Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– Не совсем, – заметил я. – Ибо мытарь раскаивался, а Неаполь нет.

– А почему он должен это делать? – весело спросил Феррари. – Что хорошего в том, что кто-то в чем-то покается? Разве это что-то изменит? Кому наше раскаяние доставит умиротворение или удовольствие? Богу? Дорогой мой граф, нынче очень немногие из нас верят в какое-то божество. Творение – это чистейший каприз сил природы. Лучшее, что мы можем сделать, – это наслаждаться, пока живем, времени нам на это отпущено очень мало, а когда мы умрем, то наступит конец всему, насколько нам это известно.

– Это ваше кредо? – спросил я.

– Конечно, это мое кредо. И Соломон в глубине души верил в то же. «Ешь, пей, веселись, ибо завтра мы умрем». Это кредо Неаполя и почти всей Италии. Разумеется, низшие классы по-прежнему цепляются за несостоятельные теории, основанные на суевериях, но люди образованные уже давно отбросили все старосветские понятия.

– Я вам верю, – сдержанно ответил я. Я не испытывал желания с ним спорить, мне хотелось лишь тщательнее изучить его мелкую душонку, дабы окончательно убедиться в его полной никчемности. – Согласно достижениям современной цивилизации, нет никакой особой нужды быть добродетельным, если это нас не устраивает. Единственное, что нужно для жизни в удовольствиях, – это избегать публичных скандалов.

– Именно так! – согласился Феррари. – И это всегда можно легко сделать. Возьмем репутацию женщины: ничто не рушится так легко, как нам всем известно, до того, как она выйдет замуж. Однако выдайте ее замуж удачно – и она свободна. Она может завести дюжину любовников, если захочет, а если она умеет хорошо все обставлять, то ее мужу и не нужно беспокоиться. У него есть свои любовницы – так отчего ей не последовать его примеру? Лишь немногие женщины неумелы, чересчур чувствительны и легко себя выдают. Затем обманутый муж (тщательно скрывающий свои милые шалости) обо всем узнает, и начинается жуткий скандал, в котором худшее – это моральная сторона. Но по-настоящему умная женщина всегда сможет избежать злословия, если захочет.

«Презренный негодяй!» – подумал я, с едва скрываемым отвращением глядя на его симпатичное лицо и фигуру. При всей своей образованности и воспитанности он был злодеем до мозга костей, таким же низким, если не хуже, как разбойник с большой дороги, которому не писаны человеческие законы. Однако в ответ я лишь заметил:

– Сразу видно, что вы обладаете глубокими знаниями о мире и его правилах. Восхищаюсь вашей проницательностью! Из ваших слов я заключаю, что вы нисколько не сочувствуете обманутым супругам?

– Нисколько, – сухо ответил он. – Их слишком много, и они слишком смешны. «Обманутый муж», каким он себя считает в подобных случаях, всегда являет собой абсурдное зрелище.

– Всегда? – с неприкрытым любопытством спросил я.

– Ну, вообще говоря, да. Как он может что-то исправить? Он может лишь бросить вызов любовнику жены. Можно устроить дуэль, на которой ни один из противников не будет убит: они легонько ранят друг друга, потом обнимаются, плачут, вместе пьют кофе, а на будущее полюбовно договариваются по очереди пользоваться благосклонностью дамы.

– И действительно! – воскликнул я с деланым смешком, внутренне проклиная его отвратительную распущенность. – Теперь именно так модно мстить?

– Это абсолютно приемлемый способ мщения, – ответил он. – Лишь отпетый негодяй способен на полном серьезе пролить чужую кровь.

Лишь отпетый негодяй! Я пристально посмотрел на него. Его улыбающиеся глаза встретили мой взгляд с добродушной, лишенной страха искренностью. Он явно не стыдился своих взглядов, скорее гордился ими. Стоя передо мной с освещенным ярким солнцем лицом, он казался воплощением юности и мужской силы, Аполлоном снаружи и Силеном внутри. При виде его душа моя корчилась от отвращения. Я знал, что, чем скорее оборвется его распутная жизнь, тем лучше, в любом случае в мире станет одним предателем меньше. Мысль о моем страшном, но справедливом долге овеяла меня, словно дуновение тленного ветра, по телу пробежала нервная дрожь. Очевидно, на моем лице отразилась бушевавшая во мне буря, поскольку Феррари воскликнул:

– Граф, вам нехорошо?! Не больны ли вы?! Прошу вас, обопритесь на меня! – С этими словами он протянул мне свою руку.

