Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

XXXIII

Вместе с утром ко мне вернулось полное сознание, и я с горечью вспомнил все, что произошло, но более не был расположен оплакивать свою судьбу. Мои нервы слишком онемели для какого-либо взрыва страсти. Ожесточение заняло место поруганного чувства, и, хотя сердце мое переполняло отчаяние, я пришел к непреклонному решению больше не видеться с Сибиллой. Никогда больше это красивое лицо, эта обманчивая маска фальшивой натуры не соблазнит моего зрения и не побудит меня к жалости или прощению – вот что я решил. Выйдя из комнаты, в которой я провел ночь, я прошел к себе в кабинет и написал следующее письмо:

Сибилла!

После позорной и унизительной сцены прошлой ночи ты должна понять, что дальнейшая наша совместная жизнь невозможна.

Мы с князем Риманцем едем в Лондон и больше не вернемся. Ты можешь продолжать жить в Уиллоусмире: дом – твой, и половина моего состояния, отошедшая тебе безо всяких условий в день нашей свадьбы, даст тебе возможность придерживаться своего «круга» и жить с той роскошью и экстравагантностью, которые ты считаешь необходимыми для «аристократического положения».

Я решил путешествовать и намереваюсь устроить все так, чтобы мы больше никогда не встретились, хотя, конечно, сделаю все от меня зависящее, чтобы избежать скандала. Упрекать тебя за твое поведение бесполезно: тебе неведомо никакое чувство стыда. Из-за преступной страсти ты унизила себя перед человеком, который презирает тебя, который в силу своей честной и благородной натуры ненавидит тебя за твою неверность и лицемерие, и я не нахожу прощения тому злу, какое ты причинила мне, и оскорблению, какое ты нанесла моему имени. Я оставляю тебя на суд твоей совести, если она у тебя есть, что весьма сомнительно. Женщины, подобные тебе, редко беспокоят себя ее угрызениями. Делай со своей жизнью, что можешь или хочешь, – мне безразличны твои поступки, и я, со своей стороны, постараюсь забыть о твоем существовании.

Твой муж Джеффри Темпест.

Это письмо, сложенное и запечатанное, я послал моей жене в ее апартаменты с ее горничной. Девушка возвратилась и сказала, что передала его, но что ответа не было. «У госпожи сильная головная боль, и она не выйдет из комнаты».

Я выразил как можно учтивее свои сожаления, чего верная служанка, естественно, и ожидала от молодого мужа своей госпожи, и затем, отдав приказания Моррису уложить мой чемодан, наскоро позавтракал с Лючио почти в полном молчании, поскольку рядом были слуги и я не хотел, чтобы они заподозрили, что у нас происходит нечто неладное.

Я объяснил им, что я и мой друг были вызваны в город по неотложному делу, что будем отсутствовать дня два, может, дольше, и что экстренные известия или телеграммы можно посылать мне в клуб «Артур».

Я обрадовался, когда мы наконец уехали, когда высокая живописная красная крыша Уиллоусмира исчезла из вида и когда, наконец, мы, устроившись в вагоне для курящих, смогли наблюдать, как все больше миль расстояния отделяло нас от прекрасных осенних лесов поэтического Уорикшира. Мы долго молчали, делая вид, что читаем утренние газеты, – до тех пор, пока я, отбросив скучную, утомительную страницу «Таймс» и тяжело вздохнув, не откинулся назад с закрытыми глазами.

– Право, я очень огорчен всем этим, – произнес Лючио с чрезвычайной мягкостью и учтивостью. – Мне кажется, это я принес несчастье. Если бы леди Сибилла никогда меня не видела!

– Что ж, тогда б и я никогда ее не увидел! – ответил я с горечью. – Это благодаря вам я с ней познакомился!

– Верно! – он задумчиво посмотрел на меня. – Я поставлен в весьма невыгодное положение: выходит так, что это я виноват, хотя никто бы не мог быть более невинным или благонамеренным, чем я! – Он улыбнулся, затем продолжил серьезно: – В самом деле, я бы на вашем месте постарался избежать скандальных сплетен. Я говорю не о своем невольном участии в этой неприятной истории: мне решительно все равно, что обо мне говорят. Но ради дамы!

