Текст книги "Меч Михаила"

9

В Крыму уже весна.

Поезд мягко несется по пустой еще степи, с кое-где вспыхивающими на солнце цветущими кустами миндаля, и побеленные мелом хаты приветливо зазывают глаз своей тихой, нетребовательной простотой, и видные из-за заборов белые индюки поворачивают к поезду обросшие гребешками головки и стоят так, в своем птичьем к иной твари презрении, пока ветер не унесет в степь наплывающие друг на друга звуки гудков…

Ни о чем больше не говорить, держа руку Яны на накрытом льняной скатеркой столике, время от времени касаясь губами ее пальцев и подолгу вглядываясь в ее невыспавшиеся, счастливые глаза. Теперь… вдвоем? Они одни в купе, без попутчиков, и это так ново и… так страшно: судьба или не судьба? Да разве они были когда-то чужими?

Сердце порой бухает, словно готовый к набату колокол, видно, как вздрагивает на столике рука, но скоро уже Симферополь, а оттуда автобусом в Киммерию. Давно хотелось туда, и не в сезон, когда к Волошину отовсюду съезжаются суетливо стрекочущие ни о чем поэты, но в такое вот неопределенное время, когда ты даже сам себе вряд ли нужен. Вот так, разом, и потерять себя, не заручаясь никакой перспективой на будущее, кануть на неведомое пока дно, а там… затонувшие корабли. Себе ты, конечно, в этом не посмеешь признаться: душа не тянет больше воз семейной московской рутины. Но ты делаешь вид, что тянешь, тянешь… что в этом как раз и состоит твое счастье. Но Яна-то, она счастлива?

Этой ночью в купе она рассказала, как было все в Гётеануме. Она уехала туда женой антропософа-англичанина, и от него родился младший сын. Потом англичанин уехал домой, сказав, что с него хватит артропософской любви, и алиментов на сына не дал, не имея постоянной работы, и если бы не скромная помощь незнакомого норвежца, ходившего в Гётеануме на курсы и подрабатывающего садовником, ей пришлось бы вернуться в Россию гораздо раньше. И она так рада, что вернулась! Порывисто пожав руку Димы, Яна откидывает назад красиво посаженную на крепкую шею голову и, словно вспоминая что-то, прикрывает на миг глаза, давая волю уверенной, ясной улыбке. Да, она счастлива.

Счастлива тем, что есть, что она сама себе дает, исходя из себя самой. Каждый день – как маленький праздник жизни: просыпаешься и встаешь, и идешь, и дышишь, и стремишься. Разве этого мало? Просто не надо забывать о смерти, нести в себе сознание умирания и рождения, не путая одно с другим. Каждый миг, в сущности, умирает, рождая следующий миг, пока время наконец не вытечет в вечность, и тогда ты сможешь сказать себе: ну вот, я и пришел. Пришел, чтобы никуда уже не исчезать. Пришел, чтобы быть.

У Димы по спине бегут приятные мурашки: все это говорит ему женщина. Та, с которой он лежал ночью на этом узком сиденьи, а теперь не может узнать… она ли? Другие до нее тоже бывали умны, и не только Генрих Фауст, но от всех от них почему-то несло смертельной скукой, второй раз такого не захочешь. Но Яна… она словно творит себя каждый миг заново, она становится, она постоянно в пути. Кто ведет ее?.. что?

Если бы только не стучало так сердце. Дать ей пощупать пульс? Нет, не сейчас, потом… но потом может быть уже поздно…

– Да ты, похоже, на грани инфаркта, – сухо и четко произносит она и кладет обе ладони ему на виски, – к тому же высокое давление… Снимай рубашку и ложись на спину, я попробую что-нибудь сделать.

Тут нужны сильные средства, тут уходит восвояси душа. Уходит на свою вечную, единственную родину, уходит к себе. И надо не дать ей сбежать, до срока улизнуть из жизни, надо напитать ее ритмикой космоса, здесь, в этой усталой грудной клетке. Руки эвритмистки: они не для того, чтобы хватать, но чтобы выражать наивнутреннейшее содержание души, чтобы рисовать в пространстве ее вечные формы. Пальцы давят слегка на сердце, мягко и властно, обводят контуром мечущийся в панике клубок и, медленно, терпеливо, тихо, возвращают биениям их космическую ясность: вот так, вот так, вот так… И только сон, недолгий и легкий, только отдаленный свисток поезда…

Открыв глаза, Дима видит: лучащееся алостью и пурпурностью любви лицо. На миг он не узнает Яну: она ли? Она не умещается в этом крепко сложенном и ухоженном теле, которое есть только видимость, сиюминутность, и чтобы охватить подлинность ее измерений, надо самому пробить скорлупу своего нежелания становиться, отбросив то, что уже стало. Так вносится в жизнь что-то новое, чего никогда еще раньше не было. Да, но кто за все это будет отвечать? Ангел?

