Текст книги "Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого"

– Продолжайте, граф, я сгораю от нетерпения. Кто следующий?

– Еще одни пожиратели огня, как, полагаю, вы бы их назвали, – ответил я. – И к тому же французы. Мсье маркиз Давенкур и красавец-капитан Эжен де Амаль.

Феррари поразился.

– Клянусь Бахусом! – воскликнул он. – Два известных парижских дуэлянта! Зачем… Какая вам нужда в столь доблестных приятелях? Признаться, ваш выбор меня удивляет.

– Я считал их вашими друзьями, – сдержанно произнес я. – Если помните, это вы меня с ними знакомили. Об этих господах мне не известно ничего, кроме того, что они приятные люди и прекрасные собеседники. Что же до их предполагаемых занятий, я склонен полагать, что это чистой воды слухи, и в любом случае мой званый ужин едва ли станет ареной для демонстрации их искусства фехтования.

Гвидо рассмеялся.

– Конечно, нет! Но этим субъектам очень бы этого хотелось – они ведь затеют ссору из-за приподнятой брови. А что же остальное общество?

– Неразлучные братья-скульпторы Карло и Франческо Респетти, шевалье Манчини, ученый и литератор, Лучиано Салустри, поэт и музыкант, и великолепный маркиз Ипполито Гуальдро, чьи разговоры, как вам известно, чаруют больше, чем голос Аделины Патти. Остается лишь добавить, – тут я чуть иронично улыбнулся, – имя синьора Гвидо Феррари, настоящего друга и преданного влюбленного, – и список завершен.

– Чудесно! Всего пятнадцать, включая вас, – весело откликнулся Феррари, пересчитав гостей по пальцам. – Матерь Божия! В такой приятной компании и с хозяином, принимающим нас по-королевски, мы весело проведем время. А вы, друг мой, и вправду устроили этот пир, чтобы отпраздновать возвращение столь недостойной персоны, как я?

– Только и исключительно по этой причине.

Он вскочил со стула и хлопнул меня по плечам.

– В добрый час! Но почему, во имя всех святых или дьявола, вы так ко мне благоволите?

– Почему я к вам так благоволю? – медленно переспросил я. – Мой дорогой Феррари, я, конечно же, не единственный почитатель ваших превосходных качеств! Разве вы не нравитесь всем? Разве вы не всеобщий любимец? Разве не вы мне говорили, что ваш покойный друг граф Романи ценил вас больше всех на свете после своей супруги? Вот и славно! Так зачем же себя недооценивать?

Он медленно снял руки с моих плеч, и лицо его исказилось легкой гримасой боли.

– Опять Фабио! Его имя и воспоминания о нем меня преследуют! Я говорил вам, что он был глупцом, и частью его глупости была чрезмерная любовь ко мне… возможно. Вы знаете, что в последнее время я очень много думал о нем?

– В самом деле? – Тут я сделал вид, что поправляю в петлице звездообразную камелию. – Почему?

Его обычно дерзкий взгляд сделался серьезным и задумчивым.

– Я видел, как умирал мой дядя, – тихо продолжил он. – Он был стариком, сил у него оставалось очень мало… И все же он вел беспощадную битву со смертью… беспощадную! Я как сейчас его вижу… его перекошенное желтое лицо… его скрюченные пальцы… его изогнутые, как клешни, ладони, цепляющиеся за воздух… потом жутко отвисшую челюсть… вытаращенные остекленевшие глаза… уфф! Меня от этого тошнило!

– Ну же, ну же! – успокаивающе проговорил я, по-прежнему возясь с петлицей и втайне гадая, какое же новое чувство обуяло ветреную натуру моей жертвы. – Несомненно, зрелище это было угнетающее, однако не стоит так уж изводить себя сожалениями… Он ведь был старик, и, хоть и не следует повторять банальную истину, все мы когда-то должны умереть.

– Сожалениями?! – воскликнул Феррари, говоря скорее с самим собой, нежели со мной. – Да я обрадовался! Он был старый пройдоха, глубоко увязший во всех пороках общества. Нет, я ни о чем не сожалел, вот только когда наблюдал за его неистовой борьбой за каждый вздох, я подумал… сам не знаю почему… о Фабио.

