Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

Когда я подошел, мой камердинер, заметив меня, остановился с выражением легкого смущения на лице.

– Вам нравится такая работа, друг мой? – тихо спросил я.

– Старая привычка, ваше сиятельство, только и всего. Это напоминает мне о юности, когда я помогал матери по хозяйству. Ах, какое это было прекрасное место, старый дом прямо над Фьезоле. – Взгляд его сделался задумчивым и грустным. – Теперь это все в прошлом – безвозвратно. Это было до того, как я поступил в солдаты. Но иногда я об этом вспоминаю.

– Понимаю. И, думаю, вы бы с радостью вернулись к той жизни, какой жили в детстве?

Он казался несколько удивленным.

– Но мне бы не хотелось оставить вас, ваше сиятельство!

Я грустно улыбнулся.

– Не хотелось бы оставить меня? Даже женившись на Лилле Монти?

Его смуглые щеки покраснели, но он покачал головой.

– Это невозможно! Она и слушать меня не станет. Она же совсем ребенок.

– Она скоро станет женщиной, поверьте! Такой ее сделает даже недолгое пребывание в вашем обществе. Но времени у вас много. Она красавица, как вы говорите, а что еще лучше – она невинна. Подумайте об этом, Винченцо! Вы знаете, какая это редкость – женская невинность? Почитайте ее, как почитаете Бога, и пусть ее юная жизнь станет для вас священной.

Он с благоговением поднял взгляд.

– Ваше сиятельство, я скорее сброшу Мадонну с алтаря, чем обижу или напугаю Лиллу.

Я улыбнулся, больше ничего не сказав, и вошел в дом. С той секунды я решил дать этой любовной идиллии шанс на успех. Поэтому пробыл в Авеллино гораздо дольше, чем планировал, – не для себя, а ради Винченцо. Он верно мне служил и был достоин награды. Я не без удовольствия видел, что мои усилия, целью которых было ему помочь, оказались ненапрасными. Я разговаривал с Лиллой о пустяках, которые ее интересовали, и постоянно наблюдал за ней, когда она не подозревала, что на нее кто-то смотрит. Со мной она была откровенна и простодушна, как ручная малиновка, но через несколько дней я обнаружил, что она сделалась застенчивой при упоминании имени Винченцо, краснела при его приближении, стеснялась попросить его что-то для нее сделать. По всем этим маленьким штришкам я догадался, о чем ее мысли, как догадываются по розовым полоскам на небе, что скоро рассвет.

Как-то днем я позвал синьору Монти к себе в комнату. Она пришла, удивленная и несколько взволнованная. Синьору что-то не понравилось в обслуживании? Я заверил ее, что с хозяйственной стороны все прекрасно, и сразу перешел к делу.

– Хотелось бы с вами поговорить о вашей дочери, юной Лилле, – участливо начал я. – Вы когда-нибудь задумывались о том, что она может выйти замуж?

Ее большие темные глаза наполнились слезами, а губы задрожали.

– Верно, задумывалась, – ответила она с тоской и грустью. – Но я молилась – хотя, наверное, это глупо, – чтобы она пока от меня не уходила. Я так ее люблю, она всегда останется для меня ребенком, маленькой и миленькой! Я гнала от себя мысли о ее замужестве как что-то печальное.

– Понимаю ваши чувства, – сказал я. – И все же предположим, что ваша дочь выйдет за человека, который вам будет как сын и который не отнимет ее у вас? Например за Винченцо?

Синьора Монти улыбнулась сквозь слезы.

– Винченцо! Он хороший парень, и я его люблю. Но о Лилле он не думает, он предан вашему сиятельству.

– Преданность его мне известна, – ответил я. – И все же я полагаю, что вскоре вы убедитесь, что он любит вашу Лиллу. Сейчас он молчит – боится обидеть вас и напугать ее. Но глаза его говорят о многом – так же как и ее. Вы прекрасная женщина и хорошая мать – понаблюдайте за ними, и скоро поймете, есть между ними любовь или нет. И еще… – Я протянул ей запечатанный конверт. – Здесь банковские билеты на сумму четыре тысячи франков. – Синьора Монти изумленно вскрикнула. – Это приданое для Лиллы, за кого бы она ни вышла, хотя я думаю, что выйдет она за Винченцо. Нет, не благодарите, деньги для меня не представляют ценности, и это единственная для меня радость за многие тяжелые месяцы. Подумайте хорошенько о Винченцо, он прекрасный человек. Все, о чем я вас прошу, – держать это небольшое приданое в тайне до дня помолвки вашей очаровательной дочери.