Еле передвигая ноги, Дима тащится к автобусной остановке следом за Яной, несущей его рюкзак и свою сумку, и хочется поскорее лечь… лечь хотя бы на землю… и он мертво приваливается к плечу Яны, как только автобус разворачивается в сторону симферопольского шоссе. Потом, уже в Коктебеле, он сидит на скамейке, пока Яна ищет квартиру, и вот наконец-то постель, широкая, с пружинным матрасом, втиснутая в маленькую, хотя и светлую, комнату. Лежать так и слушать шум моря. Яна приносит кузовок ранней клубники, и это напоминает Диме детство, когда так делала его мать. Клубника здесь замечательно хороша и пахнет крымским солнцем, в ней словно течет кровь раннего лета, невинно и радостно, и жизнь уступает на миг своему глубоко припрятанному покою и облегченно вместе с тобой вздыхает: как хорошо! Хорошо, что жизнь еще длится и не надо с кем-то навек прощаться, и сердце укладывается в свой обычный ход, и в голове постепенно что-то оттаивает, распускается… Он снова уснул и проснулся почти здоровым, и был уже вечер.

Над Кара-Дагом висит, лучась во все стороны сиренево-персиково-розовым, догоняющее закат облако, и море внизу кажется совсем зеленым, а возле самых скал – темно-синим, вылизывая белыми языками пены рыже-бурые, местами черные, уступы. Цвет говорит здесь о странствиях духа, о той скрытой от глаз Европе, что готовится уже передать себя взрослеюшей русской душе: тут север смешан с югом, а запад обращен на восток. Сколько понадобится сил и терпения, чтобы всю эту вековую огромность культуры, всю эту драму становления, повернуть в Сибирь! То место, куда устремились когда-то арийцы, неся в своем странническом потоке семена будущих великих культур, оно сегодня пустует и ждет, да, готовится: Сибирь должна созреть для принятия в себя Киммерии.

Пляжи пока еще пусты, и ветер гонит по берегу песок, навстречу прорастающей траве, жесткой и стойкой, выносливой к соли. Тут впору, пожалуй, надеть пуховик, укрыв лицо капюшоном, и Дима неуютно ежится, сутуло вбирая голую шею в воротник флисовой куртки и зябко посматривая на Яну: пойдем, что ли, отсюда? Нет, она как раз собирается купаться! Снимает стеганный жилет, бросает на песок вязанную кофточку, майку… снимает даже лифчик, и все это решительно, словно и нет уже пути назад. Бежит, как девчонка, к воде, с визгом окунается, выскакивает с торчащими и порозовевшими от холода сосками, наскоро вытирается майкой… Дима уныло на нее смотрит. Может, она ждет от него того же? Ждет раскрепощения его пожизненной застылости? Лучше бы пойти теперь в кафе, съесть на ужин жареную рыбу с картошкой. При мысли о еде Дима приободряется, подает Яне кофточку и жилет, спрашивает даже, как, бррр, водичка. Берет Яну под руку, как жену. А ведь так оно теперь и есть: тут одна жена, в Москве другая. И обе им любимы, да, при этом Яну он любит ужасно. Этот ничем не утоляемый голод к ее переполненному жизненной энергией телу, так бы и отхватить себе половину… нет, проглотить всё, сожрать! И Яна как будто не против, ей вроде себя и не жалко: бери, сколько увезешь. Сколько сможешь поднять. Сколько увидит твой глаз. Сколько обнаружит слух. Тут надо что ли… работать, и не над собой ли? Дима покрепче прижимает к себе ее локоть: сколько от этой руки тепла! И перед сном ее ладони снова обнимут его сбивающееся с ритма сердце.