Глубоко потрясенный, однако скрывая это потрясение за маской безразличия, я засмеялся.

– Честное слово, Феррари… Простите меня за эти слова, но воздух Рима, похоже, вызвал у вас помутнение рассудка! Признаться, я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

Он тяжело вздохнул.

– Неудивительно! Я и сам себя едва понимаю. Но если старику было так тяжело уходить из жизни, то каково же было Фабио! Мы с ним вместе учились, мы, бывало, ходили обнявшись, словно школьницы, он был молод и полон жизни, к тому же физически сильнее меня. Наверное, он боролся за жизнь, до предела напрягая все силы. – Он умолк и содрогнулся. – Господи Боже! Мы должны умереть более легкой смертью! Это же очень страшно!

Меня охватила жалость пополам с отвращением. Он не только предатель, но еще и трус? Я легонько взял его за руку.

– Простите меня, мой юный друг, если я вам прямо скажу, что ваш мрачный разговор немного меня утомил. Я не могу его воспринимать как подобающую прелюдию к ужину! И позвольте вам напомнить, что вам еще нужно переодеться.

Легкая ирония в моем голосе заставила его поднять глаза и улыбнуться. Лицо его прояснилось, он провел рукой по лбу, словно отбрасывал неприятные мысли.

– Полагаю, я перенервничал, – с полуулыбкой сказал он. – В последние несколько часов меня мучают мрачные раздумья и предчувствия.

– Неудивительно! – рассеянно заметил я. – После такого зрелища, что вы описали, предавшись воспоминаниям. Вечный город напоен неприятными ароматами могил. Стряхните с ваших ног прах цезарей и наслаждайтесь жизнью, пока она продолжается!

– Прекрасный совет! – с улыбкой согласился он. – И ему нетрудно будет последовать. Теперь пойду переоденусь к празднику. Вы позволите?

Я позвонил в колокольчик, вызвал Винченцо и велел ему поступить в распоряжение синьора Феррари. Гвидо вышел, сопровождаемый им, кивнув и рассмеявшись на прощание. Я с какой-то странной жалостью смотрел ему вслед. Это чувство возникло во мне впервые с того часа, как я узнал о его предательстве. Его воспоминания о том, как мы вместе учились, когда мы, как он выразился, «ходили обнявшись, словно школьницы», тронули меня гораздо сильнее, чем я готов был признать. Верно, тогда мы были счастливы – два беззаботных юноши, и весь мир лежал у наших ног, словно нехоженая тропа. Тогда она еще не омрачила наше искреннее доверие. Она еще не явилась ко мне со своим ангельски лживым личиком, чтобы превратить меня в слепого и страстно обожавшего ее безумца, а из него сделать лжеца и лицемера. Это целиком ее вина, она виновна во всех унижениях и ужасах. Она стала проклятием для нас обоих и заслужила самое тяжкое наказание – и она его получит. Но, Господи, если бы мы только никогда ее не видели! Ее красота, словно меч, перерубила связывавшие нас узы дружбы, которая, если и вправду существует между мужчинами, куда лучше и благороднее, чем любовь женщины. Однако теперь все сожаления сделались бесполезными: зло свершилось, и исправить уже ничего нельзя. Времени на раздумья у меня почти не оставалось: каждая ушедшая в прошлое секунда приближала меня к развязке, которую я спланировал и предвкушал.

Глава 23

Приблизительно без четверти восемь начали съезжаться гости, и один за другим собрались все, кроме двух – братьев Респетти. Пока мы их ожидали, появился Феррари в вечернем костюме, вошедший с видом красавца, сознающего, что выглядит как никогда хорошо. Я с готовностью признал его очаровательную манеру себя вести: разве я сам в прежние счастливые и сумасбродные времена не поддавался его обаянию? Все собравшиеся господа, многие из которых принадлежали к числу его близких друзей, восторженно его поприветствовали и поздравили с возвращением в Неаполь. Все они горячо его обнимали, что свойственно итальянцам, за исключением величественного герцога Марины, который лишь вежливо поклонился и справился о некоторых знатных семействах, приехавших в Рим на зимний светский сезон.