Не успел я ей помешать, как она с восторгом схватила мою руку и поцеловала ее. Затем поднялась с прирожденным достоинством свободолюбивой римлянки. Ее большая грудь вздымалась, а сильный голос дрожал от с трудом сдерживаемых чувств.

– Благодарю вас, синьор, – простодушно сказала она, – за заботу о Лилле! Не то чтобы моей малышке нужно больше того, что ее мать заработала своими руками, хвала святым, которые хранят нас обеих! Но это – особая милость Божия, ниспосланная через вас, и я буду недостойна ее, если проявлю неблагодарность. Прошу меня простить, ваше сиятельство, но глаза мои быстро подметили, что вы пережили горе. Добро облегчает печаль! Мы станем молиться о вашем счастии, Лилла и я, до последнего вздоха. Поверьте, имя нашего благодетеля будет возноситься святым денно и нощно, и кто знает, возможно, это принесет добро!

Я слабо улыбнулся.

– Это обязательно принесет добро, моя дорогая синьора, хотя я совершенно недостоин ваших молитв. Лучше молитесь, – тяжело вздохнул я, – за усопших, чтобы им отпустились грехи их.

Добрая женщина посмотрела на меня с сочувствием, жалостью и благоговением, затем, снова прошептав слова благодарности и просьбы о благословении, вышла из комнаты. Через несколько минут появился Винченцо. Я весело обратился к нему:

– Разлука – лучшая проверка любви, Винченцо. Приготовьте все к отъезду. Мы уезжаем из Авеллино послезавтра.

Так мы и сделали. Лилла выглядела немного удрученной, но Винченцо, похоже, был доволен, и по их лицам, а также по загадочной улыбке синьоры Монти я понял, что все идет хорошо. Я с сожалением уезжал из маленького городка в горах, зная, что больше никогда его не увижу. При отъезде я легонько погладил Лиллу по щеке и в последний раз посмотрел на ее чистое юное лицо. Однако осознание того, что я сделал добро, вызвало в моем усталом сердце радость и спокойствие – подобных чувств я не испытывал со дня смерти и воскресения из мертвых.

Я вернулся в Неаполь в последний день января после более чем месячного отсутствия, и мое возвращение приветствовали все мои многочисленные знакомые. Маркиз Давенкур совершенно верно меня проинформировал: дуэль осталась далеко в прошлом, и о ней почти забыли. Карнавал был в самом разгаре, на улицах царило безудержное веселье, переходящее в настоящее буйство: слышались музыка и песни, устраивались балы, маскарады и празднества. Но я не участвовал в вакханалии развлечений и всецело погрузился в необходимые приготовления к своей свадьбе.

Глава 30

Теперь, когда я оглядываюсь на события тех странных, лихорадочных недель, предшествовавших моей свадьбе, они представляются мне кошмарами умирающего. Смешанные краски, спутанные образы, моменты просветления, долгие часы во мраке – все грубое и изящное, материальное и духовное переворачивалось в моей жизни, словно стекляшки в калейдоскопе, обретая новые формы и затейливые узоры. Мой ум был ясен, и все же я часто себя спрашивал: а не сошел ли я с ума, не являлись ли все тщательно разработанные мною планы смутными мечтаниями безнадежно расстроенного разума? Нет. Для сумасшедшего каждая деталь моего плана казалась слишком отточенной, слишком выверенной и слишком продуманной. Безумец может планировать свои действия до какого-то предела, но обязательно допустит незначительный промах, упущение или ошибку, свидетельствующие о его состоянии. Я же ничего не забывал и действовал с расчетливой точностью осторожного финансиста, который управляет своими счетами со скрупулезной систематичностью. Теперь воспоминания об этом вызывают у меня смех, но тогда – тогда я двигался, говорил и действовал подобно очеловеченной машине, движимой куда более мощными силами, во всех смыслах точными и непреклонными.

Не прошло и недели после моего возвращения из Авеллино, как было объявлено о нашей свадьбе с графиней Романи. Через два дня после этого во время прогулки по Ларго-дель-Кастелло я столкнулся с маркизом Давенкуром. Мы с ним не виделись с самого утра дуэли, и эта случайная встреча меня в какой-то мере потрясла. Он вел себя исключительно доброжелательно, хотя, как мне показалось, испытывал некоторое смущение. После обычных светских любезностей он вдруг спросил:

– Значит, ваша свадьба – дело решенное?