Я мягко, не непреклонно отстранил ее.

– Ничего особенного, – холодно ответил я. – Просто легкая дурнота, которая часто одолевает меня, последствие недавней болезни.

Тут я взглянул на часы: день быстро приближался к концу.

– Прошу меня извинить, – продолжил я. – Сейчас я вас покину. Что касается картин, которые вы позволили мне выбрать, то мой слуга зайдет за ними вечером и избавит вас от необходимости их отправлять.

– Меня не затруднит… – начал Феррари.

– Простите, – прервал я его, – но позвольте мне поступить по-моему. Я немного своеволен, как вам известно.

Он поклонился и улыбнулся улыбкой придворного льстеца – именно такие улыбки я ненавидел. Он с готовностью предложил проводить меня до гостиницы, однако я в довольно категоричной форме отклонил его предложение, в то же время поблагодарив его за любезность. На самом же деле я едва выносил его общество: стало сказываться нервное напряжение, и мне очень хотелось побыть одному. Я чувствовал, что если пробуду с ним немного дольше, то не смогу побороть искушения вцепиться ему в глотку и придушить. Поэтому я распрощался с ним дружелюбно, но достаточно холодно и церемонно, а он рассыпался в благодарностях за честь, которую я ему оказал, купив его картины. Я отказался от его благодарностей, заверив его, что моя радость от покупки его картин далеко превосходит его восторги и я горжусь тем, что стал обладателем столь ценных свидетельств его гения. Он проглотил мою лесть так же жадно, как рыба заглатывает наживку, и мы расстались, совершенно довольные друг другом. Стоя в дверях, он смотрел, как я шел по бугристой дороге медленной и осторожной походкой пожилого человека. Едва скрывшись из виду, я ускорил шаг, поскольку из-за бушевавших во мне противоречивых чувств с огромным трудом сохранял самообладание. Когда я вошел в свои гостиничные апартаменты, первым, что бросилось мне в глаза, была большая корзина из ивовых прутьев, полная спелых фруктов и цветов, стоявшая в центре стола и сразу же бросавшаяся в глаза.

Я позвал камердинера.

– Кто это прислал? – спросил я.

– Графиня Романи, – с едва скрываемой важностью ответил Винченцо. – Там приложена визитная карточка, если ваше сиятельство соизволит взглянуть.

Я соизволил. Это была визитная карточка моей жены, на которой красовались написанные ее изящным почерком слова:

Напоминание графу об обещанном им завтрашнем визите.

Меня вдруг охватил гнев. Я скомкал в кулаке клочок плотной глянцевой бумаги и отшвырнул его в сторону. Смешанный аромат цветов и фруктов ударил мне в нос.

– Я не нуждаюсь в подобных пустяках, – едва сдерживаясь, обратился я к Винченцо. – Отнесите их дочке владельца гостиницы, она ребенок, и ей очень понравится. Унесите немедленно.

Винченцо послушно взял корзину и вышел с ней за дверь. Мне стало легче, когда рассеялся исходивший от нее аромат и исчезло буйство красок. Чтобы я получал подарки из собственного сада! Раздосадованный, с болью в сердце я рухнул в кресло и тотчас же расхохотался.

Вот как! «Мадам затевает игру», – подумал я. Уже оказывает знаки внимания человеку, о котором знает лишь, что он, по слухам, сказочно богат. Золото, извечное золото! Чего только оно не сделает! Поставит гордецов на колени, заставит упрямцев раболепствовать, победит отвращение и предубеждение. Весь мир – раб его желтоватого блеска, и любовь женщины, этот скоропортящийся товар, всегда в его распоряжении. Хотите поцелуй ярко-алых губ, кажущихся напоенными медовой сладостью? Заплатите за него сверкающим бриллиантом: чем больше камень, чем дольше поцелуй! Чем больше бриллиантов дадите, тем больше ласк получите. Это прекрасно знает золотая молодежь, проматывающая себя и наследие своих родов ради модной смазливой куколки на сцене.

