Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

Глава 28

Авеллино – один из сонных, тихих и живописных городков, которые еще не успели осквернить вандалы-туристы. Путешественники с «транзитными билетами» от контор Кука или Гейза в нем не останавливаются: здесь нет «достопримечательностей», кроме обители Монтеверджине, стоящей на вершине горы и полной воспоминаний о стародавних временах, которые окутывают ее, словно мантия волшебника, и наполняют какой-то загадочной и задумчивой тишиной. Тут можно оглянуться сквозь череду давних событий до одиннадцатого века, когда обитель построили, как говорят здешние жители, на развалинах храма Кибелы. Но что овечьи и гусиные стада, гоняемые по заграницам пастухами Куком и Гейзом, знают о Монтеверджине или Кибеле? Ничего, да им и дела нет, и тихий Авеллино остается в стороне от их набегов благодаря тому, что не значится на дорожных картах пастухов как остановка. Укрытый высокими Апеннинскими горами и расположенный в плодородной зеленой равнине, по которой бежит река Сабато, сверкая среди отвесных скал, похожих на полуразрушенные войнами опустевшие замки, этот городок окружен сонной тишиной. Он исполнен некой величавости, которая в сравнении с буйным весельем и легкомыслием находящегося всего в сорока пяти километрах Неаполя напоминает собой статую Эгерии, для контраста поставленную рядом с раскрашенной восковой фигурой полуодетой балерины. Не много найдется в природе видов прекраснее, чем закат, наблюдаемый с одного из невысоких холмов у Авеллино, когда горные вершины Апеннин словно зажигаются от пламенеющих облаков, долины внизу наполняются нежно-лиловыми и серыми тенями, которые можно увидеть на холстах Сальватора Розы, а сам город походит на бронзовый барельеф на старом щите, четко выделяющийся на фоне ослепительного блеска небес.

В этот уединенный уголок я и приехал, радуясь случаю немного отдохнуть от мщения и на какое-то время сбросить горькое бремя, снова, как и прежде, стать человеком рядом с обступавшими меня горами. Ведь вблизи их обычные суетные вещи, похоже, уходят из души, мысли обретают широту, и не остается места пресной прозаичности повседневной жизни. Величественная тишь падает на бурные волны страсти, и сильный мужчина стоит, словно получивший нагоняй ребенок, осознавая себя ничтожно малым пред этими царственными повелителями природы, чьи высокие вершины увенчаны голубым куполом небес.

Я нашел себе тихое, очень непритязательное жилье, где вел скромное существование, посещаемый только Винченцо. Я устал от показной роскоши, которой мне приходилось окружать себя в Неаполе, чтобы идти к своей цели, и для меня стало облегчением на какое-то время почувствовать себя бедняком. Дом, в котором я остановился, представлял собой живописное здание на окраине города, а его хозяйка была в своем роде довольно колоритной личностью. С гордым блеском в черных глазах она сказала мне, что родом из Рима. Я и сам догадался об этом по ее резко очерченному лицу, великолепной фигуре и уверенной, твердой походке – быстрой, но без намека на спешку, что свойственно только римлянкам. Она в нескольких словах рассказала мне о своей жизни, жестикулируя так, будто снова ее проживала. Муж ее работал в карьере, где добывали мрамор, и один из работавших вместе с ним сбросил на него огромный кусок породы, который задавил его насмерть.

– И я точно знаю, – заявила она, – что он намеренно убил моего Тони, ведь он любил бы меня, если бы осмелился. Но я женщина простая, сами видите, и мне кажется, что врать нельзя. И едва тело моего любимого мужа успели засыпать землей, как этот негодяй и убийца явился ко мне и предложил за него выйти. Я обвинила его в преступлении, он все отрицал, сказал, что сам не знает, как большой камень выпал у него из рук. Я ударила его по лицу и велела убираться с глаз долой, будь он проклят! Сейчас он умер, и, если святые меня услышали, его душа уж точно не в раю!