– Я постараюсь избежать их ради себя, – ответил я резко. – Буду думать прежде всего о себе. Проведу, как я намекнул сегодня утром, несколько лет в путешествиях.

– Да, поезжайте охотиться на тигров в Индию, – предложил он, – или убивать слонов в Африке. Так делают многие мужчины, когда их жены забывают о приличиях. Несколько известных мужей сейчас как раз находятся за границей!

Опять ослепительная загадочная улыбка осветила его лицо, но я не улыбнулся в ответ. Я угрюмо глядел в окно на голые осенние поля, через которые мчался поезд, – пустынные, сумрачные, как моя собственная безрадостная жизнь.

– Поедемте со мной на зиму в Египет, – продолжал Лючио. – Отправимся на моей яхте «Пламя» в Александрию, а потом в дахабие поплывем по Нилу и забудем о существовании этих легкомысленных кукол, женщин; по крайней мере, будем смотреть на них как на игрушки для нас, «высших» существ, которые мы легко бросаем.

– Египет, Нил! – пробормотал я. Как бы то ни было, идея мне понравилась. – Да, почему нет?

– Почему нет, в самом деле! – повторил он. – Уверен, что это предложение вам по душе. Поедем смотреть страну древних богов, где моя принцесса жила и терзала сердца мужчин! Может, мы найдем останки ее последней жертвы. Кто знает?

Я избегал его взгляда. Мне было неприятно воспоминание об отвратительной крылатой твари, в которую, как он упорно считал, переселилась душа дурной женщины. Я почти чувствовал, что существовала какая-то таинственная связь между этим жутким существом и моей женой Сибиллой.

Я обрадовался, когда поезд прибыл в Лондон, и мы, взяв экипаж, погрузились в самый водоворот человеческой жизни. Беспрерывный грохот экипажей, пестрая толпа, крики мальчишек, продающих газеты, и кондукторов омнибусов – весь этот шум был приятен моим ушам и на время рассеял мои мысли. Мы завтракали в «Савое» и забавлялись, наблюдая за светскими модниками – пустым молодым человеком в тисках жесткого высокого воротника и наручниках таких же жестких, слишком широких манжет; легкомысленной накрашенной и напудренной женщины с фальшивыми волосами и подрисованными бровями, старающейся как можно более походить на куртизанку; пожилой матроны, подпрыгивающей на высоких каблуках и пытающейся придать себе моложавый вид и грацию, чему препятствовал слишком объемистый живот и чрезмерно пышный бюст; семидесятилетним стариком, старающимся казаться денди и «франтом», с нелепыми юношескими замашками, выражающимися в козлином подскакивании вслед за молодыми замужними женщинами. Эти и подобные им презренные представители презренного общества проходили перед нами, как марионетки на деревенской ярмарке, и вызывали у нас смех или презрение. Пока мы еще пили вино, вошел господин и сел за стол рядом с нашим. У него с собой была книга, которую он, распорядившись относительно завтрака, тотчас открыл на заложенном месте и принялся читать с большим вниманием. Я узнал обложку книги: это было «Несогласие» Мэвис Клер. Глаза мои заволоклись туманом, я почувствовал, как слезы подступили к горлу, и увидел светлое лицо, серьезные глаза и нежную улыбку Мэвис – женщины, увенчанной лаврами, хранительницы лилий чистоты и мира. Увы, эти лилии! Они были для меня…

 
…des fleurs étranges,
Avec leurs airs de sceptres d’anges;
De thyrses lumineux pour doigts de séraphins, —
Leurs parfums sont trop forts, tout ensemble, et trop fins! [19]19
Коварные и странные цветы.Они чисты, как скипетр серафима,Как светлый жезл меж ангельских перстов,Но эта сила запаха цветовНеуловима и непостижима.  Эдмон Ростан. Принцесса Грёза.
  Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]
 

Я прикрыл глаза рукой и все же почувствовал, что Лючио наблюдает за мной. Он тотчас мягко заговорил, словно читая мои мысли:

– Принимая во внимание, какой эффект производит истинно невинная женщина на душу даже дурного мужчины, странно, что их так мало, не правда ли?

