса маркиза и капитана Фречча, велевших подать им горячий кофе в отдельный кабинет, где они решили дожидаться секундантов. Потом до меня донеслись слова возбужденно переговаривавшихся между собой официантов, с жаром обсуждавших случившееся, пока они убирали с великолепного стола, за которым сидела смерть, хоть этого не знал никто, кроме меня.

Тринадцать человек за столом! Один предатель, и один должен умереть. Я знал, кто именно. Ум мой не терзался тяжкими предчувствиями относительно неизвестного результата предстоящей схватки. Я не должен был погибнуть, мое время еще не настало – в этом я не сомневался! Нет! Все судьбоносные силы вселенной помогут мне оставаться в живых, пока не свершится мое отмщение. О, какое горькое и беспросветное отчаяние в эти минуты, должно быть, одолевает сердце Феррари, думал я. Какое было у него лицо, когда я сказал, что она его никогда не любила! Бедняга! Я жалел его, хоть и радовался его страданиям. Теперь он страдал, как когда-то я, теперь его одурачили, как когда-то меня, и каждое содрогание его перекошенного лица и мучимого болью тела доставляло мне удовольствие! Теперь каждое мгновение его жизни жалило его. Что же! Скоро все закончится – по крайней мере, до этого предела я был милосерден.

Я достал ручки и бумагу и стал писать последние распоряжения на тот случай, если дуэль окажется для меня роковой. Я старался быть кратким, поскольку знал, что они не понадобятся. И все же ради проформы я их написал, запечатал конверт и адресовал его герцогу Марину. Потом взглянул на часы – второй час ночи, а Винченцо еще не вернулся. Я подошел к окну и, отдернув штору, посмотрел на открывшийся мне дивный вид. Ярко светившая луна по-прежнему висела высоко в небе, и ее отражение делало воды залива похожими на кольчугу воина, сотканную из тысяч сверкающих звеньев отполированной стали. Тут и там с мачт стоявших на якоре бригов и рыбацких шхун поблескивали редкие красные и зеленые огоньки, горевшие тускло, словно упавшие и догорающие звезды. Повсюду царила тяжелая, какая-то сверхъестественная тишина, она давила на меня, и я распахнул окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. Вдруг послышался негромкий перезвон колоколов. Люди разгуливали по улице, иногда останавливаясь, чтобы обменяться теплыми поздравлениями. Со щемящей болью в сердце я вспомнил, какой сегодня день. Ночь кончилась, хоть рассвет еще и не забрезжил… Наступило рождественское утро!