Текст книги "Меч Михаила"

В первый же день «Алхимию финансов» прочитало около тысячи человек, дальше пошел счет на десятки, сотни тысяч… Пора устраивать методологические семинары в рамках фестиваля «Культура холокоста»! И какой-то скряга из Брайтона уже прислал Жене один доллар.

7

Не будь Вика журналисткой, никогда бы не раскусить ей симптомы приближающегося краха счастливых времен. Правда, среди журналистов принято говорить лишь о голых фактах, из которых как раз и сплетается среднестатистическая правдоложь, а если их, голых, нет, надо разголиться самому. Вот, скажем, откуда взялась эта провинциальная Яна?

Нет, нет, это никакая не ревность, мало ли всяких разнокалиберных баб и бабенок садится на входящую уже в моду антропософскую липучку. Все они, разумеется, бесполые жужжалки, мнящие себя мыслящими, а на деле едва тянущие на подхалимское поддакивание авторитетам. Стоит только сунуться на их бабский форум: орут все разом, того и гляди повыгрызают друг другу языки. Бабы перемешаны сегодня с мужиками, сплошной средний пол, годный лишь для крика и воя, плаксивых жалоб и дотошного выбирания вшей у дружественно к тебе настроенного врага. Мужебабство – это не только способ размножения и питания, это гарантия приспособленности к худшему, а оно сегодня везде. Послушайте, что говорит вам этот агрессивно-слюнявый руководитель: верьте мне, люди! Ты просыпаешься утром и сразу же начинаешь верить… и так до самой ночи. И ты кричишь кому-то на форуме: ты меня слышишь?.. нет?!

Но эта мистическая Яна… откуда она вдруг взялась?.. или не вдруг? Дима болтает с ней по скайпу, и всё как-то иносказательно, тихо, будто о чем-то тайном, касающимся только их двоих… нет, такого не может быть! Дочки лезут к папочке на колени, и он рассеянно гладит, как надоевших уже котят, их одинаковые темноволосые головки с косичками… а сам в это время слушает, что говорит та… эта… да кто она, собственно, такая?

Время идет, копятся подозрения. Дима становится забывчив, хотя по-прежнему ест, не морщась, тещины щи. Он так и не вспомнил, к примеру, о шестнадцатой годовщине свадьбы, не купил, как случалось раньше, охапку февральских мимоз, но молча принял новые носки и шерстяные кальсоны, попробовал наполеон с орехами, рано пошел спать. Спит он, кстати, мало, ложась около трех ночи и вскакивая уже в семь, но зато ведь и не тревожит понапрасну Вику, не пристает с дурацкими мужскими прихотями. Он сидит ночью один, уставясь на зеленый кружок скайпа как на единственный в мире ориентир, выходит на лестницу покурить, а скайп в это время сигналит кому-то в кромешной тьме: позвони, позвони…

Дима заметно похудел и едва добирается до метро, провожая в школу девочек, и если бы не густо вьющаяся черная борода, лицо его немедленно выдало бы всю изможденность зажатого в тиски ожидания тела. Чего же он ждет?.. чего?

Скоро уже весна, но в Москве хмуро и холодно. Серые, никак не оттаивающие тротуары, слякоть и мокрый снег. Погода домогается какой-то особой, самоубийственной тоски и окончательного, на все времена, отчаяния. И кто-то пишет мелом на стене соседнего дома: лета никогда не будет. Кто-то должно быть знает, в чем дело.

Болят ноги, болит спина, болит сердце.

На колени лезут дочки, к своему родненькому папочке, и жалко их, как котят, и хочется что-то в жизни поправить, и шепчет на ухо глухая на жизнь обида: ничего, ничего уже не поправишь…

– В среду я уезжаю в Крым… с Яной.

Дима говорит это во время завтрака, почти насильно запихивая в себя швейцарский, из офиса, сыр и запивая горячим, из офисного термоса, кофе. Он не смотрит на Вику, зная, что ей уже пора выходить, и это хорошо, за день все утрясется, а вечером, накормив всех, вымыв посуду и пропылесосив коридор, она рухнет в постель, так и не дознавшись, в самом ли это деле так… Работа спасает человека от никому не нужных грез о не существующем в мире счастьи.

– Никуда ты с ней не поедешь!