Я молчал.

– В настоящее время, – продолжал он, – множество женщин подняли крик, словно курицы в курятнике, о своих «правах». Их величайшее право, их высшая привилегия – направлять и оберегать души мужчин. Это право они по большей части отвергают как ничего не стоящее. Аристократки пренебрегают заботой о детях, поручая их наемным воспитателям и слугам, а потом удивляются и обижаются, когда из этих детей вырастают дураки или негодяи. Если б я был властителем государства, я бы издал закон, по которому каждая мать обязана сама растить и воспитывать своих детей, как и задумано природой, разве только плохое здоровье препятствует ей в этом, что она должна удостоверить заключением от двух докторов, подтверждающих этот факт. В противном случае женщина, отказывающаяся подчиниться закону, должна быть приговорена к тюремному заключению и тяжелому труду. Это заставило бы их образумиться. Праздность, порочность, сумасбродство и себялюбие женщин делают мужчин теми грубыми эгоистами, какие они есть.

Я поднял голову.

– В этом деле сам черт замешан! – сказал я с горечью. – Если б все женщины были хорошими, мужчинам нечего было бы с ними делать. Оглянитесь на то, что называется обществом! Сколько мужчин сознательно выбирают себе в жены развратных женщин, а невинных оставляют без любви! Возьмите Мэвис Клер!

– О, вы подумали о Мэвис Клер? – он бросил он на меня быстрый взгляд. – Но она стала бы трудной добычей для любого мужчины. Она не стремится к замужеству, и она не осталась без любви, так как любима всеми.

– Это безличная любовь, – ответил я, – она не дает женщине той защиты, в какой она нуждается и какую должна иметь.

– Не хотите ли вы сделаться ее возлюбленным? – спросил он с легкой улыбкой. – Боюсь, что вы потерпите неудачу!

– Я! Ее возлюбленным! Великий Боже! – воскликнул я, и кровь прилила к моему лицу от одной этой мысли. – Что за нелепая идея!

– Вы правы: она нелепа, – сказал он, все еще улыбаясь. – Это все равно как если б я предложил вам украсть святую чашу из церкви – с той лишь разницей, что вам, возможно, удалось бы убежать с чашей, потому что она не более чем церковное имущество, но вам никогда не удалось бы заполучить Мэвис Клер, поскольку она принадлежит Богу. Помните, что сказал Мильтон?

 
И Небу непорочность столь мила,
Что, коль найдется чистая душа,
То херувимов сотни служат ей
И гонят от нее порок и грех;
И шепчут ей во сне и наяву
О том, чего не слышит слух простой, —
Пока, в беседах с силами
Небес Закалена, свет не прольет она
На твердь земную, не воздвигнет храм
Ума, несокрушимого грехом,
Не сразу, но бессмертье обретет [20]20
  Джон Мильтон. Комос. Перевод Н. Сидемон-Эристави.


[Закрыть].
 

Он продекламировал эти строки тихо и с величайшей серьезностью.

– Вот что вы видите в Мэвис Клер – «храм ума, несокрушимого грехом», и именно это делает ее прекрасной, хоть у нее и нет того, что похотливые мужчины называют красотой.

Я нетерпеливо заерзал на стуле и, выглянув в окно, возле которого мы сидели, посмотрел на желтую полосу текущей внизу Темзы.

