Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

XLII

Синее море, синее небо! И над ними – Божественный солнечный свет! Именно это я увидел, очнувшись после долгого забытья и обнаружив себя в открытом океане, привязанным к деревянной балке. Мои руки и ноги были связаны так крепко, что я не мог пошевелиться… И после пары бесполезных усилий я отказался от дальнейших попыток освободиться и, отдавшись на волю судьбы, лежал вверх лицом, созерцая над собой бескрайнюю лазурную глубину, и дыхание моря нежно покачивало меня, точно мать своего ребенка. Один перед Богом и Природой, я, несчастный человеческий обломок, плыл, потерянный, но обретший себя. Потерянный в этом необъятном море, которое вскоре станет моей могилой… обретший себя потому, что теперь полностью сознавал присутствие и пробуждение во мне бессмертной души – той божественной, реальной и вечной сущности, которую я теперь считал единственным, что составляет ценность человека в глазах его Создателя.

Моя смерть должна была стать скорой и неотвратимой – так я думал, пока море качало меня в своей огромной колыбели, переливая пенящиеся волны через мое связанное тело и обдавая мою голову холодными брызгами. Что я мог теперь сделать, обреченный и беспомощный, чтобы вернуть напрасно растраченное время? Ничего! Разве только раскаяться. Но согласуется ли слишком позднее раскаяние с законами вечной справедливости?

Так смиренно и скорбно я размышлял… Мне было предоставлено страшное, невиданное доказательство ужасающей реальности духовного мира, окружающего нас, а потом я был брошен в море, как бесполезная вещь. Я чувствовал, что короткое время, оставленное мне в этой жизни, и в самом деле было «последним испытанием», как сказало это сверхъестественное существо, провозгласившее себя врагом человечества, которое я мысленно продолжал называть Лючио.

– Если б я посмел после жизни, исполненной отрицания и богохульства, обратиться к Христу, отверг бы Он меня – Он, Божественный Брат и Друг человека? – спросил я.

Я прошептал этот вопрос небу и морю… торжественная тишина, казалось, наполнила атмосферу – и восхитительное спокойствие. Никакого другого ответа не последовало… лишь глубокий чарующий покой, умиротворивший мою беспокойную совесть, полную раскаяния душу, ноющее сердце и усталый мозг. Я вспомнил слова, слышанные когда-то давно и легко позабытые: «Все, что дает Мне Отец, ко Мне придет; и приходящего ко Мне не изгоню вон» [23]23
  Евангелие от Иоанна, 6:37.


[Закрыть]. Глядя на ясное небо и сияющее солнце, я улыбнулся и, целиком доверив себя и свои страхи Божественной воле, прошептал слова, которые до сих пор спасали меня в мистической агонии: «Только Бог! Что бы Он ни выбрал для мне при жизни, в смерти и после смерти, есть наилучшее!»

И, закрыв глаза, я отдал свою жизнь на милость ласковых волн и, ощущая на лице тепло солнечных лучей, уснул.

С криком проснулся я и задрожал: веселые грубые голоса звучали в моих ушах, сильные руки ловко распутывали веревки, которыми я был связан… Я находился на палубе большого парохода, окруженный несколькими людьми, и свет от заходящего солнца огнем заливал море. Вопросы посыпались на меня… Я не мог ответить на них, потому что во рту у меня пересохло и язык покрылся пузырями… Поднятый на ноги крепкими руками, я едва стоял и беспомощно озирался вокруг: был ли этот большой корабль с дымящимися трубами и работающими двигателями еще одним дьявольским судном, плывущим по миру? Слишком слабый, чтобы говорить, я делал отчаянные знаки руками… Широкоплечий, грубоватый на вид человек выдвинулся вперед; его острые глаза глядели на меня с сочувствием.

– Это английский корабль, – сказал он. – Мы идем в Саутгемптон. Наш рулевой увидел вас впереди по курсу, мы остановились и спустили спасательную шлюпку. Где вы потерпели кораблекрушение? Больше никому из экипажа не удалось спастись?

Я смотрел на него, но не мог сказать ни слова. Странные мысли, теснившиеся в моем мозгу, вызвали у меня безумный смех и слезы. Англия! Это слово прозвучало для меня музыкой и заставило затрепетать все мое тело. Англия! Маленький уголок маленького мира, самый любимый и почитаемый всеми людьми, кроме тех, кто завидует его достоинствам. Я сделал какой-то жест – радости или изумления, не помню. Если б даже я имел способность говорить, я не смог бы рассказать окружавшим меня людям ничего такого, чему они могли бы поверить или что могли бы понять… И тут я снова потерял сознание.