Я горько улыбнулся, вспомнив томный чарующий взгляд, которым меня одарила жена, сказав: «А вы, кажется, вовсе не старый». Я прекрасно понимал, что значил этот взгляд, я не зря так долго изучал в нем игру света и тени. Мой путь был прямым и идеально ровным – возможно, слишком ровным. Мне бы хотелось встретить трудности и препятствия, но их не существовало – ни одного. Предатели сами шли в расставленную для них ловушку. Я вновь и вновь спокойно и беспристрастно спрашивал себя: есть ли причина, по которой я должен над ними сжалиться? Выказали ли они хоть малейшее стремление к покаянию? Было ли в них какое-то благородство, честность, хоть одно положительное качество, которое могло бы укрепить мои сомнения? И всегда звучал один и тот же ответ: нет! У обоих в сердцах были пустота, лицемерие и ложь, даже греховная страсть, которую они испытывали друг к другу, не содержала в себе серьезных намерений и подчинялась лишь стремлению к сиюминутным наслаждениям. Ведь Нина во время того судьбоносного разговора на тропинке, безмолвным и снедаемым страданиями слушателем которого я стал, намекнула, что, возможно, устанет от своего любовника, а он в тот же день откровенно признался мне, что абсурдно полагать, будто мужчина может быть всю жизнь верен одной женщине.

Короче говоря, оба они заслуживали надвигавшейся на них участи. Я знаю, что такие мужчины, как Гвидо, и такие женщины, как моя жена, часто встречаются во всех слоях общества, но от этого они не становятся менее вредоносными тварями и заслуживают уничтожения так же, если не больше, как и не столь опасные хищники. Бедные звери хотя бы не лгут, и после смерти их шкуры хоть чего-то стоят. Но кто измерит вред, нанесенный лживым языком, и какой толк от трупа лгуна – разве что заражать воздух губительной вонью? В свое время я удивлялся превосходству человека над остальным животным миром, но теперь понимаю, что превосходство это достигается в огромной мере благодаря исключительному себялюбию и хитрости. Огромный, добродушный и неразумный лев, знающий лишь один способ себя защитить – зубами и когтями, – не идет ни в какое сравнение с прыгающим двуногим хитрецом, который прячется за кустами и стреляет из ружья прямо в сердце крупного зверя. И все же львиный способ вести борьбу куда благороднее, а снаряды, торпеды и другие современные средства ведения войны – не что иное, как свидетельства человеческой трусости и жестокости, равно как и дьявольской человеческой изобретательности. Спокойно сравнивая обычную жизнь людей и животных и оценивая их лишь по абстрактным достоинствам, я склоняюсь к мнению, что животные заслуживают большего уважения!

Глава 15

– Добро пожаловать на виллу Романи!

Эти слова произвели на меня странное впечатление. Видел ли я сон или же и вправду стоял на ухоженной зеленой лужайке в своем саду, машинально приветствуя свою жену, которая, сладко улыбаясь, радушно приглашала меня в дом? На несколько мгновений в голове у меня все смешалось, знакомая веранда, увитая розами и жасмином, закачалась у меня перед глазами, величественное здание, дом моего детства, место моего былого счастья, волнами поплыл в воздухе, словно собирался вот-вот рухнуть. У меня перехватило горло. Даже самые стойкие иногда роняют слезы. И какие слезы! Скупые, сочащиеся, словно капли крови из самого сердца. И я… я тоже чуть не расплакался. О, старый милый дом! Каким прекрасным и одновременно печальным он предстал перед моим полным тоски взором! Ему бы, конечно, больше пристало лежать в руинах, разрушенным и повергнутым в прах, как честь и душевный покой его хозяина. Его хозяина, сказал я? А кто теперь его хозяин? Я невольно взглянул на стоявшего рядом Феррари. Не он, только не он, ради всего святого, он никогда не должен стать его хозяином! Но разве у меня есть на него законные права? Я явился сюда как незнакомец и чужак. Изголодавшийся нищий, который не знает, где преклонить голову, не испытал большего отчаяния и пустоты в сердце, чем я, когда с тоской смотрел на дом, принадлежавший мне до моей кончины!