– Красота, по их суждению, – продолжал Лючио, – это просто красивая плоть, и ничего более. Плоть, красиво размещенная на безобразном скелете, находящемся под ней; плоть хорошего цвета и мягкая на ощупь, без шрамов или пятен, с некоторыми излишками в нужных местах. Это самый тленный род красоты: болезнь портит ее, неблагоприятный климат разрушает ее, годы покрывают ее морщинами, смерть уничтожает ее, но большинство мужчин именно она интересует в отношениях с прекрасным полом. Самый отъявленный шестидесятилетний хлыщ, прогуливающийся по Пиккадилли, прикидываясь тридцатилетним, надеется, подобно Шейлоку, получить свой «фунт» молодой плоти. Желание это не утонченное, не интеллектуальное, но оно существует, и лишь по этой причине «леди» из мюзик-холла становятся светскими женщинами и будущими матерями аристократов.

– «Леди» из мюзик-холла нет необходимости развращать тех, кто и так уже развращен, – возразил я.

– Правильно! – и он окинул меня ласковым соболезнующим взглядом. – Назовем причиной всего зла «новую» литературу!

Окончив завтрак, мы встали и, оставив «Савой», направились в клуб «Артур».

Здесь мы уселись в спокойном уголке и принялись толковать о наших будущих планах. Мне не нужно было много времени, чтоб решиться: все страны света были одинаковы для меня, и мне было действительно безразлично, куда ехать. Однако всегда есть нечто заманчивое в идее первого посещения Египта, и я охотно согласился сопровождать туда Лючио и провести там зиму.

– Мы будем избегать общества, – сказал он. – Благовоспитанные и высокообразованные «знатные» люди, бросающие бутылки шампанского в сфинксов и считающие захватывающим зрелищем гонки на ослах, не удостоятся чести оказаться в нашей компании. Каир переполнен подобными личностями, поэтому мы не будем там останавливаться. Старый Нил очень привлекателен, и неторопливое плавание на дахабие успокоит ваши издерганные нервы. Я предлагаю отправиться через неделю.

Я согласился и, пока он писал письма, готовясь к путешествию, стал просматривать свежие газеты.

В них нечего было читать, так как, хотя все новости света проникают в Великобританию по телеграфным проводам, каждый редактор даже самой малоизвестной грошовой газеты, завидуя всем другим редакторам всех грошовых газет, размещает в своих колонках только то, что соответствует его политическим взглядам или нравится ему лично, а интересы публики вообще едва ли принимаются во внимание. Бедная обманутая терпеливая публика! Неудивительно, что она начинает считать полпенни более чем достаточной ценой для газеты, покупаемой только для того, чтобы ее выбросить.

Я все еще проглядывал скучные столбцы американизированной «Пэлл-Мэлл газетт», а Лючио еще писал, когда вошел мальчик с телеграммой.

– Мистер Темпест?

– Да. – Взяв желтый конверт, я разорвал его и, почти не вникая в смысл, прочел несколько слов. Они заключали следующее:

Возвращайтесь немедленно. Случилось нечто, внушающее тревогу. Боюсь действовать без вас.

Мэвис Клер.

Странный холод охватил меня, телеграмма выпала из моих рук на пол. Лючио поднял ее и прочел. Затем, твердо глядя на меня, сказал:

– Безусловно, вы должны ехать. Если вы возьмете кеб, то еще можете успеть на четырехчасовой поезд.

– А вы? – пробормотал я. В горле у меня пересохло, и я едва мог говорить.

– Я останусь в «Гранд-отеле» и буду ждать известий. Не медлите ни минуты. Мэвис Клер не послала бы вам эту депешу, если б не было серьезной причины.

– Что вы думаете? Что вы предполагаете? – начал я.

Он остановил меня легким повелительным жестом:

– Я ничего не думаю и ничего не предполагаю. Я только настаиваю, чтобы вы отправились немедленно. Ступайте!