Они были очень добры ко мне, эти английские моряки. Капитан уступил мне свою каюту; корабельный врач ухаживал за мной с усердием, которое превосходило только его нетерпение узнать, откуда я родом и какое именно бедствие со мной приключилось. Но я оставался нем и лежал, безжизненный и слабый, на своей койке, благодарный за предоставленный мне уход так же, как и за временное истощение, лишившее меня способности говорить. Потому что я был занят собственными мыслями – слишком возвышенными и слишком тяжелыми, чтобы произнести их вслух. Я был спасен, мне был предоставлен еще один шанс на жизнь в этом мире – и я знал почему. Теперь я был поглощен страстным желанием наверстать упущенное время и творить добро там, где до сих пор ничего не сделал!

Наконец настал день, когда я, достаточно окрепший, мог сидеть на палубе и жадными глазами следить за приближавшейся береговой линией Англии. Мне казалось, что я прожил целый век с тех пор, как оставил ее, – нет, почти вечность, ибо время таково, каким его делает душа.

Я был предметом интереса и внимания со стороны всех пассажиров, потому что до сих пор так и не нарушил молчания. Погода была тихая и ясная… Солнце ярко светило, и жемчужная кайма шекспировского «счастливого острова» сверкала вдали, подобно драгоценному камню. Капитан подошел, посмотрел на меня, кивнул ободряюще и после минутного колебания сказал:

– Рад видеть вас на палубе. Поправляетесь, а?

Я подтвердил это слабой улыбкой.

– Может быть, теперь, – продолжал он, – когда мы так близко от дома, вы назовете мне свое имя? Не часто мы подбираем живого человека посреди Атлантического океана.

Посреди Атлантического океана! Я не смел подумать, какая сила бросила меня туда – и была ли она дьявольской или божественной…

– Мое имя? – пробормотал я, вдруг обретя дар речи. – Мое имя – Джеффри Темпест.

Глаза капитана широко раскрылись.

– Джеффри Темпест!.. Бог мой!.. Тот самый мистер Темпест, который был знаменитым миллионером?

Теперь настала моя очередь изумляться.

– Был?.. – повторил я. – Что вы хотите этим сказать?

– Разве вы не слышали? – спросил он возбужденно.

– Слышал ли я? Я ничего не слышал с тех пор, как несколько месяцев назад покинул Англию с моим другом на его яхте… Мы совершили длинное путешествие и… странное! Мы потерпели кораблекрушение… Вы знаете остальное и то, что вам я обязан жизнью. Но что касается новостей, мне ничего не известно!

– Силы небесные! – поспешно перебил он меня. – Говорят, дурные вести быстро распространяются, но до вас они не дошли… И, признаюсь, мне не хотелось бы стать тем, кто их сообщит… – Он замолчал; его приветливое лицо казалось обеспокоенным.

Я улыбнулся, однако продолжал недоумевать.

– Пожалуйста, говорите! – сказал я. – Не думаю, чтобы вы могли сказать мне нечто такое, что огорчило бы меня… теперь. Я знаю цену большинству вещей на свете, уверяю вас!

Он нерешительно посмотрел на меня, затем пошел в курительную каюту и принес мне оттуда американскую газету недельной давности. Протянув ее мне, он молча указал на заголовок, набранный крупным шрифтом. Я прочел: «Разорившийся миллионер. Невероятное мошенничество. Чудовищный подлог. Гигантская афера. По следам Бентама и Эллиса».

На мгновение голова у меня закружилась. Но я продолжал внимательно читать и вскоре понял, в чем дело. Почтенная пара адвокатов, которым я доверил управление всеми моими деньгами в мое отсутствие, не устояла против искушения, получив в свое распоряжение такой большой капитал, и превратилась в пару опытных мошенников. Ведя дела с тем же банком, что и я, они так искусно подделали мои подписи, что их подлинность не вызвала никаких сомнений, и, выведя таким образом огромные суммы и поместив их в различные «дутые» компании, с которыми были связаны, они, наконец, скрылись, оставив меня почти таким же нищим, каким я был, когда впервые услыхал о своем наследстве. Я отложил газету и посмотрел на добродушного капитана, который стоял, глядя на меня с сочувственным беспокойством.

– Благодарю вас! – сказал я. – Эти воры были моими поверенными, и я могу смело сказать, что гораздо больше жалею их, чем себя. Вор – всегда вор. Бедный человек, если он честен, несомненно стоит выше вора. Деньги, которые они украли, принесут им скорее горе, чем удовольствие, – в этом я убежден. Если то, что здесь написано, правда, они уже потеряли огромные суммы в мошеннических компаниях, и Бентам, которого я считал воплощением проницательности и осторожности, потерял огромные деньги, вложив их в выработанное золотое месторождение. Этот подлог, кстати, они осуществили мастерски. Какая напрасная трата времени и искусства! По-видимому, и те инвестиции, которые я сделал сам, теперь тоже ничего не стоят. Так-так! Впрочем, это все равно. Я просто должен начать жизнь заново!