Я делано рассмеялся.

– Ну конечно! А вы сомневались?

Его красивое лицо помрачнело, а манеры сделались еще более скованными.

– Но я думал… надеялся…

– Дорогой мой! – весело ответил я. – Я прекрасно понимаю, о чем вы. Но мы, люди света, не очень-то привередливы: мы не придаем значения глупым любовным фантазиям женщин перед замужеством, если только потом они не обведут нас вокруг пальца. Письма, которые вы мне переслали, оказались пустяками, сущими пустяками! Уверяю вас, что, женившись на графине Романи, я заполучу самую добродетельную и самую прекрасную женщину в Европе! – И я снова добродушно рассмеялся.

Лицо Давенкура выразило недоумение, однако он был человеком деликатным и знал, как избегать щекотливых тем. Он улыбнулся.

– В добрый час, – произнес он. – От всего сердца желаю вам счастья. Вы – лучший кузнец своего счастья, что же до меня – то да здравствует свобода! – Он ушел, весело махнув мне на прощание рукой.

Похоже, никто в городе не разделял недобрых предчувствий маркиза относительно моей близившейся женитьбы. О нашей свадьбе повсюду говорили с таким воодушевлением, словно она была каким-то новым развлечением, придуманным для того, чтобы придать карнавалу еще больше веселости. Помимо всего прочего, я приобрел репутацию в высшей степени нетерпеливого влюбленного, поскольку не соглашался ни на какие отсрочки. С какой-то лихорадочной поспешностью я пытался ускорить все приготовления и почти без труда убедил Нину, что чем раньше состоится наша свадьба, тем лучше. Она ждала ее с таким же нетерпением, как и я, и рвалась навстречу собственной гибели с такой же готовностью, как и Гвидо. Ее главной чертой была алчность, и несмолкавшие слухи о моем предполагаемом сказочном богатстве пробудили в ней это чувство в самый первый момент, когда она встретила меня в облике графа Оливы.

Как только Неаполь облетела новость о ее помолвке, она сделалась объектом зависти всех представительниц ее пола, которые всю предыдущую осень тщетно расточали арсеналы очарования и любезности, чтобы заманить меня в ловушку, и это доставляло ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Вероятно, наивысшее наслаждение женщин подобного сорта состоит в том, чтобы сделать своих менее везучих сестер несчастными и жалкими! Разумеется, я осыпал ее самыми дорогими подарками, а она, будучи единственной владелицей состояния, оставленного ей «покойным мужем», а также денег несчастного Гвидо, давала волю своей расточительности. Она заказывала самые дорогие и изысканные наряды, каждое утро бегала по портным, модисткам и шляпных дел мастерам, ее окружал некий избранный круг подруг, которым она демонстрировала новейшие пополнения своего гардероба до тех пор, пока те готовы были рыдать от зависти и злости, хотя им приходилось улыбаться и скрывать свое уязвленное тщеславие под маской сдержанности и светской учтивости. А Нине не доставляло большего удовольствия, чем дразнить и раззадоривать бедных, стесненных в личных средствах женщин видом сверкающего атласа, мягкого сияющего плиса, пышного бархата, тонких вышивок с настоящими самоцветами, дорогих старых кружев, бесценных духов и разнообразной бижутерии.

Она также обожала поражать взоры и смущать умы молоденьких девушек, чьи лучшие наряды представляли собой платья из простой белой ткани, украшенные лишь пучком цветов, и отправляла их домой с болью в сердце, недовольными всем на свете и ропщущими на судьбу за то, что та не позволяет им наряжаться в такие же прекрасные туалеты, какими владеет счастливая и удачливая будущая графиня Олива.

Бедные девушки! Если бы они знали всю правду, то не завидовали бы ей! Женщины слишком любят измерять степень счастья количеством приобретенных нарядов, и я свято верю, что платья – единственное, что всегда их утешает. Как часто истерику можно остановить вовремя принесенным новым нарядом!

Моя жена в преддверии второго замужества сбросила вдовью траурную вуаль и появлялась теперь в нарядах, расцвеченных приглушенными полутонами, которые особо подчеркивали ее хрупкую, почти сказочную красоту. Она вновь применила против меня все свои прежние колдовские уловки и изящные ужимки в поведении и речи. Я знал их наперечет! Я прекрасно понимал смысл ее легких прикосновений и томных взглядов! Ей не терпелось наконец занять высокое положение жены богатого аристократа, каковым меня считали, поэтому она не возражала, когда я назначил день нашей свадьбы на масленичный четверг. В этот день розыгрыши, лицедейства, танцы, визг и вопли должны были достичь апогея. Мое самолюбие ласкала мысль о том, что в это же самое время состоится еще один превосходный маскарад.