Я заметил, что кое-что здесь изменилось. Например, мое глубокое кресло, которое всегда стояло в углу веранды, исчезло, ручная птица, которую я так любил и чья клетка висела среди вившихся по стене роз, тоже куда-то подевалась. Пожилой дворецкий, открывший нам с Феррари ворота, стоял с выражением усталости и боли на постаревшем лице, чего раньше не было и что я теперь с грустью наблюдал. А мой пес, благородный шотландский колли, что стало с ним? Его подарил мне юный уроженец тамошних гор, который провел со мной зиму в Риме и по возвращении в родные края в память о нашей теплой дружбе прислал мне щенка, прекрасного представителя своей породы. «Бедный Уивис!» – подумал я. Раньше он постоянно был на виду, в доме или в саду. Его любимым местечком была самая нижняя ступенька на веранде, где он лежал и грелся на солнышке. А теперь он пропал. Я молчаливо вознегодовал от его исчезновения, но обуздал свои чувства и вовремя вспомнил о роли, которую мне предстояло играть.

«Добро пожаловать на виллу Романи!» – так сказала моя жена. Затем, заметив молчание, с которым я оглядывался по сторонам, она милым вкрадчивым голосом произнесла:

– Боюсь, вы все же сожалеете, что приехали ко мне!

Я улыбнулся. Мне следовало вести себя как можно галантнее и учтивее, поэтому я ответил:

– Прошу прощения, синьора! Если бы я об этом жалел, то оказался бы самым неблагодарным из смертных! Подумайте, жалел ли Данте, когда ему разрешили увидеть рай?

Она улыбнулась и опустила глаза, обрамленные длинными изогнутыми ресницами. Феррари нетерпеливо нахмурился, но промолчал.

Нина повела нас в дом, в прохладную гостиную с высокими потолками, широкие окна которой были распахнуты в сад. Там все было как прежде, за исключением одного: убрали мраморный бюст, который изображал меня ребенком. Крышка рояля была открыта, на приставном столике лежала мандолина, выглядевшая так, словно на ней недавно играли, во всех высоких вазах венецианского стекла стояли свежие цветы и папоротники. Я сел и сделал комплимент красоте дома и окружавшего его участка.

– Я прекрасно все это помню, – тихо добавил я.

– Помните! – быстро воскликнул Феррари, словно чему-то удивившись.

– Разумеется. Забыл сказать вам, друг мой, что мальчишкой часто бывал здесь. Мы с графом Романи-старшим вместе тут играли. Тут все мне очень знакомо.

Нина слушала с явным интересом.

– А вы когда-нибудь видели моего покойного мужа? – спросила она.

– Всего лишь раз, – мрачно ответил я. – Тогда он был совсем ребенком, и, насколько мне удалось заметить, подающим большие надежды. Его отец, похоже, был очень к нему привязан. Я также знал его мать.

– В самом деле?! – воскликнула она, присев на низенькую оттоманку и впившись в меня взглядом. – А какой она была?

Я чуть помедлил с ответом. Мог ли я говорить с этим развращенным, хоть и прекрасным существом о ничем не запятнанной женщине-ангеле, подлинном образце жены и матери?

– Она была прекрасной женщиной, не осознававшей своей красоты, – наконец произнес я. – Этим все сказано. Казалось, ее единственной целью в жизни было самозабвенное служение счастью других и создание в доме атмосферы добра и благодати. Она умерла молодой.

Феррари посмотрел на меня со зловещей насмешкой во взгляде.

– Ей повезло, – бросил он. – Она не успела устать от своего мужа, иначе… кто знает?

Кровь мгновенно закипела у меня в жилах, но я сдержался.