Феррари со своей обычной легкостью, изяществом и непринужденностью отвечал на его вопросы, когда мне принесли записку с пометкой «Срочно». В ней содержались многословные и витиевато изложенные извинения Карло Респетти, который глубоко сожалел, что непредвиденно возникшие неотложные дела лишили его и его брата возможности удостоиться неоценимой чести отужинать со мной тем вечером. Потом я позвонил в колокольчик, тем самым давая знак, что ужин нельзя более задерживать, и, повернувшись к собравшимся, объявил о непредвиденном отсутствии двух приглашенных.

– Жаль, что Франческо не смог прийти, – посетовал капитан Фречча, подкручивая кончики длинных усов. – Он обожает хорошее вино, а еще больше – хорошее общество.

– Дорогой капитан! – раздался мелодичный голос маркиза Гуальдро. – Вы же знаете, что Франческо никуда не ходит без своего любимого Карло. Карло не сможет прийти – значит, и Франческо не придет. Если бы все люди были такими дружными!

– Будь оно так, – рассмеялся Лучиано Салустри, вставая из-за рояля, на котором что-то тихонько наигрывал самому себе, – полмира бы не знало, чем заняться. Вот вы, например, – повернулся он к маркизу Давенкуру, – едва ли нашли бы, куда девать время.

Маркиз улыбнулся и примирительно взмахнул рукой, которая, кстати, была такой маленькой и изящной, что выглядела почти хрупкой. Однако сила и ловкость руки Давенкура снискали легендарную славу среди тех, кто видел, как он управляется со шпагой – для развлечения или всерьез.

– Это несбыточная мечта, – произнес он, отвечая на замечания Гуальдро и Салустри, – что все люди объединятся во всеобщем свинарнике братства. Посмотрите на классовые различия! Происхождение, воспитание и образование превращают человека в отважное и чувствительное существо, именуемое дворянином, и никакие в мире социалистические теории не заставят его опуститься на один уровень с невежественным грубияном, чей приплюснутый нос и рубленое лицо выдают в нем плебея прежде, чем услышишь его голос. С этим ничего не поделаешь. Не думаю, что мы бы что-то с этим поделали, даже если бы и хотели.

– Вы совершенно правы, – отозвался Феррари. – Нельзя впрягать скаковых лошадей в плуг. Я всегда полагал, что самая первая в истории ссора между Каином и Авелем, наверное, произошла из-за классовых различий или из зависти. Вероятно, Авель был темнокожим, а Каин – белым, или наоборот. Это объяснило бы существующую и по сей день расовую вражду.

Герцог Марина величественно откашлялся и пожал плечами.

– Первая ссора, – сказал он, – как она изложена в Библии, была чрезвычайно пошлой. Наверное, она представляла собой поединок за первенство. И он еще не окончен.

Гуальдро восторженно рассмеялся.

– Как это на вас похоже, Марина! – воскликнул он. – Говорить подобные слова! Я разделяю ваши чувства! Представьте себе мясника Авеля, наваливающего в кучу вонючие туши и разжигающего огонь, а по другую сторону от него стоит зеленщик Каин, поджаривающий капусту, репу, морковь и прочие овощи! Что за зрелище! Оно бы вызвало тошноту у богов на Олимпе! Однако иудейское божество или скорее откормленный священник, его представлявший, продемонстрировал в этом свой хороший вкус. Я сам предпочитаю запах жареного мяса довольно противной вони подгоревших овощей!

Мы засмеялись, и в этот момент распахнулась дверь и метрдотель торжественным голосом, соответствовавшим его величественной фигуре, объявил:

– Ужин подан, господин граф!