Вот так она говорила, сверкая глазами, с яростным напором, сильными загорелыми руками распахивая большое окно в гостиной, которую я занимал, и приглашая полюбоваться садом. Передо мной открылся участок, сверкавший свежей зеленью листвы, примерно три с лишним гектара плодородной земли, засаженных только яблонями.

– Да, верно! – воскликнула она, обнажив в довольной улыбке белые зубы, когда я выказал восхищение, которого она ожидала. – Авеллино издавна славится своими яблоками, но, хвала Пресвятой Деве, в этом году во всей округе не уродилось яблок лучше, чем у меня. Денег от продажи урожая мне почти хватает на жизнь, да еще на дом, когда могу найти господ, желающих у меня поселиться. Но сюда приезжает не очень много путешественников – художник, иногда поэт. Подобного рода люди быстро устают от веселья и рады отдохнуть. Простолюдинам я даже дверь не открою – не из гордости, нет! Просто если растет дочь, осторожность лишней не бывает.

– Значит, у вас есть дочь?

Ее напористый взгляд смягчился.

– Единственная, моя Лилла. Я зову ее своей наградой, и слишком большой для меня. Мне кажется, что деревья так хорошо плодоносят лишь потому, что это она за ними присматривает, а яблоки из-за этого крепкие и сладкие. А когда она везет их на рынок, сидя на телеге, и улыбается, правя лошадьми, кажется, что само ее личико помогает продать товар.

Я улыбнулся ее материнским восторгам и вздохнул. У меня не осталось веры ни во что – не мог я поверить и в Лиллу. Моя хозяйка, синьора Монти, как ее называли, заметила, что я выгляжу усталым, и оставила меня одного. За все время пребывания в ее доме я видел ее лишь несколько раз, Винченцо взял на себя обязанности управляющего или скорее сделался моим покорным рабом, следя за моим удобством и предугадывая мои желания с ревностной заботой, которая трогала и радовала меня. Я целых три дня провел в уединении, прежде чем он решился со мной заговорить, поскольку заметил, что я стремился к одиночеству, подолгу бродя по лесам и холмам. Не смея нарушать мой покой, он довольствовался тем, что молча поддерживал материальную сторону моего существования. Тем не менее однажды днем, убрав со стола после моего легкого обеда, задержался в комнате.

– Ваше сиятельство еще не видели Лиллу Монти? – застенчиво спросил он.

Я взглянул на него с некоторым изумлением. На его смуглых щеках играл румянец, а глаза как-то необычно блестели. Я впервые заметил, что мой камердинер – довольно симпатичный молодой человек.

– Видел Лиллу Монти! – полурассеянно повторил я. – А, это вы о дочери хозяйки? Нет, я ее не видел. А почему вы спрашиваете?

Винченцо улыбнулся.

– Прошу прощения, ваше сиятельство! Но она очень красива, а в моих краях есть поговорка: если на сердце тяжесть, вид прекрасного личика ее облегчит!

Я нетерпеливо махнул рукой.

– Все это глупости, Винченцо! Красота – проклятие мира. Почитайте историю, и вы увидите, как много великих завоевателей и мудрецов погибло или подверглось бесчестию из-за уловок красивых женщин.

Он мрачно кивнул. Возможно, он вспомнил сделанное мною на званом ужине объявление о моей скорой женитьбе и старался как-то примирить его с явной непоследовательностью моего теперешнего замечания. Но он был слишком осторожен, чтобы высказать свое мнение вслух, поэтому лишь сказал:

– Несомненно, вы правы, ваше сиятельство. И все же каждый радуется, видя цветущие розы, сияющие звезды и брызги пены на волнах. И так же радостно глядеть на Лиллу Монти.

Я повернулся на стуле, чтобы лучше его видеть. Присмотревшись, я заметил, что румянец у него на щеках сделался еще гуще, и рассмеялся с грустью и горечью в голосе.

– Да вы влюблены, мой друг! Прошло всего три дня, а вы уже капитулировали перед улыбкой Лиллы! Мне вас жаль!

Он нетерпеливо прервал меня:

– Ваше сиятельство ошибается! Я бы не посмел… она так невинна… она ничего не знает! Она словно птичка в гнезде, такая хрупкая и нежная… одно слово любви напугало бы ее. Я был бы подлецом, если бы его произнес.