– Я вас не понимаю, – ответил я с нарочитой холодностью. – Дама, о которой я говорю, жила и умерла в прежние времена, когда положение обязывало ко многому. Я не столь сведущ в современных общественных и моральных нормах, как вы.

Нина торопливо вмешалась в разговор.

– О, мой дорогой граф, – сказала она, рассмеявшись. – Не обращайте внимания на синьора Феррари! Иногда он поступает необдуманно и говорит глупые вещи, однако на самом деле он вовсе не имеет их в виду. Такой уж у него характер! Мой бедный покойный муж частенько на него сердился, хотя искренне его любил. Однако, граф, поскольку вы так много знаете о нашем семействе, я уверена, что вам захочется увидеть мою маленькую Стеллу. Послать за ней или же дети вас утомляют?

– Напротив, синьора, я их очень люблю, – ответил я, собрав в кулак все свое самообладание, хотя при мысли о том, что я снова увижу мою малышку, сердце у меня защемило от восторга и вместе с тем от боли. – А ребенок сына моего старого друга вызывает у меня еще больший интерес.

Моя жена позвонила и велела явившейся служанке тотчас же привести девочку. Тем временем Феррари занял меня разговором и, демонстрируя глубокое уважение к моему мнению, пытался, как я заметил, загладить обиду, которую могло вызвать у меня его недавнее замечание. Прошло несколько минут, затем ручка двери, ведшей в гостиную, несмело повернулась, нажатая явно слабой и неуверенной рукой. Нина нетерпеливо произнесла:

– Заходи, милая! Не бойся, заходи!

После этих слов дверь медленно отворилась, и вошла моя дочурка. Хотя я отсутствовал совсем недолго, я сразу заметил, что она сильно изменилась. Она выглядела подавленной и испуганной, а лицо ее выражало страх и недоверие. Веселость исчезла из ее юных глазок, сменившись серьезным взглядом, выражавшим страдальческую замкнутость, которую было тяжело видеть у ребенка ее нежного возраста. Уголки рта печально опустились, и во всем ее облике сквозило беспокойство, которое болью отдавалось у меня в душе и ясно говорило о том, что она забыта и заброшена. Девочка нерешительно двинулась к нам, но на полпути остановилась и с сомнением посмотрела на Феррари. Он ответил на ее встревоженный взгляд насмешливой улыбкой.

– Иди сюда, Стелла! – произнес он. – Не надо пугаться! Я не буду тебя ругать, если ты не станешь шалить. Вот глупый ребенок! У тебя такой вид, будто я сказочный великан, который съест тебя на обед. Подойди сюда и поговори с этим господином, он знал твоего папу.

При этих словах глаза ее просияли, шажки сделались увереннее и тверже, она подошла и положила свою крохотную ручку на мою. От робкого прикосновения ее мягких нежных пальчиков я едва не лишился чувств. Я притянул ее к себе и посадил на колени. Сделав вид, что целую ее, на мгновение спрятал лицо в ее вьющихся белокурых волосах, подавив сентиментальные слезы, невольно навернувшиеся на глаза. Моя бедная малышка! Я до сих пор не могу понять, как мне тогда удалось сохранить самообладание перед невинной задумчивостью ее серьезного вопрошающего взгляда! Я полагал, что ее, возможно, испугают мои темные очки – подобные вещи иногда вызывают у детей страх, – но этого не случилось. Нет, она сидела у меня на коленях с очень довольным видом, хотя глядела на меня так серьезно, что я с трудом сохранял внешнее спокойствие. Нина и Феррари смотрели на нее с некоторой веселостью, однако она не обращала на них никакого внимания, продолжая пристально меня разглядывать. Потом вдруг улыбнулась спокойной улыбкой довольного ребенка, протянула ко мне ручки и сама вытянула губки, чтобы меня поцеловать! Пораженный подобным проявлением симпатии, я торопливо прижал ее к себе и ответил на ее ласку, а потом украдкой посмотрел на жену и Гвидо. Не заподозрили ли они чего-нибудь? Нет! С чего бы вдруг? Разве Феррари своими глазами не видел, как меня похоронили? Успокоенный этой мыслью, я обратился к Стелле, заговорив как можно более резким и скрипучим голосом, поскольку опасался детской догадливости и проницательности.