Капитан казался изумленным.

– Думаю, вы не до конца сознаете размер постигшего вас несчастия, мистер Темпест! – сказал он. – Вы относитесь к нему слишком спокойно. Но скоро вы увидите ситуацию с более мрачной стороны!

– Надеюсь, что нет! – ответил я с улыбкой. – Никогда ни на что не следует смотреть слишком мрачно. Уверяю вас, я прекрасно все сознаю. По мнению света, я уничтожен. Я хорошо это понимаю!

Он пожал плечами с безнадежным видом и оставил меня. Уверен, что он счел меня сумасшедшим, но я знал, что никогда еще не был в столь здравом уме. Я действительно вполне сознавал свое «несчастие», или, скорее, предоставленную мне великолепную возможность обрести нечто высшее, чем все сундуки Мамоны: в потере мирского богатства я видел действие милосердного Провидения, давшего мне большую надежду, чем я когда-либо имел. И перед моими глазами отчетливо возник призрак самого божественного и прекрасного условия счастия – Работы, великого и так часто недооцениваемого ангела трудолюбия, который формирует ум человека, делает твердой его руку, обуздывает его нрав, очищает его страсти и в целом укрепляет его нравственно и физически.

Я был полон энергии и здоровья и горячо благодарил Господа за вновь открывшиеся передо мной возможности. В любой человеческой душе должна быть благодарность за каждый дар небес, но ничто не заслуживает большей благодарности и хвалы Создателю, чем призыв к труду и способность откликнуться на него.

Вот наконец и Англия! Я простился с кораблем, подобравшим меня, и со всеми, кто был на его борту, большинство из которых теперь знали мое имя и смотрели на меня не только с любопытством, но и с жалостью. Истории о потерпевшей кораблекрушение яхте моего друга с легкостью поверили и избегали говорить об этом, так как, по общему мнению, мой друг, кто бы он ни был, утонул вместе со всем экипажем и только один я остался в живых.

Я не вдавался в объяснения и был рад больше не обсуждать эту тему, хотя позаботился о том, чтобы отправить обоим, капитану и корабельному врачу, хорошее вознаграждение за их внимание и доброту. Я имел основание верить, судя по их письмам ко мне, что они были более чем удовлетворены полученными суммами и что я действительно сделал доброе дело при помощи остатков моего исчезнувшего богатства.

Добравшись до Лондона, я пообщался с полицейскими по поводу мошенников и плутов Бентама и Эллиса и попросил прекратить дело против них.

– Назовите меня сумасшедшим, если хотите, – сказал я совершенно растерявшемуся начальнику сыскной полиции, – мне все равно. Но пусть эти негодяи оставят себе тот мусор, который украли. Он станет проклятием для них, как был для меня! Это деньги дьявола! Половина из них были записаны на имя моей покойной жены. После ее смерти они перешли членам ее семьи и теперь принадлежат лорду Элтону. Я сделал богатым обанкротившегося благородного графа, но сомневаюсь, одолжит ли он мне десять фунтов, если я у него попрошу! Однако я не попрошу у него. Остальные деньги были потрачены на разврат и притворство. Пусть они там и останутся, я не буду пытаться их вернуть. Я предпочитаю быть свободным!

– Но как же банк – ведь он главное во всем этом! – с негодованием воскликнул детектив.

– Совершенно верно. И его обманули очень искусно. Человек, который имеет слишком много денег, окружает себя ворами и обманщиками; он не может рассчитывать на честность. Пусть банк преследует их, если хочет, а я не стану. Я свободен! Свободен, чтобы зарабатывать средства к существованию! То, что я заработаю, я буду ценить. То, что я унаследовал, я научился проклинать.

С этими словами я оставил его, озадаченного и раздраженного, и через два-три дня газеты были полны странных историй обо мне и огромного количества лжи. Меня называли «сумасшедшим», «лишенным принципов», «препятствующим правосудию» и множеством других эпитетов, и различные другие грубые любезности, известные только дешевым писакам, сыпались на меня.