«Вот оно что! – подумал я. – Не стоит смеяться над беднягой!» Почему из-за того, что моя любовь обратилась в прах, я должен насмехаться над теми, кто вообразил, что нашел золотое яблоко Гесперид? Винченцо, некогда солдат, а теперь наполовину курьер, наполовину камердинер, в глубине души был поэтом. Он обладал серьезным, созерцательным складом ума, свойственным тосканцам, а также любовным пылом, скрытым под маской кажущейся сдержанности.

Я поднялся, глядя на него с явным интересом.

– Вижу, Винченцо, – произнес я с добродушной иронией, – что созерцание Лиллы Монти с лихвой компенсирует вам ту часть неаполитанского карнавала, которую вы пропустили, находясь здесь. Но отчего вы так хотите, чтобы я увидел этот образец девичьей красоты, который мне неизвестен? Разве лишь для того, чтобы я пожалел о своей утраченной молодости?

Лицо его выразило любопытство пополам с замешательством. Наконец он, словно на что-то решившись, твердо произнес:

– Ваше сиятельство должны меня извинить за то, что я видел нечто, что, возможно, мне видеть не полагалось, но…

– Но что? – спросил я.

– Ваше сиятельство, вы не утратили молодость.

Я снова повернулся к нему – он смотрел на меня с некоторой тревогой, опасаясь вспышки моего гнева.

– Ну, – спокойно произнес я, – и почему же вы так решили?

– Ваше сиятельство, я видел вас без очков в тот день, когда вы стрелялись с несчастным синьором Феррари. Я видел вас, когда вы выстрелили. У вас красивые и ужасные глаза, глаза молодого человека, хоть волосы у вас и седые.

Я осторожно снял очки и положил их на стол рядом с собой.

– Поскольку вы уже однажды видели меня без них, можете взглянуть еще раз, – тихо заметил я. – Я ношу их с особой целью. Здесь, в Авеллино, эта цель не имеет значения. Поэтому я вам доверяю. Но берегитесь, если вы злоупотребите моим доверием.

– Ваше сиятельство! – вскричал Винченцо с болью в голосе. Лицо его помрачнело.

Я положил ладонь ему на руку.

– Простите меня, мне не следовало этого говорить. Вы честный человек, вы достаточно хорошо послужили родине, чтобы знать цену верности и долга. Но, когда вы говорите, что я не утратил молодости, вы ошибаетесь, Винченцо! Я утратил ее – огромное горе убило ее в моей душе. Сила, гибкость членов, ясный взгляд – все это лишь внешнее. Но в глубине моего сердца царят холод и нестерпимая горечь из-за потерянных лет. Нет, не улыбайтесь: на самом деле я очень стар, так стар, что меня тяготят прожитые дни. Но все же не настолько стар, чтобы не оценить вашу преданность, мой друг… – Тут я улыбнулся едва заметной улыбкой. – Когда я увижу эту девушку, Лиллу, я откровенно вам скажу, что о ней думаю.

Винченцо наклонил голову, взял мою руку и поцеловал ее, после чего внезапно вышел из комнаты, чтобы скрыть слезы, выступившие у него на глазах из-за моих слов. Я видел, что ему меня жаль, и не ошибся, решив, что сама окружавшая меня тайна усиливала его привязанность ко мне. В целом я был рад тому, что он увидел меня без камуфляжа, поскольку испытал облегчение, побыв какое-то время без очков. И до самого конца своего пребывания в Авеллино я больше ни разу их не надел.

Как-то раз я увидел Лиллу. Я решил прогулялся до старинной церкви, стоявшей на крутом холме и окруженной старыми каштанами, в которой, как мне было известно, находилась картина «Бичевание Христа», по слухам принадлежавшая кисти Фра Беато Анджелико. Небольшая обитель была совершенно безлюдна, когда я туда вошел, и я остановился у входа, тронутый простотой ее убранства и успокоенный царившей в ней тишиной. Я осторожно проследовал в угол, где висела картина, и в это время мимо меня легким шагом прошла девушка с корзиной ароматных зимних нарциссов и адиантумов. Что-то в ее грациозных и бесшумных движениях заставило меня посмотреть ей вслед. Повернувшись ко мне спиной, она преклонила колени у образа Святой Девы Марии, поставив корзину с цветами на нижнюю ступеньку алтаря. На ней была одежда крестьянки: простая короткая синяя юбка и алый корсаж с наброшенным сверху белым платком, завязанным на уровне плеч. Вокруг небольшой изящной головы были уложены толстые косы из густых блестящих темно-каштановых волос.