– Какое очаровательное юное создание! – шутливо произнес я. – Значит, тебя зовут Стелла? Это потому, что ты похожа на звездочку, да?

Она задумалась.

– Папа говорил, что да, – тихо и застенчиво ответила она.

– Папа тебя избаловал! – вмешалась Нина, прижав к глазам кружевной платок с черной каймой. – Бедный папа! С ним ты так не шалила, как со мной.

Губы у девочки задрожали, но она промолчала.

– О, право же! – несколько ворчливо произнес я. – Неужели ты любишь шалить? Конечно, нет! Все звездочки такие хорошие, никогда не плачут, они всегда яркие и спокойные.

Стелла по-прежнему молчала, лишь ее грудка приподнялась от вздоха, подходящего скорее глубокому старику. Она прижалась головкой к моей руке и подняла на меня вопрошающий взгляд.

– А вы видели моего папу? – робко спросила она. – Он скоро вернется?

Я замешкался с ответом. Феррари грубо ответил за меня:

– Не говори глупостей, милая! Ты же знаешь, что папа уехал, ты себя с ним слишком плохо вела, и он никогда не вернется. Он уехал туда, где нет надоедливых девочек, которые ему докучают.

Безрассудные и жестокие слова! Я сразу понял тайную печаль, которая томила сердце ребенка. Каждый раз, когда она капризничала или дерзила, они явно внушали ей, что ее отец уехал из-за того, что она слишком много шалит. Девочка приняла это близко к сердцу и, несомненно, неумело, по-детски над этим размышляла, терзаясь вопросом, чем она могла так разозлить отца, что тот решил уехать и не возвращаться. Но о чем бы она ни думала, она не выдала своих мыслей ни словами, ни плачем, лишь взглянула на Феррари с очевидным презрением и гордостью, которые странно было видеть в маленьком ребенке, – это был характерный взгляд семейства Романи, который я часто замечал за своим отцом и который, как я знал, нередко сверкал и в моих глазах. Феррари заметил это и расхохотался.

– Вот! – воскликнул он. – Она полная копия своего отца! Прямо смешно! Вылитая Фабио! Для полного портретного сходства не хватает только одного!

И, приблизившись к ней, он взял ее длинный локон и приложил ко рту, изображая усы. Девочка принялась недовольно сопротивляться и прижалась лицом к моему сюртуку. Чем больше она старалась защититься, тем больше упорства проявлял Феррари, мучая ее. Ее мать не вмешивалась и лишь смеялась. Я прижал к себе малышку, укрыв ее в своих объятиях, и, подавив в голосе негодование, произнес тихо, но твердо:

– Играйте по-честному, синьор! По-честному! Сила становится еще более издевательской, когда используется против полной беззащитности.

Феррари снова рассмеялся, на сей раз неловко, и, прекратив свои обезьяньи выходки, отошел к окну. Разгладив спутавшиеся волосы Стеллы, я добавил с саркастической улыбкой:

– Эта маленькая барышня сможет отыграться, когда вырастет. Помня о том, как один мужчина дразнил ее в детстве, она, в свою очередь, сочтет себя вправе дразнить всех мужчин. Вы не согласны со мной, синьора? – спросил я, повернувшись к жене, которая посмотрела на меня кокетливым взглядом и ответила:

– Ну, право же, граф, не знаю! Вспоминая мужчину, который ее дразнил, она также может припомнить человека, который был к ней добр, – вас, – и ей будет трудно найти золотую середину.

В этих словах скрывался тонкий комплимент. Я принял его безмолвным жестом восхищения, который она тотчас же поняла и оценила. Кто-либо из мужчин оказывался когда-нибудь в ситуации, когда ему тонко льстила его жена? Думаю, что нет! Обычно женатые люди похожи на близких друзей, предпочитающих говорить друг другу весьма неприятную правду, при этом избегая высказывать даже крупицу лести. Хотя, учитывая положение вещей, ее слова меня скорее развеселили.