Я тотчас же шагнул в зал для празднества, а гости весело последовали за мной, болтая и перешучиваясь на ходу. Все они находились в превосходном настроении, и никто из них еще не заметил многозначительной пустоты, образовавшейся из-за отсутствия братьев Респетти. Я же это отметил – ведь теперь число моих гостей составляло тринадцать вместо пятнадцати. Тринадцать человек за столом! Я задумался – а нет ли среди них людей суеверных? Феррари не суеверен, это я знал, разве что нервы у него немного расстроились вследствие присутствия у смертного одра своего дядюшки. Как бы то ни было, я решил не говорить ничего, что могло бы привлечь внимание гостей к этому зловещему стечению обстоятельств. Если кто-то что-то заметит, будет нетрудно отшутиться от этого и других подобных суеверий. Лично на меня это обстоятельство произвело глубокое впечатление, получив любопытное и мистическое значение.

Я настолько увлекся этими размышлениями, что едва прислушивался к тому, что говорил мне герцог Марина, шедший рядом и, казалось, расположенный к более раскованному разговору, чем обычно. Мы дошли до ведущей в зал двери, которая при нашем приближении распахнулась настежь, и наш слух усладили дивные звуки музыки. Из уст гостей раздался тихий шепот удивления и восхищения представшей перед их глазами великолепной картиной. Сделав вид, что не слышу их похвал, я уселся во главе стола. Справа от меня расположился Феррари, слева – герцог Марина. Музыка зазвучала громче и торжественнее, и, пока гости рассаживались на приготовленных для них местах, хор юных свежих голосов запел неаполитанский «мадригал», слова которого, насколько я мог их перевести, были следующими:

 
Час веселья наступает!
Лейте красное вино в чаши золотые!
Здоровье доблестных мужей, гости дорогие!
Час веселья наступает!
Буйная радость пусть эхом разнесется!
Пусть забудется печаль и вином зальется!
Пусть радость праздника продлится!
Вино – повелитель веселья и света!
Сама смерть нынче умрет от смеха!
Да продлится веселия час!
 

В адрес исполнивших эти строки невидимых певцов раздались восторженные аплодисменты, музыка смолкла, и завязался общий разговор.

– Клянусь небом! – воскликнул Феррари. – Если это олимпийское пиршество задумано в мою честь, могу сказать лишь, что я его не заслуживаю. Оно больше походит на приветственную трапезу одного монарха по случаю визита другого!

– Вот именно! – ответил я. – Есть ли более достойные государи, нежели честные люди? Будем надеяться, что станем лишь еще более достойны уважения в глазах друг друга.

Он бросил благодарный взгляд в мою сторону и умолк, слушая герцога Марину, выражавшего похвалу изысканному вкусу, проявленному при сервировке стола.

– Вы, несомненно, много путешествовали по Востоку, граф, – произнес аристократ. – Ваш ужин напоминает мне один прочитанный мною роман о восточной жизни под названием «Ватек».

– Именно что! – воскликнул Гвидо. – По-моему, Олива и есть Ватек во плоти.

– Едва ли! – с холодной улыбкой возразил я. – Я не претендую на сверхъестественные способности. Мне достаточно великолепия и в обычной жизни.

Антонио Бискарди, художник, человек с изысканными манерами и тонкими чертами лица, оглядел нас и скромно заметил:

– Думаю, вы правы, граф. Красоты природы и человеческого мира столь разнообразны и многогранны, что, если бы не неутолимая жажда бессмертия, одолевающая каждого из нас, мы бы вполне довольствовались нашим миром в его нынешней ипостаси.

– Вы говорите как художник и человек с уравновешенным характером, – вмешался маркиз Гуальдро, быстро покончивший с супом, чтобы иметь возможность поговорить, поскольку разговоры доставляли ему наивысшее наслаждение. – Что до меня, я никогда ничем не довольствуюсь. Мне всегда всего мало! Такова уж моя натура. Когда я вижу красивые цветы, мне хочется их больше, когда вижу прекрасный закат, мне хочется наблюдать его снова и снова, когда вижу красивую женщину…

– Вы бы любили бесконечное количество женщин! – рассмеялся француз капитан де Амаль. – Право же, Гуальдро, вам бы турком родиться!