И, прежде чем я успел что-либо понять, я уже находился в передней клуба. Лючио помог мне надеть пальто, подал шляпу и послал за кебом, который отвез меня на вокзал. Мы едва успели проститься; озадаченный внезапностью неожиданного возвращения в дом, который я покинул утром и, как думал, навсегда, я едва осознавал, что делал или куда ехал, пока не очутился в поезде, возвращаясь в Уорикшир с такой быстротой, с какой только пар мог нести меня, во мраке сгущавшихся вокруг сумерек и с таким страхом и ужасом в сердце, которые не смел определить. Что такого «внушающего тревогу» могло произойти? Почему Мэвис Клер телеграфировала мне? Эти и бесконечные другие вопросы терзали мой мозг, и я боялся отвечать на них. Когда я приехал на знакомую станцию, где никого не было, чтобы встретить меня, я нанял кабриолет и поехал к себе домой, а тем временем короткий вечер уже обратился в ночь. Тихий осенний ветер беспокойно вздыхал среди деревьев, как блуждающая в муках душа; ни одна звезда не блестела в темной глубине небес. Экипаж остановился, легкая фигура в белом платье вышла мне навстречу: это была Мэвис. Ее ангельское лицо было серьезно и бледно от волнения.

– Это вы наконец! – сказала она дрожащим голосом. – Слава богу, вы приехали!

XXXIV

Я схватил ее за руки.

– Что случилось? – начал было я, затем, оглянувшись, увидел, что вся передняя была полна перепуганных слуг; некоторые из них вышли вперед, смущенно бормоча нечто вроде того, что они «испугались» и «не знали, что делать». Я жестом велел им отойти и снова повернулся к Мэвис Клер:

– Скажите мне скорее, в чем дело?

– Мы опасаемся, как бы не случилось чего с леди Сибиллой, – тотчас ответила она. – Ее комната заперта, и мы не можем достучаться. Ее горничная, встревоженная, прибежала ко мне спросить, что делать. Я сейчас же пришла, стучала и звала, но не получила никакого ответа. Вы знаете, окна находятся слишком высоко над землей, чтобы влезть в них, и не нашлось достаточно длинной лестницы. Я просила слуг выломать дверь, но они не согласились, они боялись, а я не хотела брать на себя ответственность и потому телеграфировала вам.

Прежде чем она кончила говорить, я стремительно бросился вверх по лестнице; перед дверью, которая вела в роскошные апартаменты моей жены, я остановился, задыхаясь.

– Сибилла! – крикнул я.

Ни звука. Мэвис, последовавшая за мной, стояла рядом, слегка дрожа. Двое-трое слуг также поднялись по лестнице и, вцепившись в перила, нервно прислушивались.

– Сибилла! – опять позвал я.

Опять полная тишина.

Я повернулся к ожидавшим в страхе слугам, придав себе спокойный вид.

– Может, леди Сибиллы вообще нет в ее комнате, – сказал я. – Она, должно быть, вышла незамеченной. У этой двери пружинный замок, который легко может захлопнуться совершенно случайно. Принесите крепкий молоток или лом – что-нибудь, чем можно выбить дверь. Если б у вас был разум, вы бы послушались мисс Клер и сделали это два часа назад.

Стараясь сохранять хладнокровие, я ждал исполнения своих приказаний. Двое слуг явились с необходимыми инструментами, и вскоре дом огласился ударами молота по крепкой дубовой двери, но некоторое время все усилия были тщетны: пружинный замок и прочные петли не поддавались.

Однако после десяти минут тяжелого труда одна из резных створок разбилась, за ней другая, и, перепрыгнув через обломки, я бросился в будуар; остановившись там, я прислушался и опять позвал:

– Сибилла!

Ответа не последовало. Какой-то смутный инстинкт, какой-то неизвестный страх удерживал на месте слуг, равно как и Мэвис Клер. Я был один в абсолютной темноте.

Шаря вокруг с бешено бьющимся сердцем, я искал на стене кнопку из слоновой кости, которая при надавливании залила бы комнату электрическим светом, но никак не мог ее найти. Под руки мне попадались различные знакомые предметы, которые я угадывал ощупью: редкий фарфор, бронза, вазы, картины, дорогие безделушки, которых, как мне было известно, имелось множество в этой особенной комнате, украшенной с расточительной роскошью, больше подходившей эксцентричной восточной императрице былых времен; осторожно двигаясь, я содрогнулся от ужаса, увидев, как мне показалось, высокую фигуру, вдруг появившуюся в темноте, – белую, прозрачную, светящуюся, – фигуру, которая, когда я вгляделся в нее, подняла бледную руку и указала ею на меня с угрозой и презрением!