Тут слуга распахнул дверь и объявил, что ужин подан. Я осторожно снял дочурку с колен и прошептал ей на ушко, что скоро зайду опять. Она доверчиво улыбнулась и, повинуясь повелительному жесту матери, тихонько выскользнула из комнаты. Как только она ушла, я восторженно отозвался о ее красоте, поскольку она и вправду была прелестным созданием, однако заметил, что ни моя жена, ни ее любовник не очень-то разделяют мое восхищение.

Мы отправились ужинать, и мне, как гостю, выпала честь сопровождать мою верную и непорочную супругу! Когда мы вошли в столовую, Нина сказала:

– Вы старинный друг нашей семьи, граф, и, возможно, не будете против занять место во главе стола?

– Сочту за честь, синьора! – ответил я, галантно поклонившись, и сразу же занял свое законное место за своим же столом, Феррари сел по правую руку от меня, а Нина – по левую. Дворецкий, служивший моему отцу и мне, стоял, как и прежде, у меня за спиной, и всякий раз, когда он подливал мне вина, я замечал, что он смотрел на меня с каким-то робким любопытством. Однако я понимал, что своим видом привлекаю к себе внимание и это легко объясняет его интерес ко мне. Напротив меня висел портрет моего отца, и разыгрываемая мною роль позволяла мне пристально на него смотреть и без опаски издавать глубокие вздохи, которые, впрочем, были вполне искренними. Глаза на портрете, казалось, взирали на меня с печальным сочувствием, и я почти видел, как твердо сжатые губы вздрагивали, откликаясь на мой вздох.

– Хорошее портретное сходство? – вдруг спросил Феррари.

Я вздрогнул и, взяв себя в руки, ответил:

– Замечательное! Настолько поразительное, что вызывает у меня долгую череду воспоминаний – как горьких, так и приятных. Ах, каким гордым он был человеком!

– Фабио тоже был очень гордым, – прозвенел сладкий голос моей жены. – Очень холодным и надменным.

Вот лгунья! Как она посмела клеветать, вспоминая обо мне! Надменным я мог быть с другими, но никак не с ней, и холодность никогда не присутствовала у меня в характере. А если бы и присутствовала! Если бы я был ледяным столбом, неспособным растаять в лучах ее колдовской улыбки! Она забыла, что я был ее рабом? Забыла, в какого несчастного, обожающего и страстного глупца превратился под воздействием ее лицемерных ласк? Так я думал, а вслух сказал:

– В самом деле? С удивлением это слышу. Высокомерие Романи на моей памяти всегда сочеталось с добродушием и уступчивостью. Я знаю, что мой друг всегда был очень великодушен к тем, кто от него зависел.

Тут дворецкий виновато кашлянул, прикрыв рот рукой, – это был его старый прием, означавший желание заговорить.

Феррари рассмеялся и, подняв свой бокал, попросил еще вина.

– Это старый Джакомо, – сказал он, легонько кивнув в его сторону. – Он помнит обоих Романи. Спросите его мнение о Фабио – он боготворил своего хозяина.

Я повернулся к своему слуге и обратился к нему благожелательным тоном:

– Ваше лицо мне незнакомо, мой друг. Наверное, вас здесь еще не было, когда я навещал графа Романи-старшего?

– Нет, ваше сиятельство, – ответил Джакомо, нервно потирая морщинистые руки и говоря с плохо скрываемым волнением. – Я поступил на службу к хозяину всего за год до смерти графини, то есть матери молодого графа.

– А, значит, я не успел с вами познакомиться, – добродушно произнес я, жалея бедного старика, поскольку заметил, как у него дрожали губы и каким надломленным он выглядел. – Выходит, вы знали покойного молодого графа с самого детства?

– Да, ваше сиятельство. – И он с встревоженным любопытством посмотрел на меня слезящимися глазами.

– Вы любили его? – сдержанно спросил я, смущенно глядя на него.