Вика говорит это, уже стоя у двери, с зонтом и хозяйственной сумкой, и прошмыгнувшие, одна за другой, в коридор дочки с любопытством и испугом таращатся на папочку: возьмет с собой или не возьмет. Он так и знал, что с Викой будет поначалу морока: привыкла у себя в офисе командовать уборщицами и официантками. К тому же она старше Димы на два месяца, и это надувает ее гордую самоуверенность, рядом с которой поставишь разве что его собственную, неизвестно откуда пришедшую злость: так бы и двинул по этой круглой, глазастой роже. То есть, сначала она делает из него няньку и домработницу, чтоб не нанимать кого-то со стороны, потом сама же его за это и презирает: ну не мужик ведь! А он, представьте себе, мужик, он ценит женское к себе расположение. Вика хоть и нарожала четверых, но сама только и думает, как бы поскорее улизнуть в офис, там она человек. И разве было у нее терпение совать по ночам соски в требовательно орущие рты?.. разве это она грела бутылочки с молоком и меняла подгузники? Через все это прошел Дима, один. Прорвался через четырехкратное детство, на виду у хорошо зарабатывающей жены. Устал. И теперь, с надорванным пульсом и скачущим давлением, с ревматизмом, полиартритом и хроническим насморком, он не может себе позволить расслабиться с любимой женщиной! Подумав так, Дима шагнул к двери и, отшвырнув куда-то зонт и хозяйственную сумку, вмял костистый кулак в напудренную и нарумяненную щеку, так что даже башкой об дверь… Может, уже убил?..

Нет, Вика, похоже, жива, таращит на него шпионские, с поволокой, глаза, и не всхлипнет, зараза, не пискнет. Вот что значит профессиональная журналистская выучка. Берет с пола сумку и зонт, молча уходит. Девчонки тут же забились в ванную, притихли, не открывают даже кран. Свалить куда-нибудь самому.

Ноги совсем не слушаются, колени не гнутся, а ведь Диме нет еще и пятидесяти. Дотащился до метро, сел в скверике на скамейку. Противно даже курить, противно всё. Купил в киоске банку пива, а сердце скачет, куда-то за кем-то бежит… Нащупал в кармане куртки билеты на поезд: взял купе, хоть и дороговато. Подумать только, целая ночь с Яной, и впереди еще несколько дней… Как там теперь, в Коктебеле? Не успел додумать мысль до конца, а уже стало легче, и сердце тише стучит… Встал, потащился домой.

Вика пришла раньше обычного, и такая встрепенувшаяся, новая. Под глазом тщательно запудренный синяк. И не начинает орать прямо с порога, только странно посматривает на Диму, как будто даже без укора. Скорее бы уж выговорилась.

– Вот, – выдыхает она в намагниченное ознобом страха пространство, – выбила сегодня у шефа: резервная, для начальства, путевка! Съездим на недельку в Сочи, в элитный дом отдыха с бассейном, сауной, зимним ботаническим садом, кавказским рестораном. Я уж и билеты на поезд купила… – аж раскраснелась от воодушевления, – … едем послезавтра!

Вот и считай после этого бабу глупой. Все вычислила, предугадала, расчитала. Он сам не раз уже намекал ей насчет Сочи, а ей, видите ли, стыдно было у шефа клянчить… а тут все так просто, так доступно. И теща согласна присмотреть за девчонками, вот ведь чудо. Нет, в самом деле… что же делать?.. что не делать?

Дима мямлит что-то о погоде и о контрольной по физике в шестом классе, и дальше мысль идти отказывается, вязнет в удовлетворенности внезапно сложившимися обстоятельствами: почему, в самом деле, не рвануть в Сочи? Крым можно отсрочить, на короткое, само собой, время, сказать Яне, что сердце, давление… Наверное она уже собрала чемодан… да. Он медленно поднимает на Вику усталый взгляд, смотрит в упор, не обнаруживая ответной нерешительности, и слова вылезают сами собой из мутной и вязкой трясины сомнений:

– Едем.