Я решил, что мне нужно увидеть ее лицо, и по этой причине вернулся ко входу в церковь и стал дожидаться, пока она выйдет. Очень скоро она приблизилась той же легкой несмелой походкой, которую я заметил раньше, и ее чистое юное лицо было обращено ко мне. Что же такого было в этих ясных, светлых глазах, что заставило меня невольно наклонить голову в почтительном приветствии, когда она проходила мимо? Не знаю. Не красота – ибо, хоть девушка и была хорошенькой, я видел и получше. Было нечто редкое и необъяснимое в ее девичьей стати и скромном достоинстве, чего я раньше никогда не встречал в женщинах. Ее щеки чуть зарумянились, когда она скромно ответила на мое приветствие. Едва выйдя из церкви, она остановилась и принялась маленькими белыми пальчиками перебирать коричневые бусины четок, на мгновение стушевалась, но затем застенчиво и одновременно приветливо произнесла:

– Если ваше сиятельство поднимется еще немного по склону холма, оттуда откроется еще более прекрасный вид на горы.

Что-то знакомое в ее взгляде, некое сходство с ее матерью подсказало мне, кто она такая. Я улыбнулся.

– А, так вы Лилла Монти?

Она снова зарделась.

– Да, синьор. Я – Лилла.

Я внимательно и в то же время с грустью рассматривал ее. Винченцо оказался прав: она была прекрасна, но не тепличной красотой светских салонов с ее намеренной неестественностью, а прелестью и свежим сиянием, которое природа дарует тем избранным, кто живет с ней в гармонии. Я повидал немало утонченных женщин, дам с фигурой и лицом Юноны, женщин с глазами василиска, притягивающих и подчиняющих себе души мужчин. Но я ни в ком не наблюдал такой духовной чистоты, как в этой простой крестьянской девушке, которая без страха и все же скромно смотрела на меня невинно-вопрошающим, как у ребенка, взглядом, будто увидела что-то новое и непривычное. Ее немного смутил мой пристальный взгляд, и она с очаровательной учтивостью повернулась и начала спускаться с холма. Я негромко спросил ее:

– Вы домой, дитя мое?

Мой добродушный покровительственный тон придал ей уверенности. Она с готовностью ответила:

– Да, синьор. Мама ждет меня, чтобы я помогла ей готовить ужин вашему сиятельству.

Я подошел и взял ее за руку, в которой она держала четки.

– Что?! – шутливо воскликнул я. – Вы по-прежнему трудитесь не покладая рук, хоть сбор яблок и закончился?

Она звонко и мелодично рассмеялась.

– Ой, я люблю работать. Это поднимает настроение. Люди становятся такими злыми, когда им нечем занять руки. А многие из-за этого еще и болеют. Да, верно! – И она многозначительно закивала. – Так часто случается. Старый Пьетро, сапожник, совсем слег, когда стало некому чинить башмаки. Да, он даже за священником послал и сказал, что умрет. И дело тут не в деньгах – денег у него много, он человек небедный, – а в том, что стало нечего делать. И вот мы с мамой нашли какие-то дырявые башмаки и отнесли ему. Он сел на кровати и принялся их чинить и сейчас здоров, как раньше! Мы всегда следим, чтобы он не сидел без работы. – Она снова рассмеялась, а потом, серьезно покачав головой с блестящими волосами, добавила: – Да-да! Без работы жить нельзя. Мама говорит, что добропорядочные женщины никогда не устают, а ленятся только плохие люди. И это напоминает мне, что надо побыстрее возвращаться и приготовить вашему сиятельству кофе.