Чтобы сделать мое удовлетворение более полным, автор из одного известного журнала где-то раздобыл мою книгу и обрушился на нее с таким же ядом и ожесточением, с каким я когда-то анонимно разгромил труд Мэвис Клер. И результат был удивительный, потому что, по странному капризу, публика накинулась на мое литературное детище, которым так долго пренебрегала: она нежно взяла его в руки, внимательно прочла, нашла в нем нечто, что ей понравилось, и, наконец, стала раскупать его тысячами экземпляров… После этого хитроумный Морджесон, как добродетельный издатель, прислал мне поздравительное письмо, вложив в него чек на сто фунтов и пообещав прислать больше, если спрос продолжится.

О сладость этих честно заработанных ста фунтов! Я ощущал себя королем независимости! Мир стремлений и достижений открылся мне, жизнь улыбалась мне, как никогда прежде! Какая бедность?! Я был богат! Богат, имея сотню фунтов, добытых умственным трудом, – и я не завидовал миллионерам с их сверкающим золотом. Я думал о Мэвис Клер… Но не смел слишком долго задерживаться на ее милом образе. Со временем, быть может, когда примусь за новую работу, когда построю свою жизнь такой, какою я хотел бы ее создать – в правилах веры, твердости и бескорыстия, – я напишу ей и все расскажу – все, даже о страшных неведомых мирах за пределами неизвестной страны из вечного льда и снега. Но пока я решил быть один, бороться, как должен бороться мужчина, не ища ни помощи, ни сочувствия, не полагаясь на себя, а только на Бога. Кроме того, я не мог заставить себя еще раз взглянуть на Уиллоусмир. Это место внушало мне ужас; и хотя лорд Элтон со странной снисходительностью (учитывая, что это благодаря мне он получил назад свое поместье) пригласил меня погостить там и выразил неловкое сожаление о понесенных мною «тяжелых финансовых потерях», я понимал по тону его послания, что он смотрел на меня как на полоумного после моего отказа возбудить дело против моих беглых поверенных и в душе желал, чтобы я отказался от приглашения. И я отказался – даже когда настал день его свадьбы с Дайаной Чесни, отпразднованной с пышностью и великолепием. В списке гостей, опубликованном во всех ведущих газетах, я тем не менее без всякого удивления прочел: «Князь Лючио Риманец».

Теперь я занимал скромную комнату и приступил к новому литературному труду, избегая всех, с кем был знаком прежде, так как, став почти бедным человеком, знал, что чопорное общество пожелало вычеркнуть меня из своих списков. Я жил со своими мыслями, размышляя о многих вещах, приучая себя к смирению, покорности и вере, и день за днем боролся с чудовищем-себялюбием, представавшим в тысяче личин на каждом повороте моей собственной жизни, так же как и жизни других людей. Мне нужно было изменить свой характер, поборов упрямую бунтарскую натуру и заставив ее упрямство служить достижению целей более высоких, чем мирская слава. Это была трудная задача, но с каждым новым усилием я достигал определенных успехов.

Так я прожил несколько месяцев довольно счастливо, как вдруг весь читающий мир переполошился из-за новой книги Мэвис Клер. Мой первый труд, еще недавно пользовавшийся благосклонностью, был опять забыт и отброшен в сторону; ее же работа, как обычно поносимая критиками, – вознеслась к славе на высокой волне общественной похвалы и интереса. А что же я? Я ликовал! Больше не завидуя ее славе, я стоял в стороне, глядя на пролетающую мимо яркую колесницу ее триумфа, убранную не только лаврами, но и розами – цветами народной любви и почитания. Всей душой я преклонялся перед ее гением – всем сердцем я чтил ее чистую женственность! И в самый разгар ее блестящего успеха, когда весь мир говорил о ней, она написала мне простое короткое письмецо, такое же милое, как и ее прекрасное имя:

Дорогой мистер Темпест!

На днях я случайно услышала, что вы возвратились в Англию. Поэтому посылаю эту записку через вашего издателя, чтобы выразить мою искреннюю радость по поводу успеха, которого теперь достигла ваша умная книга после ее испытательного периода. Надеюсь, что высокая оценка вашего труда утешила вас после ваших тяжелых потерь – жизненной и финансовой, о которых я не буду здесь говорить.

Когда вы почувствуете, что в состоянии опять увидеть те места, которые, я знаю, несомненно пробудят в вас печальные и мучительные воспоминания, непременно приезжайте повидаться со мной.

Ваш друг Мэвис Клер.