Как будто и не он сам это говорит, а сам в это время мается в какой-то муторной духоте, не зная толком, откуда придет спасительный сквозняк. Ну, сказал, ну и что… С утра двинул жене в глаз, едва не вмяв ее в дверь, а теперь вот… Сочи. Снова смотрит на Вику: так самоуверенно похорошела! Начал было собирать рюкзак, сунул туда ее домашние тапки и махровый, с розами, халат, вспомнил про свои билеты… и потянуло, потянуло… еще ведь не утрачена эта возможность, и Яна пока ничего не знает… срочно позвонить ей, чтоб только услышать ее голос, малиновый, персиковый, яблочный… А Вика гладит белье, надо успеть до отъезда прибраться, надо сварить на неделю гороховый суп…

В скайпе мертво и пусто. Как будто все знакомые имена разом сошли на нет, оставив после себя лишь ломкие, ничего уже не выражающие оболочки. Остается только глазеть на собственную, в видеокамере, тень и, не узнавая в ней себя, покорно соглашаться на этот скучнейший вариант отсутствия. И вдруг… откуда?.. как?.. Оранжевый, солнечный, апельсиновый призыв!

Яна.

В своей, за шестьсот километров от Москвы, провинции она сидит на цветастом диване, в светлых, обтягивающих стройные ноги брюках и спортивной безрукавке, и на ковре перед нею ползает двухлетний внук, и ей нисколько не обидно быть бабушкой, быть старой. Она не экономит свою растянувшуюся на пятый десяток молодость, и время не спешит ее за это наказать, пригнуть к земле или выдернуть с корнем из почвы. Время любит эту ее неприручаемость, и только обтекает своим мягким ходом неприствупность воздвигнутых ее волей стен. Откуда в ней столько воли? Она протаскивает себя через скучнейшие жизненные завалы, не строя никаких планов, где бы устроиться и застрять, она, похоже, течет и непрерывно чем-то становится, но так, чтобы никогда не стать, не определиться раз и навсегда в своих границах. Может, потому и нет рядом с ней никакого мужчины? Но тогда… зачем ей Дима? Для чего строится этот воздушный, над бездной, мост?

Тихо, почти беззвучно, Дима произносит ее имя, и имя звучит в нем, как отзвук органа под взметнувшимся в небо куполом, и шестьсот километров пространства сжимаются в раскаленную нить невозможности, и нет уже никакого смысла жаловаться на плохую в скайпе слышимость… когда?.. когда?.. Тут уже ничего не отсрочишь, ничему не дашь обратный ход. Тут надо прорываться вперед, просачиваться через боль и проклятия. И если жизнь свернет не туда, пусть так и будет, только бы не врасти в располагающую к смерти сонливость…

Поднявшись со стула, Дима старается одолеть головокружение, ждет, потом неуверенно идет на кухню. Грохочущая посудомойка, вой стиральной центрифуги, возбужденная болтовня девчонок: всю неделю с бабушкой, без мамы и папы. Вода в кране всегла невкусная, как будто пьешь выдохшуюся газировку, и Дима капает в стакан немного перцовки, судорожно глотает. Смотрит, как Вика вываливает в таз почти уже сухое белье, сейчас понесет на балкон…

– Сдай билеты и путевку, – не узнавая собственный голос, выдавливает он из ссохшегося горла, – я еду в Коктебель…

Вика ставит на пол поднятый было таз, устало распрямляется, густо краснеет. Этого не может быть, так не бывает… бывает, бывает… такое несоразмерное с ее доброй волей предательство! И тут же мысленно одергивает себя: да в самом ли деле, эта ее воля – добрая?.. что, если это только заурядный эгоизм?.. бабский самообман? Смотрит с прищуром на Диму. Нужен ли он ей такой, ею же насилуемый? Ой, кажется, нужен!.. такой, любой, всякий… И чтобы вернуть стремительно уплывающее счастье, надо, пожалуй… его отпустить.

– С этой… провинциальной Яной? – почти равнодушно, не дрогнувшим, теперь уже мертвым голосом чрез плечо бросает она.

Снова подняла таз, выключила на ходу посудомойку. Теперь надо как-то провести ночь, откатившись на самый край двуспальной кровати, дождаться атаки будильника, обронить, уходя, ни к чему не обязывающее «пока». И уже за дверью, рванувшись к застрявшему на этаже лифту, рухнуть всем сердцем на дно…

8

Сереже снится отъезжающий за бугор Серж: в серо-голубом костюме-тройке и легкой фетровой шляпе, делающей его похожим на Ивана Бунина, если бы тот тоже был собачьим парикмахером. Да что там, Бунин, с его нобелевской писаниной, разве понять ему переменчивость настроений и грез заброшенного в огромный, чужой мир одинокого гея? Не надо, впрочем, путать голубое одиночество с каким-то еще, и уж тем более, с одиночеством творца, распорядившегося насчет обязательной двуполости у каждой теплокровной твари.