– Так это вы мне кофе варите, дитя мое? – спросил я. – А разве Винченцо вам не помогает?

На ее милых щечках выступил едва заметный румянец.

– Ой, Винченцо очень хороший, – застенчиво ответила она, опустив взгляд. – Он из тех, кого называют хорошим другом. Он и вправду такой! Но он часто радуется, что я и ему варю кофе. Ему это так нравится! Он говорит, что у меня хорошо получается! Но, возможно, ваше сиятельство предпочитает, чтобы кофе готовил Винченцо?

Я рассмеялся. Она была такой наивной, поглощенной своими маленькими обязанностями – совсем еще ребенок.

– Нет, Лилла, я рад, что вы что-то делаете для меня. И теперь стану радоваться еще больше, зная, какие руки для меня потрудились. Но вам не стоит баловать Винченцо: он зазнается, если вы слишком часто будете варить ему кофе.

Лилла удивилась. Она явно меня не поняла. Скорее всего, в ее представлении Винченцо был всего лишь добродушным молодым человеком, приходившим в восторг от ее способностей хозяйки. Смею предположить, что она не видела в нем мужчину. Некоторое время она размышляла над моими словами, словно разгадывала головоломку, потом бросила это безнадежное занятие и легонько тряхнула головой, будто отгоняя скучные мысли.

– Ваше сиятельство желает посмотреть на Пяту Ангела? – весело спросила она, собравшись уходить.

Я никогда не слышал об этом месте и спросил, что она имеет в виду.

– Это недалеко отсюда, – объяснила девушка. – Я об этом вам и говорила. Чуть выше по склону холма вы увидите плоский серый камень, покрытый синими горечавками. Никто не знает, как они растут там, но цветут они и летом и зимой. Говорят, что один из архангелов раз в месяц в полночь спускается туда, чтобы благословить Монтеверджине, и стоит на том камне. И, конечно же, везде, где ступают ангелы, растут цветы, и ни одна буря их не уничтожит, даже лавина. Вот почему люди зовут это место Пятой Ангела. Вам там понравится, ваше сиятельство, но идти туда минут десять. – И она ушла, улыбаясь так приветливо и мило, как цветок улыбается ветру, то припрыгивая, то пускаясь в пляс, когда сбегала вниз по холму, распевая от счастья и чистоты сердца.

Ее звонкий, как у жаворонка, голосок взмывал туда, где стоял я, грустно глядя ей вслед, пока она не скрылась из виду. Теплое полуденное солнце весело играло в ее каштановых волосах, окрашивая их золотисто-бронзовым сиянием, ласкало ее белую шею и руки, оттеняло алый корсаж, когда она спускалась по заросшему травой склону и, наконец, пропала среди густой листвы окружавших холм деревьев.

Глава 29

Тяжело вздохнув, я продолжил прогулку. Я понял, чего лишился. Это прекрасное дитя с ее простым, бесхитростным характером – почему я не встретил кого-то вроде нее и не женился на ней, а не на этой мерзкой твари, которая опустошила мне душу? Ответ нашелся быстро. Даже если бы я ее и увидел, когда был свободен, сомневаюсь, что смог бы оценить ее по достоинству. Мы, люди света, которым нужно поддерживать свое положение, не обращаем внимания на женщин крестьянского сословия. Мы должны жениться на так называемых «благородных», образованных барышнях, которые так же сведущи в правилах света, как и мы, если не больше. Поэтому нам достаются Клеопатры, Дюбарри и Помпадур, в то время как неиспорченные девушки вроде Лиллы слишком часто становятся рабочими лошадками в хозяйствах обычных мастеровых или поденщиков, проводят свою жизнь в повседневном тяжелом труде, зачастую не видя и не стремясь увидеть ничего за пределами хижины в горах, кухни в сельском доме или крытого лотка на рынке. Конечно, наш мир несовершенен – в нем слишком много неправильного. Судьба преподносит нам ненужные уловки и фокусы, и все мы – сплошь слепые безумцы, не знающие, куда движемся изо дня в день! Мне говорят, что верить в дьявола уже немодно, – но до моды мне нет никакого дела! Дьявол существует, я уверен, и он по какой-то необъяснимой причине причастен к судьбам нашей планеты. Дьявол, наслаждающийся издевательствами над нами от колыбели до могилы. И, вероятно, мы ни в чем так безнадежно и безгранично не одурачены им, как в нашей семейной жизни!