И снова день, ветреный, зябкий. Хозяин квартиры ведет их на Кара-Даг, он тут летом экскурсовод, а зимой мастерит дешевые сувениры из осоколков сердолика, выбрасываемых морем на берег. Кое-как добрались до горной тропинки, а дальше Дима уже не может: чуть обернешься и глянешь вниз, и тебя, как травинку, шатает, и нет за спиной никакой защиты и опоры, и страх подползает к самому сердцу. И хотя Яна ушла вперед и уже видит каменную площадку, где можно передохнуть и полюбоваться на море, ей приходится срочно спуститься к Диме. Экскурсовод сердито отворачивается: лежал бы себе дома в постели. Но успели разглядеть цветущий на склоне миндаль, сфотографировались.

Вечером пошли в ресторан, ели молча, внимательно глядя друг на друга, словно вот-вот должно произойти что-то особенное. Яна в ярко-синем, открытом на спине платье, и ее свежее от морского воздуха лицо сияет, как едва только распускающийся цветок персика. И снова у Димы появляется желание сожрать эту ее неизношенность, приглушить, а то и притупить исходящую от нее горделивую самодостаточность. «Это моя, – думает он, – женщина, и не смеет она больше оставаться сама по себе, какой была до этого, и всё ее, каким оно было, прошлое годится лишь для растопки настоящего, теперь уже нашего…» И кто-то как будто диктует ему прямо в ухо: «Тащи ее в Москву вместе с обоими ее сыновьями и внуком, сними квартиру, уйди от Вики…» И голос такой убедительный, ненавязчивый, приятный. Голос друга. Тут надо прислушиваться, соображать. У Вика есть дети и квартира, у него теперь будет счастье. Вот ведь и Яна ждала его всю жизнь, ни с кем по-настоящему не сходясь, и теперь, в полном своем расцвете, на вершине своей директорской карьеры, охотно ломанется в его всемирный клуб, став наравне с Генрихом Фаустом еще одной важной антропософской дамой. Да уж эти антропософки, эти кусачие жужжалки и сытые гусеницы. Насекомые.

– В действительности никакая это не антропософия, – смеется в ответ Яна, – тут ею и не пахнет…

Дима пока еще не понимает этого ее дерзкого юмора, этой женской, скажем так, логики, но ему нравится смотреть на белые, ровные зубы Яны, на ее крупный, властно очерченный рот и сильный, волевой подбородок, нравится сама ее манера смеяться: распахнуто, вольно, провокационно. Но интересно все-таки, что она имеет в виду.

– … тут речь исключительно о секте, – непринужденно продолжает она, – о корпоративном групповом эгоизме, о неких избранных, озабоченных лишь своим физическим бессметрием. Ты ведь не хочешь умереть, нет? Не хочешь потерять себя, устремившись следом за Ним?

– За Христом что-ли? – пока еще не сердясь, вяло уточняет Дима, – Мы ждем, когда наконец понесут в нашу сторону чашу Грааля, а пока не несут, мы сидим на месте и… – тут он неожиданно для себя хмыкнул, – … пьем! Надо сначала дождаться, а потом уж…

– Ничего ты так не дождешься. Иди сам, один. Вставай и иди.

– Куда?

– К себе.

Пытаясь скрыть зевок, Дима как-будто кивает, да ему, собственно, все равно, что говорит тут Яна… бабы вообще говорят.

– А зачем же к себе, – нисколько не напрягаясь, отмахивается он, – один ты ничто, безвестный и никудышный, тогда как в коллективе… – тут он наконец воодушевляется, – тебя несет волна…

– Волна несет в основном пену и всякий плавучий мусор.

Дима нехотя улыбается: Яна провоцирует его, играя с огнем, но только ведь известно, кто на кого этой ночью ляжет… хе-хе. А вообще-то ей это идет, этот явно неприличный, ребяческий тон, помноженный на директорскую самоуверенность.

– Давай не будем… – Дима берет ее за руку, тянет кончики пальцев к губам. Умных баб на самом деле не бывает. Но встречаются же такие… настойчивые. Настойчивость – черта мужская. Стоит ли обращать на это внимание?

– Пока еще рано ждать Доктора, – без всякого трагизма и даже как будто радостно продолжает Яна, – он не придет. Не придет! Он ведь связал себя не с сектой и даже не с обществом, но с общностью равных в духе. А ее-то пока и нет! И духа, собственно, нет. Зато есть иллюзия одноголосия, спотыкающегося о вечные правила игры с огнем: не тронь – и не обожжешься. А надо… – лицо Яны вспыхивает юношеским румянцем, – надо прямо в огонь! Надо доверять своему мышлению!