Сколько ни думал над этим Серж, сколько ни вникал в неразбериху филармонических куртуазных эпидемий, ответа на вопрос так и не нашел: нужен второй пол или не нужен? Надо, конечно, как-то производить детей, да и самому появляться на свет, но ведь на то есть наука и разные авансированные технологии, чтобы взяться всерьез за эту чисто техническую проблему: клонируй стада овец, строй пробирочные детсады! У самого Сержа ни разу еще не возникало желание стать чьим-то отцом: одна только мысль об услугах женщины, пусть даже и женатой, отталкивает его настолько, что впору стать модельером или, к примеру, косметологом, чтобы хоть как-то подсобить неизлечимой бабской глупости, охотно истребляющей последние остатки доставшегося от природы здоровья. Силиконовые груди, напрочь сожженные брови, продырявленные языки и пупки, не смываемые даже с трупа татуировки, противозачаточные ручные гранаты и бомбы замедленного действия… все это и многое-многое другое принесено в мир находчивостью гея, помноженной, само собой, на интеллектуальность заботящегося о будущем еврея. Спасибо им, выдумщикам голливудского холокоста, провернутого через куриные мозги всего человечества, спасибо за своевременную подсказку: права человека превыше самого человека. Поначалу-то гей был осторожен и пуглив, ходил тайком на танцульки в шахматные клубы и кружки вышивания, спал только стоя или на четвереньках и был настолько услужлив и вежлив с бабами, что те в конце концов решили, что мужчин больше на свете нет. Гей не угнетает женщину, но… отменяет ее как таковую, ставя на ее место бой-френда. У тебя тоже есть бой-френд? И у меня! Наш единый бой-френдовский фронт! Наши военные, в блестках и конфетти, парады! Гей-гей ура!

Во сне все было как обычно: виза, приглашение, деньги, но одно обстоятельство бросалось, даже во сне, в глаза: приглашен был, собственно, недавно купленный голубой дьявол по кличке Флекси. Уступчивый, покорный, сладкий. Именно таким хочет видеть мировая общественность вечного друга человека, и спорить с мнением специалиста столь же бесполезно, как, к примеру, ждать от ящерицы куриных яиц. И Флекси поэтому заранее смирился с поэтапным уничтожением собственной собачьей природы и превращением ее в легко управляемый механизм. Нажал эту кнопку, нажал ту… В качестве такой безотказной машины Флекси обогнал на выставках других голубых дьяволов, сначала в Москве, потом в Мадриде и Амстердаме, откуда нелегально, под видом неправильно подстриженного пуделя, подался в Нью-Йорк, где осеменил дюжину местных голубых дьяволих, после чего, бритый наголо, был упакован в багаж и отправлен на родину. Поездил по миру, себя показал. Но годы берут свое: хочется поближе к печке, к миске с едой. А может еще и так: подальше от Сержа. Стал огрызаться, без причины скулить, рвать дорогие кожаные поводки. Теперь самое время его продать. Но не так ведь, чтобы отдать в хорошие руки, об этом вы гею не рассказывайте, а именно впихнуть пока еще живого кобеля в какую-нибудь элитную жопу, в дорогой частный кеннель с претензией на производство товара мирового уровня. Прощай, Флекси, не забывай!

На этот раз ехать пришлось аж в Норвегию, куда без всякого карантина пускают только негров, утративших вместе с разорванным паспортом последний шанс вернуться восвояси. Да и зачем им, неграм, восвояси, когда на них работает весь местный нефтяной фонд, полностью покрывая расходы на самое необходимое: автомобиль, мобильник, травку. Расходы на адвоката – если случайно прирежешь кого-то на улице – берет на себя государство, и нет у негра поэтому никакой боязни насчет своего черного будущего, как нет и сомнений в необходимости срочного размножения. Пропустишь день, не говоря уже про ночь, и завтра ты уже не в большинстве, и не тебе, негру, решать, какая завтра будет на севере погода. Да, и не забывай, что ты никакой не негр, а самый что ни на есть настоящий норманн, как по паспорту, так и по морде. И если кто-то еще сомневается в этом, пусть глянет на самого себя: вот она, разлагающаяся, готовая уже исчезнуть, арийская раса. На карантин этих блондинистых выродков!