– А почему бы и нет? – осведомился Гуальдро. – Турки очень тонкие натуры, они знают, как заварить кофе, куда лучше нас. А что может быть великолепнее гарема? Он, наверное, похож на благоухающую оранжерею, где можно свободно разгуливать целый день, срывая то великолепную лилию, то простую фиалку, а то и…

– Уколоться о шипы? – вставил Салустри.

– Ну, возможно! – рассмеялся маркиз. – Ради чудесной розы можно пойти и на такой риск.

Шевалье Манчини, носивший в петлице орден Почетного легиона, поднял взгляд. Это был худой человек с острым взглядом и умным лицом, которое, хоть и казалось суровым, могло в любой момент покрыться чудесными морщинками смеха.

– В этом утверждении, несомненно, есть что-то привлекательное, – заметил он, тщательно выговаривая каждое слово. – Я всегда полагал, что принятый у нас институт брака представляет собой большую ошибку.

– И именно поэтому вы так никогда в него и не вступили? – с веселым видом спросил Феррари.

– Разумеется! – На суровом лице шевалье появилась ироничная усмешка. – Я решил, что закон никогда не обяжет меня целовать только одну женщину. При теперешнем положении вещей я могу целовать их всех, если захочу.

Это его замечание было встречено веселыми возгласами и криками «Ох! ох!», однако Феррари не собирался сдаваться.

– Всех? – спросил он, как бы сомневаясь. – Вы имеете в виду всех, кроме замужних?

– Когда я говорю всех, я всех и имею в виду, – ответил Манчини. – А замужних особенно. Им, бедняжкам, так недостает внимания, они частенько сами на него напрашиваются – а отчего бы и нет? Их мужья, скорее всего, утратили любовный пыл после первых месяцев семейной жизни.

Я рассмеялся.

– Вы правы, Манчини! – согласился я. – И даже если мужья достаточно глупы, чтобы продолжать любезничать, они заслуживают того, чтобы их дурачили, – и, в общем, так оно и есть! Ну же, друг мой, – добавил я, поворачиваясь к Феррари, – это ведь ваши убеждения, вы часто мне о них говорили.

Гвидо неловко улыбнулся и нахмурил брови. Я отлично видел, что он раздражен. Чтобы сменить тональность разговора, я подал знак музыкантам снова начать играть, и тотчас же по залу разлилась медленная, чувственная мелодия венгерского вальса. Ужин был почти в разгаре, аппетит моих гостей разжигали изысканные, вкуснейшие блюда, приготовленные с величайшим вкусом и умением, которые первоклассный шеф-повар только может проявить в своей работе. Редкие вина лились рекой.

Винченцо покорно выполнял мои приказания, стоя у меня за спиной и двигаясь, только чтобы подлить вина Феррари и время от времени предложить герцогу Марину освежить бокал. Тот, однако, был воздержанным и осторожным человеком и следовал доброму примеру мудрейших итальянцев, которые никогда не смешивают вина. Он оставался верным первому, которое выбрал, – хорошо выдержанному кьянти, пил его от души, и на его бледном аристократическом лице не было и следа румянца. Теплый, богатый букет вина лишь придал блеска его глазам и развязал ему язык, отчего он сделался таким же приятным собеседником, как и маркиз Гуальдро. Последний же, не имевший за душой ни гроша и каждый день роскошно обедавший за чужой счет, осчастливливая хозяев своим обществом, к этому времени уже развлекал сидевших рядом с ним зажигательными рассказами и остроумными шутками.

По мере смены блюд веселье становилось все более шумным. Громкий гул разговоров частенько прерывался взрывами хохота, смешиваясь со звоном бокалов и звяканьем приборов. То и дело слышался громкий голос капитана Фречча, изрыгавшего свои любимые ругательства со звучностью и выразительностью известного тенора. Иногда другие голоса перекрывал голос маркиза Давенкура с отличительным напевным парижским говором. Или изысканный тосканский диалект поэта Лучиано Салустри прокатывался мелодичными волнами, словно он распевал строки Данте или Ариосто, а не разглагольствовал о пустяках. Я тоже участвовал во всеобщем веселье, хотя в основном разговаривал с Феррари и герцогом, уделяя им обоим, и особенно Феррари, самое пристальное внимание – наивысшая честь, которую хозяин может оказать тем, кого вызвался развлекать.