В ужасе от этого видения или иллюзии я споткнулся о тяжелые спускавшиеся на пол складки бархатной портьеры и понял, что миновал будуар и оказался в спальне. Я опять остановился и позвал:

– Сибилла! – Но мой голос был едва громче шепота.

Несмотря на всю мою растерянность и головокружение, я вспомнил, что кнопка электрического освещения в этой комнате располагалась у туалетного столика, и быстро пошел в этом направлении, как вдруг в густом мраке дотронулся до чего-то холодного и липкого, как мертвое тело, и коснулся одежды, издававшей тонкий аромат и зашелестевшей шелком от моего прикосновения. Это встревожило меня больше, чем только что увиденный призрак. Дрожа, я попятился к стене, и мои пальцы невольно наткнулись на полированную кнопку из слоновой кости, которая, подобно волшебному талисману современной цивилизации, распространяет свет по желанию владельца. Я нервно нажал ее, и свет брызнул сквозь розовые раковины, служившие защитой от его ослепительной яркости, и я увидел, что стою на расстоянии вытянутой руки… от странного окоченевшего бледного существа, смотрящего на себя в зеркало в серебряной раме широко открытыми, напряженными, стеклянными глазами!

– Сибилла! – задыхаясь, прошептал я. – Жена моя!..

Но слова замерли у меня в горле. Была ли это действительно моя жена – эта застывшая статуя женщины, следящая так пристально за своим бесчувственным изображением? Я глядел на нее с удивлением, с сомнением, как если б она была незнакомкой; я с трудом узнал ее черты, ее темные с бронзовым отливом роскошные волосы, тяжело падавшие вокруг нее, как струящиеся волны… Ее левая рука свешивалась с подлокотника кресла, на котором она сидела, как какая-нибудь вырезанная из слоновой кости богиня, сидящая на своем троне, и, дрожа, медленно, робко я придвинулся к ней и взял эту руку. Холодная как лед, она лежала на моей ладони, точно восковой слепок; она сверкала драгоценными камнями, и я рассматривал каждое кольцо на ней со странным тупым упорством человека, желавшим удостовериться в ее подлинности. Это, с бирюзой, осыпанное бриллиантами, было подарком к свадьбе от одной герцогини; это, с опалом, подарил ей ее отец; обручальное кольцо с искрящимся кругом сапфиров и бриллиантов было моим подарком; этот рубин показался мне знакомым… – довольно, довольно! Какое множество сверкающих драгоценностей украшали эту хрупкую бренную плоть! Я взглянул на ее лицо, затем на отражение этого лица в зеркале и опять пришел в недоумение: была ли это, могла ли это быть Сибилла, в конце концов?

Сибилла была красавицей, а у этой мертвой женщины была дьявольская улыбка на посиневших разомкнутых губах и леденящий ужас в глазах! Вдруг что-то, натянутое в моем мозгу, казалось, лопнуло; выпустив холодные пальцы, которые я держал, я громко крикнул:

– Мэвис! Мэвис Клер!

В одно мгновение она оказалась рядом со мной и с одного взгляда поняла все. Упав на колени перед трупом, она залилась горькими слезами.

– О бедная девочка! – рыдала она. – О бедная, несчастная, запутавшаяся девочка!