Поехали поездом в Хельсинки, оттуда на корабле в Стокгольм, и там уж их встретил будущий хозяин Флекси, тридцатипятилетний, голубоглазый Ларш, моментально влюбивший в себя Сержа своей раскованной самоуверенностью и особым, какой бывает только у гея, шармом презрительности к окружающим, этой подлинно королевской отличительной чертой и знаком личного над остальными превосходства. Никаких нерешаемых проблем, все просто и ясно, а главное – у Ларша есть деньги, и их так много, что аж кружится голова… ой, все идет кругом!.. двести пятьдесят тысяч рублей в месяц! И этот новый ситроен на двоих, с собачьим багажником сзади, он тоже чего-то стоит, и этот волнующий запах дорогущих, как черт, духов… а ботинки, а брюки… Качественно, солидно, престижно. У самого Сержа сломан передний зуб, Сережа двинул за бардак с кандидатом наук, и зад на старых джинсах провис, и свитерок такой заношенный, только в филармонию в нем ходить, и побрызгался перед отъездом какой-то вонючей дешевкой… Наконец приехали в Осло, помчались, обгоняя скоростной поезд, по берегу фьорда, свернули на подвесной мост, соединяющий скоростную магистраль с маленьким, сказочно уютным островом, и теперь уже неспеша покатили мимо белых, обсаженных елками, туями и кипарисами вилл, и вот наконец ворота, а за ними широкий зеленый газон с ведущей прямо к дому каменной дорожкой.

Выпущенный наконец из тесной клетки, Флекси обегал лужайку, сбрызнув на ходу кусты жасмина и сирени, и его породистая серебристая голубизна игриво сверкает на ровном зеленом фоне, заставляя обоих владельцев понимающе переглянуться: в свои четыре с половиной года кобель еще не так стар и отхватит, пожалуй, не одну здешнюю медаль. Серж подумал было набить цену, дело-то как вдруг пошло, но пристально-хищный взгляд голубых, под пшеничными бровями, глаз Ларша тут же его и обезоружил: потом, не сейчас… Сейчас Сержу остается только млеть и потеть, толком еще не зная, каким боком выйдет ему эта счастливая поездка.

А домик ничего, тут вполне можно и остаться: лестницы, этажи… сталь, бетон, серая, под цвет погоды, краска. Особенно понравилась Сержу спальня, с широченной, на четверых, кроватью. Лег, попробовал. Интересно. Принял душ в роскошной ванной, с черно-белым плиточным полом, золочеными кранами и золоченым унитазом, античным корытом на гнутых и тоже золоченых ножках и пускающей по стенам радужные зайчики хрустальной люстрой. Сколько все это стоит? Прикинул, чуть было не обмочился. У Ларша прекрасный вкус. Прекрасная к тому же работа: толкает на рынок товар… ну, конечно, в самом переносном смысле, да, в интеллектуальном, на то ведь у гея и голова. В голове четкие культурмарксистские формулы, по ним, как по рельсам, в гендерно-пролетарское будущее: возьмем у жизни всё! И жизнь, оставшись ни с чем, протянет, как нищенка, руку: займи!.. займи!.. займи на жизнь! Процент на процент, как и обещал миру Маркс. Что же касается долгов, то тебя пусть это не волнует: отдавать будут твои потомки. Будучи продуктом твоих сегодняшних мультигендерных игр, эта саранча сожрет последние представления о тишине и одиночестве, избрав себе способом размножения шизофреническое раздвоение… вон как нас много! И ради этого захватывающего проекта Ларш сидит в своей компьютерно-стальной конторе с видом на Осло-фьорд и считает проданные им дома и участки: дважды-два и еще раз дважды-два… восемь или девять?.. толкнул девять, записал восемь… Последний, девятый дом Ларш толкнул своему гей-френду, тот даже переплатил сто тысяч, вежливо оставив наличку в машине, и домик – просто игрушка, стоит у дороги под горкой, тут и садик террасами, и яблоки-груши-сливы, а с горки вид на зеленеющие поля, и ручеек сбегает водопадом вниз, ускользая под скалу, и ближайший сосед аж за двести метров… Однако тот, кто раньше жил в этом раю, оставил потомкам не одни только невыплаченные при жизни долги, но еще и специфический, совершенно особый, въедливый и ничем не истребимый запах кошачьей мочи: в доме квартировалось две дюжины любимцев.