Погруженный в свои мысли, я едва замечал, куда иду, пока вспыхнувшее сияние синих цветов не напомнило мне о цели моей прогулки. Я дошел до Пяты Ангела. Она представляла собой, как и сказала Лилла, плоский камень, почти голый, за исключением выпуклости, густо поросшей горечавками, которые редко встречаются в этой части Италии. Так, значит, здесь сказочный ангел прервал свой полет, чтобы благословить священную обитель Монтеверджине! Я остановился и огляделся. Вид отсюда и впрямь открывался великолепный. От зеленевшей внизу впадины долины поднимались пологие холмы, словно ровно катящиеся волны, пока их изумрудная зелень не сливалась с густыми лиловыми тенями и высокими вершинами Апеннин. У моих ног лежал городок Авеллино, небольшой, но четко очерченный, словно миниатюра на фарфоре, а чуть дальше надо мной виднелась серая громада самой Монтеверджине, грустно и одиноко возвышавшаяся посреди великолепия окружавшего ее пейзажа.

Я присел отдохнуть – не как самозванец на украшенный цветами ангельский трон, а на соседний, поросший травой бугорок. И тут вспомнил о пакете, полученном нынче утром из Неаполя. Мне очень хотелось его вскрыть, но я отчего-то не решался. Его прислал мне маркиз Давенкур вместе с учтивым письмом, в котором сообщалось, что тело Феррари тайно похоронили с соблюдением всех обрядов на кладбище «рядом с родовым склепом семейства Романи».

Поскольку, – писал Давенкур, – из всего, что нам известно, следует, что таково, похоже, было его собственное пожелание. Как выяснилось, он приходился кем-то вроде названого брата недавно скончавшемуся графу, и, узнав об этом обстоятельстве, мы похоронили его согласно соображениям, которые он бы, несомненно, высказал, если бы перед поединком предполагал возможность своей гибели.

Относительно прилагаемого пакета Давенкур продолжал:

Высылаемые письма были обнаружены в нагрудном кармане Феррари. Распечатав первое и ожидая найти в нем некие данные о его последней воле, мы пришли к заключению, что вы, как будущий муж дамы, чью подпись и почерк вы узнаете, должны быть поставлены в известность об их содержании не только для собственного блага, но и ради справедливого отношения к покойному. Если все письма написаны в том же ключе, что и по ошибке прочитанное мною, не сомневаюсь, что Феррари считал себя весьма уязвленным и обиженным. Конечно же, не мне об этом судить, однако осмелюсь дружески посоветовать вам тщательно изучить прилагаемую переписку, прежде чем связать себя брачными узами, о чем вы говорили в тот вечер. Неразумно идти по краю пропасти с закрытыми глазами! Капитан Чиабатти первым уведомил меня о том, что мне теперь доподлинно известно, а именно: Феррари оставил завещание, по которому все, чем он владел, безоговорочно отходит графине Романи. Вы, разумеется, сделаете собственные выводы и простите меня, если я слишком усердствую в желании помочь вам. Мне остается лишь сообщить, что все неприятные последствия этого дела рассеиваются весьма быстро и без скандала – я об этом позаботился. Вам нет необходимости продлевать ваше отсутствие более, чем вы сами того желаете. Что же до меня, то я буду чрезвычайно рад приветствовать вас по вашем возвращении в Неаполь. Примите уверения в величайшем к вам почтении, дорогой граф, от вашего верного друга и преданного слуги,

Филиппа Давенкура.

Я аккуратно сложил письмо и отложил его в сторону. Потом взял в руки небольшой пакет, который прислал мне Давенкур: это была пачка тщательно сложенных писем, перевязанных узкой лентой, источавших сильный, слегка тошнотворный аромат духов, который я знал и ненавидел. Я повертел их в руках: края бумаги были испачканы кровью, кровью Гвидо, словно она в своем последнем неспешном струении пыталась стереть все следы изящно написанных строк, теперь ждавших, когда я их прочту.