Обед уже достиг того этапа, когда принято подавать дичь. Невидимый хор мальчиков только что закончил восхитительное сторнелло[28]28
  Разновидность народной итальянской песни. – Примеч. ред.


[Закрыть] в сопровождении мандолин, и в зале воцарилась тишина, странная и необъяснимая пауза, зловещее безмолвие, словно в зал вошло некое высшее существо и велело всем замолчать. Похоже, никому не хотелось говорить или двигаться, шаги официантов гасились мягким бархатом ковров, не было слышно ни звука, кроме размеренного плеска фонтана, взмывавшего среди папоротников и цветов. Луна, светившая холодной белизной в незашторенное окно, отбрасывала на одну из портьер длинный бледно-зеленый луч, похожий на протянутую в мольбе руку призрака. Это оптическое явление еще более усиливалось ярким пламенем восковых свечей. Все переглядывались с каким-то неловким смущением, и я, открыв было рот, чтобы разогнать наваждение, отчего-то растерялся и не смог подобрать подходящих обстановке слов. Феррари машинально поигрывал бокалом, герцог, похоже, всецело погрузился в раскладывание узоров из лежавших рядом с его тарелкой крошек. Тишина затянулась настолько, что, казалось, повисла в воздухе удушающим бременем. Внезапно Винченцо по праву главного «виночерпия» с громким хлопком откупорил бутылку шампанского. Мы все вздрогнули, словно под ухом у каждого выстрелили из пистолета, и маркиз Гуальдро расхохотался.

– Клянусь Бахусом! – воскликнул он. – Наконец-то вы проснулись! Вас что, громом поразило, друзья мои, что вы внимательно и с такой восхитительной серьезностью уставились на скатерти? Да хранит меня святой Антоний и его свинья, но в какой-то момент мне показалось, что я оказался на тризне по другую сторону Стикса, а вы, мои спутники, все сплошь мертвецы!

– От подобной мысли и у вас язык онемел, что само по себе необъяснимое чудо, – рассмеялся Лучиано Салустри. – Вы разве не слышали удивительную легенду, связанную с внезапно наступившей во время шумного пира тишиной? Является ангел, даруя всем свое благословение.

– Эта история древнее самой церкви, – заметил шевалье Манчини. – Это развенчанная теория, поскольку мы перестали верить в ангелов и теперь этим словом называем женщин.

– Браво, старина! – вскричал капитан де Амаль. – Я разделяю ваше мнение с одним небольшим отличием. Вы верите, что женщины – ангелы, а я знаю, что они – дьяволы, пусть и выглядящие как божества. Не станем придираться к словам. Ваше здоровье, мой дорогой! – Он осушил бокал, кивнув Манчини, который последовал его примеру.

– Возможно, – раздался ровный и размеренный голос капитана Фречча, – причиной нашего молчания стало инстинктивное осознание чего-то нехорошего в нашей компании, какая-то мелкая неувязка, недочет, о котором, смею заметить, наш радушный хозяин не счел нужным упомянуть.

Все головы дружно повернулись в его сторону. Раздались голоса:

– Что вы имеете в виду? Какой недочет? Объяснитесь!

– На самом деле это сущая ерунда, – лениво ответил Фречча, восхищенным взором гурмана глядя на поставленное перед ним шикарное блюдо из фазана. – Уверяю вас, что лишь необразованный мужлан придал бы этому стечению обстоятельств хоть какое-то значение. Во всем нужно винить прекрасных братьев Респелли: их отсутствие этим вечером вызвало… Однако зачем мне нарушать ваше спокойствие? Я не суеверен, но кто знает, возможно, кто-то из вас…

– Я понял, о чем вы! – быстро перебил его Салустри. – Нас за столом тринадцать!