Восторг удачной покупки на время притупил нюх нового владельца, но, увы, ненадолго: теперь этот несчастный требует с Ларша триста тысяч за подсунутую бяку. Но гей-продавец крепок геем-адвокатом, у которого муж судья, и оба венчались в церкви у гея-священника… Дом так и пустует, живя тихими грезами о благоденствующих в нем когда-то кошках, и все, что еще растет в саду, пахнет одним и тем же: превосходством случайности над необходимостью.

Еще раз глянув через открытую дверь спальни на художественно взрыхленную постель, Серж наведался наконец к сидящим в клетках собакам: точь в точь как у Сережи, накрыты полотенцами, и ни звука. Вот бы остаться при них, пожить этой их элитной жизнью, погулять по выставкам, в сером костюме и шляпе… отхватить не просто любимого мужа, но мужа законного, дарящего тебе удобное в обращении гражданство и нежный взгляд голубых глаз. Смазал себе морду А-витаминным кремом, взвихрил темный чуб, влепил на место вышибленного зуба белую мятную жвачку: очень даже, и образование высшее, московское.

Остался у Ларша на три месяца, авось в филармонии обойдутся. Вещи, правда, забыл у Сережи, но такая ведь у гея судьба: быть мобильной проституткой. Приходят вечером гости, все, разумеется, свои, рассаживаются по кожаным диванам, пьют, ну и там… короче, одна семья, и если кто-то заболеет гонореей или спидом, у остальных то же самое. Сержа приняли как бедного московского родственника, сбежавшего от злостной диктатуры обывательских предрассудков, как даже полугероя, рискнувшего повернуться задом к мировой общественности и взвыть о правах человека на братство в блуде, свободу от морали, равенство в жопе. Хорошо-то как среди своих!

Но вот наконец и свадебное фото: оба в серых тройках с синими галстуками, у Ларша к тому же растерянная, от невыносимого счастья, улыбка, тогда как Серж неподкупно серьезен и готов в любой момент рухнуть хоть даже и на ковер… Поехали для начала в Швецию, купить пару ящиков вина и дешевые шмотки, заодно повязать Флекси, пока тот не сдох. По дороге заскочили к незнакомому, по объявлению, домовладельцу, продающему часть имения, переночевали у него в прокуренной гостиной, пустив Флекси свободно гулять по двору. Домовладельца этого Ларш нашел в ютюбе, и немало посомневавшись, все же заключил, что тот свой: живет всю жизнь один, покровительствует соседскому мальчишке. Купить у него за гроши этот старый, но все еще крепкий дом, перестроить под дачу, сдать, продать. А вон, кстати, и мальчик… ишь ты! Крепкий, под стать дровосеку, бугай. Живет в старом доме с мамашей, девок к себе не водит, с ним все ясно. Домовладелец говорит, что у мальчишки есть мечта… гм. А вот что говорит сам этот дровосек:

– Девяносто девять процентов баб никуда не годится: силикон, выщипанные брови, пурген для похудения, негры в постели, и к тому же почти все хотят служить в армии. Что же касается одного процента, то… – мальчишка решительно мотает головой, – таких я не знаю!

– Да, бабы это одна сплошная чума, – охотно соглашается Ларш, – пусть едут на войну в Афганистан или в Сирию, пусть наравне с мужиками гибнут. Хе-хе. Как тебя, кстати, зовут? Лоэнгрин – это собачья кличка?

Домовладелец жалуется на сбои в хозяйстве: то насос плохо качает воду из скважины, то текут краны в ванной и на кухне, то вдруг начинает капать с потолка… надоело, сил больше нет. Вдобавок ко всему сливной бак наполняется слишком быстро, приходится платить за откачку, и хорошо хоть, что пополам с соседкой.

– А ты бери с нее не половину, а две трети, – советует Ларш, – бабы все только и делают, что подмываются, подмываются… хе-хе.