Я сумрачно глядел на нее. Мне казалось весьма странным, что она могла плакать о чужих горестях. Мозг мой горел, мысли путались; я посмотрел на мою мертвую жену с ее застывшим взглядом и зловещей улыбкой, сидящую прямо в розовом шелковом пеньюаре, отделанным старинными кружевами по последней парижской моде; затем на живое, добросердечное существо, прославившееся на весь мир благодаря своей гениальности, которое на коленях рыдало над окоченевшей рукой, где насмешливо переливались редкие камни, и, побуждаемый какой-то силой, заговорил с безумной настойчивостью:

– Встаньте, Мэвис! Не стойте здесь на коленях! Идите, идите из этой комнаты! Вы не знаете, кем она была, эта женщина, на которой я женился: я считал ее ангелом, но она была злым духом – да, Мэвис, злым духом! Посмотрите на нее, на ее отражение в зеркале – вы не можете назвать ее красивой – теперь! Она улыбается, видите, точно так же, как она улыбалась в прошлую ночь, когда… ах, вы ничего не знаете о прошлой ночи! Говорю вам, уходите! – я бешено топнул ногой. – Этот воздух осквернен, он отравит вас! Запаха Парижа в соединении с испарением смерти достаточно, чтобы распространить заразу! Уходите скорей, объявите слугам, что их госпожа умерла, опустите шторы, покажите все внешние знаки благопристойной и фешенебельной скорби! – И я стал смеяться, точно в бреду. –  Скажите слугам, что они могут рассчитывать на роскошный траур, пусть едят и пьют, сколько могут и сколько хотят, и спят или болтают, как прислуга любит болтать, о гробах, могилах и внезапных несчастиях; но оставьте меня одного, одного с ней: нам есть что сказать друг другу!

Бледная и дрожащая, Мэвис поднялась и стояла, глядя на меня со страхом и жалостью.

– Одного? – она запнулась. – Вы не можете оставаться один!

– Нет, не могу, но я должен, – возразил я быстро и жестко. – Это женщина, которую я любил животной любовью и на которой женился – вернее, которую, как самец, выбрал своей самкой, хотя архиепископ благословил это спаривание и призвал Небо в свидетели ее чистоты. Между тем мы расстались врагами, и несмотря на то что она мертва, я хочу провести с ней ночь: ее молчание многому меня научит! Завтра могила и могильщики смогут предъявить на нее свои права, но сегодня она моя!

Добрые глаза девушки затуманились слезами.

– О, вы совсем потеряли голову и не знаете, что говорите, – прошептала она. – Вы даже не пытаетесь узнать, как она умерла!

– Это довольно легко угадать, – ответил я быстро и поднял маленькую темную бутылочку с надписью «Яд», которую уже заметил на туалетном столе. – Она откупорена и пуста. Что в ней содержалось, я не знаю; но, конечно же, будет следствие: люди должны заработать деньги на опрометчивом поступке ее светлости! И взгляните туда…

И я указал на несколько листов исписанной бумаги, частично прикрытых кружевным носовым платком, который, очевидно, был второпях брошен на них; там же находились перо и чернильница.

– Там, без сомнения, приготовлено для меня замечательное чтение! Последнее послание умершей возлюбленной священно, Мэвис Клер; вы, как автор любовных романов, можете это понять! И, понимая это, вы сделаете то, о чем я вас прошу, – оставите меня!

Она посмотрела на меня с глубоким состраданием и медленно повернулась, чтобы выйти.

– Помоги вам Бог! – сказала она, всхлипывая. – Утешь вас Господь!

При этих словах какой-то демон во мне сорвался с цепи, и, бросившись к ней, я схватил ее за руки.

– Не смейте говорить о Боге! – сказал я страстно. – Не в этой комнате! И не в этом обществе! Зачем вы стремитесь навлечь на меня проклятие? Помощь Господа означает кару; утешение Его ужасно! Ибо сильный должен признать свою слабость, прежде чем Он поможет ему, и сердце должно разбиться, прежде чем Он утешит его! Но что я говорю, я не верю ни в какого Бога! Я верю в неведомую Силу, которая довлеет надо мной и которая в конце концов доведет меня до могилы, и ни во что больше! Она думала так же, как я, и не без основания: что сделал Бог для нее? Она уже рождена была низким созданием, живой ловушкой Сатаны!

У меня вдруг перехватило дыхание, и я остановился, не в состоянии произнести ни слова. Мэвис посмотрела на меня испуганно и оглянулась назад.