Свадьба планировалась довольно скромной, учитывая «недавнюю скорбную утрату» моей жены, как она сама сказала с полными слез, просящими глазами. Венчание должно было пройти в капелле Святого Януария по соседству с собором. В первый раз мы венчались там же! В остававшееся до свадьбы время Нина вела себя как-то странно. Со мной она часто была робкой, а иногда почти смиренной. Я то и дело замечал, как ее большие темные глаза смотрели на меня с удивлением и беспокойством, но это быстро проходило. Время от времени на нее также находило недолгое безудержное веселье, сменявшееся мрачным молчанием и погружением в себя. Я хорошо видел, что она напряжена до последнего предела душевного волнения и раздражительности, но не задавал ей никаких вопросов. Если, думал я, она терзается воспоминаниями, то тем лучше. Если она видела или воображала, что видит, сходство между мною и ее «дорогим покойным Фабио», это меня устраивало, поскольку заставляло ее мучиться и изводить себя сомнениями.

Я приезжал на виллу и уезжал оттуда, когда мне хотелось, и на мне, как всегда, были темные очки. Джакомо больше не сверлил меня своим пристальным испытующим взглядом, поскольку после той ночи, когда Гвидо в волнении и нетерпении жестоко швырнул его на землю, бедного старика разбил паралич. Он лежал на втором этаже и не говорил ни слова. Ассунта за ним ухаживала, но моя жена уже написала его родне в Ломбардию, прося ее приехать и забрать старика домой.

– Какой прок его держать? – спросила она меня.

Верно! Какой прок от того, чтобы дать приют бедному старику, больному, изможденному и никому не нужному? После долгих лет верной службы следует выставить его на улицу и отправить подальше! Что с того, если он умрет голодный и всеми брошенный? Он – сломанный инструмент, дни его сочтены, так пусть умирает. Я не собирался за него просить и относительно ухода за ним составил свой план, который вскоре должен был осуществиться. Пока же Ассунта трепетно заботилась о нем, а он лежал безмолвный, обессиленный, словно годовалый младенец, и боль непонимания светилась в его погасших глазах.

В последние дни перед свершением моего возмездия произошел один случай, который больно уязвил меня и вызвал во мне бешеную злобу. Я приехал на виллу довольно рано утром и, идя по лужайке, увидел что-то темное и неподвижное на одной из ведущих к дому дорожек. Я подошел взглянуть и содрогнулся от ужаса: это был кем-то застреленный мой пес Уивис. Его голова, покрытая шелковистой черной шерстью, и передние лапы лежали в луже крови, а честные карие глаза застыли в предсмертной агонии. Пораженный и разъяренный этим зрелищем, я подозвал садовника, подстригавшего кусты.

– Кто это сделал? – спросил я.

Тот с жалостью посмотрел на окровавленные останки бедного пса и тихо ответил:

– Хозяйка приказала, синьор. Вчера собака ее укусила, а на рассвете мы ее пристрелили.

Я наклонился, чтобы погладить верного пса, и, когда прикоснулся к шелковистой шерсти, глаза мои наполнились слезами.

– Как это произошло? – хрипло спросил я. – Хозяйку поранили?

Садовник пожал плечами и вздохнул.

– Да нет же! Но он порвал кружева у нее на платье и поцарапал руку. Чуть-чуть, но этого хватило. Он больше никого не укусит, бедный пес!

Я дал ему пять франков.

– Мне нравился этот пес, – коротко сказал я. – Верный был парень. Похороните его как надо вон под тем деревом. – Я показал на росший на краю лужайки высокий кипарис. – А это вам за беспокойство.

Он посмотрел на меня с удивлением и благодарностью и пообещал выполнить мою просьбу. Еще раз с грустью погладив поникшую голову своего, возможно, самого верного друга, я торопливо зашагал к дому и встретил Нину, выходившую из утренней гостиной. На ней было изящное длинное платье, в котором мягкие лиловые оттенки смешивались с темными цветами ранних и поздних фиалок.

– Значит, Уивиса застрелили? – внезапно спросил я.

Она вздрогнула.