Я медленно развязал ленту. Потом методично и внимательно прочел все письма одно за другим. Все они были от Нины и написаны Гвидо, когда тот находился в Риме. На некоторых из них стояли даты тех самых дней, когда она лицемерно клялась в любви мне – своему нареченному жениху. Одно очень прочувствованное послание было написано в тот самый вечер, когда она согласилась выйти за меня! Письма были пылкие и нежные, полные самых страстных клятв в верности, переполненные самыми ласковыми эпитетами, пронизанные такой искренностью и любовью, что, конечно же, у Гвидо не возникало и тени подозрения и имелись все основания считать себя в безопасности в своем раю глупца. Одно место в этой поэтичной романтической переписке привлекло мое особое внимание. Вот оно:

Почему ты так много пишешь о женитьбе на мне, мой Гвидо? Мне кажется, что мы лишимся всей радости любви, как только жестокий мир узнает о нашей страсти. Если ты станешь моим мужем, то, несомненно, перестанешь быть моим возлюбленным, и это разобьет мне сердце. Ах, любимый! Я хочу, чтобы ты всегда был моим возлюбленным, как тогда, когда был жив Фабио. Зачем привносить скучное супружество в такой рай страсти, как наш с тобой?

Я внимательно вчитался в эти строки. Конечно же, я понял их тайный смысл. Она хотела построить отношения с ныне покойным на свой лад. Ей хотелось выйти замуж за меня, а Гвидо придержать для времени одиночества, чтобы тот «всегда был ее возлюбленным!». Какой дивный и изощренный план! Ни один вор, ни один убийца никогда не строил таких хитрых козней, как она, но воров и убийц преследует закон. Насчет же подобных женщин закон гласит: «Разведись с ней – вот лучшее средство». Разведись с ней! Дай преступнице уйти безнаказанной! Пусть другие поступают как им хочется, но у меня иные взгляды на правосудие!

Снова перевязав лентой пачку писем с испачканными кровью краями и тошнотворным ароматом, я достал последнее, изысканно написанное послание, полученное мной от Нины. Разумеется, весточки от нее приходили каждый день – она очень аккуратно относилась к переписке! В ее письмах ко мне звучали те же нежные излияния, которые кружили голову ее мертвому любовнику, – с той лишь разницей, что с Гвидо она многословно выступала против однообразной прозы брака, а мне рисовала душещипательные картины своей безрадостной жизни: как ей одиноко после смерти «дорогого мужа», с каким восторгом она предвкушает тот час, когда вновь станет счастливой женой – женой такого благородного, честного и преданного человека, как я! Она уехала из монастыря и уже вернулась домой – когда же она обретет счастье снова увидеть в Неаполе меня, своего любимого Чезаре? Разумеется, она заслуживала похвалы за столь виртуозное вранье: я не мог взять в толк, как ей это удавалось. Я почти восхищался ее мастерством, как иногда восхищаются искусством хладнокровного взломщика, который более умен, хитер и дерзок, чем его подельники. Я с ликованием подумал, что хоть формулировка в завещании Феррари давала ей возможность завладеть всеми остальными письмами, которые она могла ему писать, для моих целей этой небольшой пачки документальных свидетельств было более чем достаточно. И я решил сохранить их у себя до тех пор, пока не настанет момент использовать их против нее.

А как же дружеский совет Давенкура насчет брачных уз? «Неразумно идти по краю пропасти с закрытыми глазами». Очень верно. Но если глаза открыты и держишь врага за горло, то край пропасти – удобное место для того, чтобы без лишнего шума сбросить его с обрыва, дабы он разбился и мир ничего об этом не узнал! Поэтому пока что я предпочел край пропасти ровной земле.