– Что с вами? – прошептала она с тревогой.

Я напряг все силы, чтобы ответить ей, и наконец с трудом произнес:

– Ничего! – и я жестом попросил ее уйти.

Думаю, выражение моего лица испугало ее, потому что она быстро удалилась, и я смотрел ей вслед, пока она не исчезла, как призрак из сновидения. Когда она вышла из будуара, я задернул бархатные портьеры и запер дверь.

Сделав это, я медленно вернулся к своей мертвой жене.

– Теперь, Сибилла, – громко сказал я, – мы одни, ты и я, одни с нашими отражениями в зеркале – ты мертвая, а я живой! В теперешних условиях ты не опасна для меня. Твоя красота исчезла! Твоя улыбка, твои глаза, твое прикосновение больше не могут возбудить во мне страсть, которой ты жаждала и от которой в конце концов устала! Что ты можешь мне сказать? Я слышал, что мертвые могут иногда говорить, и ты должна исправить зло, какое ты мне причинила, ложь, на какой ты построила наш брак, преступление, какое ты лелеяла в своем сердце! Должен ли я здесь прочесть твою мольбу о прощении?

И я собрал исписанные листы одной рукой, скорее чувствуя, чем видя их, так как мои глаза были прикованы к бледному трупу в розовом шелковом неглиже и драгоценностях, который так упорно созерцал сам себя в зеркале. Я подвинул стул поближе и сел, глядя на отражение своего собственного страшного лица рядом с лицом самоубийцы.

Потом, повернувшись, я стал более внимательно изучать мою недвижимую компаньонку и заметил, что она была очень легко одета: под шелковым пеньюаром была только белая сорочка из мягкой тонкой ткани, богато украшенной вышивкой, сквозь которую были отчетливо видны идеальные очертания ее окоченелых членов. Наклонившись, я приложил руку к ее сердцу; я знал, что оно не могло биться, однако почти надеялся, что услышу его стук. Когда я отнял руку, что-то чешуйчатое и блестящее бросилось мне в глаза, и, присмотревшись, я заметил свадебный подарок Лючио – охватывающую ее талию гибкую изумрудную змею с бриллиантовым хохолком и рубиновыми глазами. Эта вещица очаровала меня: обвитая вокруг мертвого тела, она казалась живой, и, если б она подняла свою сверкающую голову и зашипела, я едва бы удивился. Я опустился на стул и несколько мгновений сидел почти так же недвижимо, как труп рядом со мной, и опять смотрел, как все время смотрел труп, в зеркало, отражавшее нас обоих, нас, «соединенных воедино», как говорят сентиментальные люди о сочетавшихся браком, хотя, по правде сказать, часто случается так, что в целом свете нет двух существ, более далеких друг от друга, чем муж и жена. Я слышал крадущиеся шаги и подавленный шепот в коридоре и догадывался, что некоторые из слуг ждали и смотрели, но мне было все равно. Я был всецело поглощен жуткой ночной беседой, которую затеял, и так проникся ею, что включил все электрические лампы в комнате, а также зажег свечи в подсвечниках по обе стороны от туалетного столика. Когда в комнате сделалось так светло, как только было возможно, а труп из-за этого стал казаться еще более страшным и мертвенно-бледным, я опять сел и приготовился читать последнее послание покойной.

– Теперь, Сибилла, – пробормотал я, наклонившись немного вперед и отметив с болезненным интересом, что в продолжение последних нескольких минут ее челюсти еще больше разжались и улыбка стала еще безобразнее, – теперь исповедуйся в своих грехах! Ведь я здесь, чтобы выслушать. Такое немое выразительное красноречие, как твое, заслуживает внимания!

Порыв ветра с воем облетел вокруг дома, окна задрожали, и свечи стали мерцать. Я подождал, пока все стихло, и тогда, бросив взгляд на мертвую жену, под внезапным впечатлением, что она слышала мои слова и знает, что я делаю, начал читать.