– О да. Разве это не грустно? Но мне пришлось это сделать. Вчера я проходила мимо его конуры, где он сидел на цепи, а он вдруг безо всякой причины на меня бросился. Глядите! – Подняв руку, она показала мне три едва заметные отметины на своей нежной коже. – Я подумала, что вы будете очень недовольны тем, что я держу опасную собаку, поэтому я решила от нее избавиться. Всегда больно убивать любимое животное, но на самом деле Уивис принадлежал моему покойному мужу, и мне кажется, он так окончательно и не пришел в себя после смерти хозяина, а теперь и Джакомо болеет…

– Понимаю! – резко ответил я, оборвав ее объяснения.

Я подумал, насколько жизнь собаки была дороже и ценнее, чем ее. Храбрый Уивис, добрый Уивис! Он сделал все, что мог, – попытался вцепиться в ее нежное тело. Его верное чутье подвигло его на грубую месть женщине, в которой он учуял врага своего хозяина. Он встретил свою судьбу и погиб, исполняя свой долг. Но вслух я больше ничего не сказал. К смерти собаки мы больше не возвращались – ни я, ни Нина. Уивис лежал в своем мшистом пристанище под ветвями кипариса, память его не пятнала никакая ложь, и его верность запечатлелась в моем сердце как нечто доброе и возвышенное, далеко превосходившее своекорыстную дружбу так называемого христианского мира.

Дни тянулись медленно. Весельчакам, с криками и смехом пытавшимся поспеть за угасавшим карнавалом, часы, несомненно, казались минутами, до краев наполненными весельем. Но мне, слышавшему лишь размеренное тиканье своих часов, отмерявших месть, и видевшему лишь их движущиеся стрелки, с каждой секундой приближавшиеся к последней судьбоносной цифре на циферблате, даже мгновения казались долгими и бесконечно томительными. Я бесцельно бродил по улицам города, чувствуя себя скорее никому не нужным чужаком, нежели известным и вызывающим зависть окружающих аристократом, чье богатство делало его центром всеобщего внимания. Буйное ликование, музыка, мелькание красок, кружившихся и метавшихся по широкой виа Толедо, вызывали у меня смятение и боль. Хотя я был привычен к бурным эксцессам карнавала, в этом году они казались мне неуместными, неприятными, бессмысленными и совершенно чуждыми.

Иногда я сбегал от городского шума и бродил по кладбищу. Там я стоял, задумчиво глядя на комья земли на свежей могиле Гвидо Феррари. Памятника на ней еще не было, но она находилась рядом с усыпальницей Романи – всего в паре метров от железной решетки, заграждавшей вход в мрачный, жуткий склеп. Меня каким-то странным образом тянуло туда, и я не раз приближался ко входу в потаенный лаз, проделанный разбойниками, желая убедиться, что там все в порядке. Все было так же, как после моего ухода, разве что кустарник стал гуще да разрослись сорняки и бурьян, делавшие вход менее заметным, а сам лаз почти непроходимым. По счастливой случайности я обзавелся ключом от склепа. Я знал, что для таких усыпальниц обычно делают два ключа: один находится у смотрителя кладбища, а другой – у тех, кому она принадлежит, и вот им-то мне и удалось завладеть.

Как-то раз, оставшись один в своей библиотеке на вилле, я вспомнил, что в верхнем ящике стоявшего там старого дубового секретера всегда лежали ключи от погребов и комнат. Я посмотрел и увидел, что они, как обычно, лежат на месте. На каждом висела бирка с обозначением помещения, и я принялся нетерпеливо их перебирать. Так и не найдя то, что искал, я уже было собрался закрыть ящик, как вдруг заметил большой ржавый железный ключ, засунутый в самый дальний его угол. Я вытащил ключ и с радостью прочел надпись на бирке: «Усыпальница». Я тотчас же сунул его в карман, радуясь столь полезному приобретению: я знал, что ключ мне скоро понадобится. Во время карнавала кладбище пустовало, никто не приходил сюда, чтобы возложить венки или цветы на место последнего упокоения родных или друзей. Кто думает о мертвых в веселом вихре карнавала? Во время своих частых прогулок туда я всегда был один, я мог бы открыть склеп и спуститься в него незамеченным, но я этого не делал, довольствуясь тем, что иногда вставлял ключ в замок и убеждался, что он поворачивается без труда.