– Ваше сиятельство, я никогда не желал бы лучшего хозяина. Он был сама доброта – великодушный, красивый и щедрый человек, да хранят его душу святые угодники! Хотя иногда мне не верится, что он умер. Когда я услышал об этом, мое старое сердце чуть не разорвалось. С того дня все во мне навсегда изменилось – вот хозяйка вам скажет, она часто бывает мною недовольна. – Он с тоской поглядел на нее, и в его неуверенном голосе послышались просительные нотки.

Моя жена нахмурила тонкие брови, что я когда-то считал признаком легкого мимолетного раздражения, а теперь воспринимал как проявление ее характера.

– Да, и вправду, Джакомо, – произнесла она резким тоном, совершенно не вязавшимся с ее мелодичным голосом. – Вы становитесь таким забывчивым, что это положительно меня раздражает. Вы знаете, что мне приходится по нескольку раз повторять вам одно и то же. А ведь одного указания вам должно быть вполне достаточно.

Джакомо озабоченно провел рукой по лбу, вздохнул и промолчал. Затем, словно вспомнив о своих обязанностях, подлил мне вина и, шагнув в сторону, занял прежнее место у меня за спиной.

Разговор перешел на общие и отвлеченные темы. Я знал, что моя жена – прекрасный собеседник, но в тот вечер она превзошла саму себя. Она решила поразить и очаровать меня, я это сразу заметил, и не жалела сил для достижения своей цели. Остроумные реплики, меткие словечки, приправленные острой иронией, хорошо и живо рассказанные веселые истории – все это непринужденно слетало с ее губ, так что, хоть я и хорошо ее знал, она почти поразила меня широтой кругозора и изяществом речи.

Однако в женщине подобный дар вести беседу зачастую вводит в заблуждение слушателя, поскольку он редко является результатом работы мысли, а еще реже – свидетельством ее умственных способностей. Речь женщины напоминает журчание ручейка – приятное, но без глубины. Ее осведомленность обычно самого поверхностного свойства. Она лишь снимает сливки с каждой новости и подает их вам на свой лад, мало заботясь о том, правда это или нет. И чем живее она говорит, тем более вероятно, что в глубине души она двулична и хладнокровна, поскольку сама сила ее остроумия склонна пагубно влиять на более тонкие струны ее души и черты ее характера. Покажите мне красивую женщину, известную написанием эпиграмм или упражняющуюся в сатире, и я покажу вам существо, чья жизнь есть маскарад, полный тщеславия, чувственности и гордыни. Женившийся на такой особе мужчина должен смириться со вторыми ролями в доме и прожить свою жизнь как муж-подкаблучник, со всем возможным смирением, на которое он только способен.

Ответьте мне, исстрадавшиеся мужья «светских женщин»: чего бы вы не отдали за то, чтобы вновь обрести свободу и самоуважение? За то, чтобы с поднятой головой ходить перед своими же слугами? За то, чтобы отдавать приказы без опаски, что их тотчас же отменят? Ах, бедные мои друзья! Ни за какие миллионы вам не купить подобных радостей. Пока ваши очаровательные вторые половины будут, как жена цезаря, оставаться «вне подозрений» (а они обычно искусно вами управляют), ровно столько же вы будете танцевать перед ними, словно добродушные неуклюжие медведи, коими вы и являетесь, лишь иногда давая себе волю и выражая свои чувства рычанием, которое в лучшем случае вызовет лишь насмешки.

Моя жена оказалась абсолютно земной женщиной. Я никогда не видел столь явных и ярких проявлений ее характера, как теперь, когда она прилагала все силы к тому, чтобы увлечь и очаровать меня. Я считал ее возвышенной, чистой, ангельской натурой! Но уж если кто и был ангелом, то только не она! Когда она заговорила, я тут же заметил, как изменилось лицо Феррари. Он сделался более молчаливым и угрюмым, в то время как она все сильнее блистала красноречием и радушием. Я ничем не выдал, что увидел его нараставшую скованность, и продолжал вовлекать его в разговор, заставляя высказывать свое мнение о различных предметах, связанных с искусством, в котором он якобы бы сведущ. Он отвечал с огромной неохотой, и, когда ему приходилось говорить, его слова звучали резко и даже раздраженно, причем настолько, что моя жена со смехом попеняла ему за это.