– Я сам это видел, – уверенно добавляет Серж, – подмываются даже старухи!

– Когда ты ее выселяешь? – осторожно, но требовательно пристает к домовладельцу Ларш.

Домовладелец мямлит что-то неубедительно-извинительное насчет договора с ее сыном: мальчишке нужен гараж, там у него склад удобрений, он собирается стать фермером и разводить цветную капусту. Лоэнгрин кивает с тонкой, многозначительной улыбкой:

– Очень приятно было побеседовать с такими умными и воспитанными господами. А сейчас мы едем с мамой обедать в греческий ресторан. Адьё.

Серж с сожалением смотрит ему вслед: какой сладкий мальчик. Но, похоже, не тот… вот ведь причуды природы. Такое, как у него, тело можно продать в Осло за миллионы. Что ли позвать его в воскресенье в сауну?

А вот и Флекси, набегался, пьет прямо из лужи и, встряхнувшись, бежит к Лоэнгрину, вытирает об его колени мокрую морду. Кстати, отличная идея: оставить кобеля здесь и время от времени навещать, завозить сухой, в мешках, корм, заодно присматриваясь к мальчишке. Ощупав языком вклеенную вместо переднего зуба жвачку, Серж непринужденно сообщает:

– Я полюбл эту страну, почти уже как родину, и я готов… – тут он замялся, сообразив, что пока еще не готов, – … да, расширить круг моих интересов, особенно в сфере искусства, где я бессменно проторчал восемь с лишним лет, освещая великие, на сцене, имена… И теперь, имея счастливую возможность жить в истинной демократии, я думаю вот о чем… – Серж и вправду задумывается, – Не заняться ли мне политикой?

– Вступай в партию ционистов, – не сморгнув, советует Лоэнгрин, – в партию власти.

– А это транс или би? – осторожно интересуется Серж.

– И то и другое, – уверенно поясняет Лоэнгрин, – но главное тут черные шляпы, держи обеими руками, чтоб не сдуло…

– Ты, я вижу, в теме, – вступает в разговор Ларш, – и если я позвоню сейчас в полицию, от тебя уже не отлипнут…

– Вот возьму и взорву полицейский участок, а еще лучше – правительственный офис.

Переглянувшись, оба холодно улыбаются и одновременно кивают: мы ничего не слышали.

– Когда, лет через десять, я стану регентом этой страны, – уверенно продолжает Лоэнгрин, похлопывая Флекси по стриженному заду, – я первым делом отправлю на Свалбард всех приезжих арабов и негров вместе с обещающими расплодиться к тому времени гомо-транс-лесбами: пусть коротают в полярной темноте зиму, без отпусков и права переписки. Условия, само собой, концлагерные: холодные бараки, суп из картофельных очистков, муфельные печи… – Лоэнгрин удовлетворенно усмехается, – в печах будет сжигаться мусор и отбросы, а также трупы покончивших с собой.

– С чего ты это взял? – ошеломленный вызывающей наглостью дровосека, пугливо вскрикивает Серж, – Но как же права человека?

– За этим хламом негры и арабы поедут к себе домой, а что касается гомо-транс-лесб, пусть ворочают камни, роют канавы, таскают на себе рельсы, убирают за белым медведем дерьмо, и все это – за тарелку жидкого супа. Это повышает уровень морали. Работа, как тебе, может быть, известно, делает человека свободным.

– Так это же стопроцентный нацизм!!!

– Какая разница, как называть требования времени, тут важна лишь суть. Тебя, например, я охотно посадил бы для начала в тюрьму, в одну клетку с обезьяной, и притом обезьяной женского пола, ей ведь есть, чему у тебя поучиться… Я же не говорю, что собираюсь загнать в газовую камеру всех депортированных проходимцев. Я этого не говорю.

Серж тупо на него смотрит: смеется?.. или это крайнее, на которое только способен местный голубоглазый житель, презрение к черни? Переглянувшись с Ларшем, он храбро наступает на Лоэнгрина:

– Слышь, ты, пацан, мы оба свидетели, тебя оштрафуют тыщ на… – он вопросительно смотрит на Ларша, – тыщ на триста! Если ты сейчас же не заткнешься!

Наци! Наци! Наци!