Возвращаясь с одной из таких прогулок на закате теплого дня в конце недели, предшествовавшей моей свадьбе, я направился к Моло, где увидел живописную группу моряков и девушек, исполнявших один из удивительно грациозных народных танцев. Страстные движения танцующих и их выразительная жестикуляция сопровождались звучным аккомпанементом гитары и ритмичным звяканьем бубна. Красивые возбужденные лица, сверкающие глаза, смех, веселые разноцветные костюмы, блеск бусин на смуглых шеях девушек, красные шляпы, лихо заломленные на густых черных кудрях моряков, – все рисовало картину, полную света и жизни, ярко блиставшую на фоне светло-серого и желтоватого февральского неба и моря, а сверху ее оттеняли суровые темные стены Кастель-Нуово.

Эту сцену мог бы изобразить на холсте английский художник Люк Филдс: человек наших дней, родившийся в краю густых туманов и грозовых туч, смог, несмотря на эти недостатки, наделить свою кисть неистощимым богатством и сиянием ярких красок Италии. Я с удовольствием наблюдал за танцем – его отличали удивительная гармония и безупречный ритм. Игравший на гитаре то и дело запевал песню на диалекте, который подходил к музыке танца так же, как розовый бутон вписывается в цветочную чашку. Я не разобрал слов песни, но припев был один и тот же, и гитарист повторял его со всевозможными интонациями – от грустной до веселой, от просящей до жалобной. И мне удалось запомнить его слова. Буквально они означили: «Как прекрасно умереть, упав у двери своей любимой!»

В этом нет никакого смысла, чуть не со злостью подумал я, лишь глупые сантименты. И все же я не мог без улыбки смотреть на босоногого оборванца, распевавшего эту песню. Казалось, ему доставляло огромное удовольствие вновь и вновь повторять припев, он закатывал черные глаза в любовной истоме и издавал вздохи, которые с трогательной серьезностью звучали в такт его музыке. Конечно, он лишь подражал актерской манере исполнения, свойственной неаполитанцам: так поют все они и ничего не могут с собой поделать. Однако этот парень так плутовски замолкал и жалобно выкрикивал «Ай!», прежде чем добавить «Как прекрасно», что это придавало его глупой песенке свежести и пикантности. Озорство било в нем через край, и это ясно читалось у него на лице. Несомненно, он был отъявленным бездельником, но в его симпатичном чумазом лице и спутанных волосах было столько очарования, что я весело смотрел на него, радуясь возможности хоть на несколько минут отвлечься от терзавших меня горестных мыслей. Придет время, думал я, и этот парень, возможно, станет исполнять песню о «любимой» в более суровой тональности, с желанием не самому упасть замертво, а убить ее! В Неаполе это было более чем вероятно. Постепенно танец прекратился, и в одном из задыхавшихся смеющихся моряков я узнал своего старого знакомого, Андреа Луциани, с которым плыл в Палермо. Увидев его, я испытал облегчение, поскольку получил ответ на вопрос, мучивший меня уже несколько дней, и, как только танцоры и зрители начали расходиться, подошел к нему и тронул его за плечо. Он вздрогнул, удивленно обернулся и, похоже, не узнал меня. Я вспомнил, что, когда мы с ним виделись в последний раз, я еще не отрастил бороду и темные очки тоже еще не носил. Я напомнил ему свое имя, и лицо его просияло.

– А, добрый день, ваше сиятельство! – с улыбкой воскликнул он. – Тысяча извинений, что не сразу вас узнал! Я часто о вас думал! И часто о вас слышал! Ах, что за имя! Богатый, знатный, благородный! Что за дивная жизнь! И вы вот-вот женитесь! Ах, боже мой! Любовь прогоняет все печали, вот так! – Вытащив изо рта сигару, он выпустил в воздух бледное колечко дыма и весело рассмеялся. – Всех вам благ, ваше сиятельство!

Я улыбнулся и поблагодарил его. Потом заметил, что он с любопытством смотрит на меня.

– Вы считаете, что я сильно изменился, дружище? – спросил я.

– Что ж, мы все меняемся! – беспечно ответил он, не глядя мне в глаза. – Дни летят, и каждый из них забирает с собой частичку молодости. Стареем, сами того не замечая!

Я рассмеялся.

– Понимаю. Вы думаете, я состарился с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Немного, ваше сиятельство, – откровенно признался он.

– Я перенес тяжелую болезнь, – тихо сказал я. – Зрение у меня еще слабое, как видите. – Я коснулся своих очков. – Но со временем оно восстановится. Можете уделить мне несколько минут? Мне нужна ваша помощь в одном важном деле. Прогуляемся?

Он с готовностью кивнул и последовал за мной.