Мои глаза заволокло туманом; я почти чувствовал ее милое присутствие в моей комнате; видел нежный взгляд, лучезарную улыбку, невинную и одновременно серьезную, жизнерадостность, исходящую от светлой личности самой очаровательной женщины, какую я когда-либо знал. Она назвала себя моим другом!.. Это была привилегия, которой я считал себя недостойным. Я сложил письмо и хранил его у сердца, чтобы оно служило мне талисманом… Она, одно из умнейших созданий на свете, несомненно, знала тайну счастья… Когда-нибудь… да… я поеду и повидаюсь с ней… с моей Мэвис, которая поет в своем саду среди лилий, – когда-нибудь, когда у меня будет достаточно силы и мужества рассказать ей обо всем – кроме моей любви к ней. Поскольку я чувствовал, что никогда не должен об этом говорить: нельзя поддаваться искушению и стучаться в двери потерянного Рая. Когда-нибудь я увижу ее… но не скоро… не раньше чем пройду, хотя бы частично, путь своего тайного искупления.

Когда я сидел, размышляя таким образом, странное воспоминание пришло мне в голову… Мне почудилось, что я слышу голос, похожий на мой собственный, который говорит:

– Подними, о, подними скрывающее тебя покрывало, дух Прекрасного города! Ибо я чувствую, что прочту в твоих глазах тайну счастия.

Холодная дрожь пробежала по мне, и я вскочил в ужасе. Высунувшись из открытого окна, я смотрел на суетливую улицу внизу, и мои мысли вернулись к странным вещам, которые я увидел на Востоке: лицу умершей египетской танцовщицы, вновь открытому свету через тысячу лет, – лицу Сибиллы; затем я вспомнил видение Прекрасного города, в котором одно лицо оставалось скрытым, – лицо, которое я более всего желал видеть! И я дрожал все больше и больше, в то время как мой ум, против моей воли, начал связывать вместе звенья прошедшего и настоящего, пока они не слились в одно. Неужели мне суждено опять стать жертвой злых сил? Неужели мне грозит новая опасность? Может, каким-то подсознательным низменным желанием я навлек на себя новое искушение?

Охваченный такими мыслями, я отложил работу и вышел на свежий воздух… Был поздний вечер, и луна уже сияла вовсю. Я потрогал письмо Мэвис – оно лежало у моего сердца, как щит от любого зла. Моя комната находилась в доме недалеко от Вестминстерского аббатства, и я инстинктивно направил свои шаги к старинной серой усыпальнице королей и поэтов. Площадь вокруг него была почти пуста; я замедлил шаг и задумчиво шел по узкой мощеной дороге, ведущей в Старый дворцовый двор, – как вдруг какая-то тень пересекла мой путь, и, подняв взгляд, я встретился лицом к лицу с Лючио. Он был таким же, как всегда, – безупречным воплощением безупречной мужественности… Его лицо, бледное, гордое, скорбное и одновременно презрительное, сверкнуло предо мной, как звезда. Он взглянул на меня в упор, и вопросительная улыбка заиграла на его губах.

Мое сердце почти перестало биться… дыхание стало резким и учащенным… Я снова нащупал письмо Мэвис и, в свою очередь, твердо встретил его взгляд, после чего молча продолжил свой путь. Он все понял: его глаза сверкнули тем странным блеском, который я так хорошо знал и помнил, и, сделав шаг назад, он отошел в сторону – уступив мне дорогу! Я продолжил свою прогулку, двигаясь точно во сне, пока не достиг неосвещенной стороны улицы напротив парламента, где остановился, чтобы успокоиться и прийти в себя. И там снова увидел его – прекрасную мужественную фигуру, ангельское лицо и незабываемые, прекрасные, печальные глаза! Со своей обычной легкостью и грацией он вышел на залитое лунным светом пространство и остановился, по-видимому кого-то ожидая. Меня? О нет! На моих устах было имя Господа, я собрал в своей душе всю силу веры и не боялся никакого другого врага, кроме себя самого! Я постоял еще некоторое время, наблюдая, и вскоре увидел несколько членов парламента, идущих в одиночку и группами: двое-трое дружески приветствовали высокую темную фигуру, остальным же он был незнаком.

Он продолжал ждать – и я тоже. Наконец, как раз когда Биг-Бен пробил без четверти одиннадцать, человек, в котором я тут же узнал хорошо известного члена кабинета министров, бодро подошел к парламенту… Тогда, и только тогда тот, кого я знал как Лючио, двинулся ему навстречу, улыбаясь. Сердечно поприветствовав министра тем сильным мелодичным голосом, который был прежде мне так знаком, он взял его под руку, и они медленно пошли вместе, разговаривая о чем-то серьезном. Я смотрел, как их фигуры удалялись в лунном свете: одна – высокая, величественная, властная, другая – плотная, широкая и самодовольная. Я видел, как они поднялись по ступеням и наконец скрылись в здании имперского правительства Англии – дьявол и человек вместе!