Я поднялся с бугорка у Пяты Ангела. День клонился к закату. Из небольшой церкви внизу раздался перезвон колоколов, призывавших к вечерней молитве Пресвятой Деве, к нему присоединились более торжественные и гулкие удары с колокольни Монтеверджине. С привычной почтительностью я снял шляпу и стал слушать. Ноги мои утопали в высокой траве и душистом тимьяне, я то и дело поглядывал на горную вершину, где возвышалась священная обитель, словно какой-то одинокий бог воспоминаний задумчиво взирал оттуда на прошедшие года. Там, согласно преданию, когда-то проводились празднества в честь многогрудой Кибелы. По этому самому зеленому склону, усыпанному фиалками, бежали обнаженные жрецы, колотя в барабаны и в голос причитая о гибели Аттиса, прекрасного юноши и возлюбленного их богини. И снова измена! Даже в этой древней легенде. Какое дело было Кибеле до старика Сатурна, чьей женой она являлась? Никакого, даже меньше того! А молившиеся ей поклонялись не ее безгрешности, а ее неверности. Так было в мире и до наших дней!

Колокольный звон смолк, я спустился с холма и вернулся домой по тенистой долине, наполненной ароматами сосновой смолы и болотного мирта. Подойдя к воротам неказистого, но живописного дома синьоры Монти, я услышал, как кто-то смеется и хлопает в ладоши. Посмотрев в сторону сада, я увидел Винченцо за работой. Закатав рукава до самых плеч, он рубил толстые поленья, а стоявшая рядом Лилла весело аплодировала и подзадоривала его. Похоже, он чувствовал себя как рыба в воде и орудовал топором с размеренностью и силой, которые я едва ли ожидал в человеке, которого привык видеть исполняющим довольно необременительные обязанности камердинера. Оставаясь незамеченным, я некоторое время наблюдал за ним и его прекрасной компаньонкой.

Если эту скромную, только-только зарождавшуюся симпатию предоставить самой себе, она расцветет, как цветок, и Винченцо сделается куда счастливее своего хозяина. Он был истинным тосканцем – хотя бы потому, что умело орудовал колуном. Я заметил, что ему по душе жизнь среди холмов и полей, жизнь простого землепашца или виноградаря, полная невинных радостей и сладкая, как спелые яблоки у него в саду. Я видел его будущее вместе с Лиллой. Ему суждены дни неиссякаемой гармонии с природой, украшенные дивным свежим воздухом и ароматом цветов, а его вечера станут медленно течь под звуки мандолины и пение жены и детей.

Какой же лучшей доли может желать себе человек? Какая жизнь увереннее поддержит здоровый дух в здоровом теле? Я подумал: разве я не могу помочь ему в обретении этого счастья? Я, сделавшийся жестоким из-за долгих раздумий о возмездии, – неужели я не могу помочь другим достичь радости? Если да – то бремя у меня на душе сделалось бы легче. После смерти Гвидо это бремя тяготило меня еще сильнее, ибо его кровь породила новый сонм фурий, которые жгучими кнутами с удвоенным гневом и нарастающей свирепостью подстегивали меня, заставляя быстрее идти к достижению моей цели. И все же, если бы теперь я смог сделать хоть что-то хорошее, не засияло бы это яркой звездой в моей темной мятежной душе?

И тут Лилла рассмеялась, словно младенец! Что же ее развеселило? Я перевел на нее взгляд и увидел, как она взяла у Винченцо топор в свои маленькие ручки и храбро попыталась повторить его сильные и точные удары. А он тем временем стоял в стороне, и на лице его отражались одновременно снисхождение более сильного и восхищение этой хрупкой фигуркой в синей юбке и алом корсаже, которую любовно ласкали теплые лучи предзакатного солнца. Бедняжка Лилла! Перочинный нож возымел бы большее действие, нежели ее доблестные удары, обрушиваемые на неподвижный, сучковатый и скрюченный старый пень, который она пыталась разрубить пополам. Раскрасневшаяся и задыхавшаяся от натуги, она казалась еще красивее. Наконец, выдохшись, она отдала топор Винченцо, весело посмеиваясь над своим неумением колоть дрова и изящно стряхивая с передника щепки и пыль, пока мать не позвала ее. Лилла быстро вбежала в дом, оставив Винченцо работать с прежним усердием.