Ну вот, она снова про это… скорей бы отужинать и прогуляться к морю, а там уж и в постель. Осталось всего три дня, а потом в Москву, и что там, пока не известно. Неплохой, кстати, ужин: молодая баранина, свежая капуста, спаржа… Говорят, Гитлер был вегетарианцем… и Гиммлер тоже, и Геринг… скромные такие ребята, не окунали мацу в теплую еще кровь невинных детей… Дима невольно морщится. Откуда в голове такие нехорошие мысли? Мысли, похоже, бродят повсюду без всяких правил дорожного движения, наезжают одна на другую, сталкиваются… С мыслями надо поаккуратней, а то еще занесешь себе в голову смертельную заразу. Интересно, может ли Яна… забеременеть?.. родить?

10

Среди графоманов, писак, стукачей и просто авторов, севших на липучку всемирного интернет-клуба, Дима приметил выбивающийся из общего ряда случай: какой-то безвестный самоучка, без имени, статуса или звания, забрался в духовнонаучные дебри так далеко, что никогда, похоже, уже и не выберется, из темного то есть леса. Встречаются же такие в жизни туристы.

Сначала Дима думал, что кто-то просто шутит: шлет мировому сообществу привет за приветом, прикрепляя к ним, как к бумажным журавликам, ловко насочиненные статьи, и все это под псевдонимом Ганц фон Зельбст, что уже наводит на мысль о какой-то странной анонимности: ganz von selbst… сам тот есть свой. Но русским языком владеет, так что Диме, с его десятью классами, не надо править стиль, втыкая в каждое предложение магическое слово «значит»: солнце, значит, встает… жизнь, значит, дорожает… Смысл этого универсального «значит» состоит именно в том, чтобы отменить раз и навсегда любую непохожесть лиц, и уж тем более – мнений. И если кто-то все еще мнит, мня самого себя именно собою, к тому надо внимательно присмотреться: не шагнет ли, назвавшись по имени-отчеству, в узкий и тесный круг своих, не полезет ли в самую гущу всемирной закваски, чтоб пузыриться, булькать и бродить, бродить…

Да, как раз такие, сами из себя добывающие золото и алмазы, позарез нужны отяжелевшему от переедания корпоративу: их нужно выставлять, как пехоту, вперед, они-то прошибут стены, проломят проход… проход туда, где ложь становится истиной, уродство становится красотой, а зло – благодеянием. Им надо дозволить все, кроме догадки о том, что именно мы это им дозволяем. Они должны по-прежнему думать, что добыча золота и алмазов является их добровольной затеей, тогда как мы и назначаем всему цену. Мы не станем мешать их самонадеянному полету, мы будем только аплодировать их дерзкому успеху, отчего сам этот успех станет наличной валютой. И незаметно так, мимоходом, легким прикосновением мы дернем за волосок и заусенец, и это разом обрушит весь изначальный – из самого себя – замысел. Даже самый крепкий орех, и тот можно взять изнутри, вовремя запустив туда червяка. Ганц фон Зельбст, самодостаточный, самовольный?

С безвестным автором меньше хлопот: никаких авторских прав, никаких гонораров. Безвестный, значит, не существующий. Дима даже подумал, не приписать ли себе все эти безвозмездно отданные мировому сообществу сочинения. Скажут, пожалуй, нетленка. Сам же этот фон Зельбст, этот Ганц, насочиняет еще, ему не убудет… Кто он, собственно, такой? И ничего он никому не докажет, вступив в драку за свое же авторство, тогда как Дима разом взлетит к мистическим облакам, став вровень с ангелами, сказано же где-то: «… и станете сами как ангелы»… Ради такой великой, звездной цели можно, пожалуй, и украсть. И это еще надо доказать, что ты вор, а доказательства, как известно, стоят дорого. Попробуй, к примеру, докажи, что холокост является паскудной выдумкой грязных американских жиденят?! Во-первых, тебя никто не будет слушать, а во-вторых, еще не раскрыв рта, ты обнаружишь себя за решеткой… И уж какой-то там, никому не известный автор и подавно не докажет, что авторство – его.

С этим многообещающим писакой Дима решил основательно разобраться: выяснить дату рождения и место проживания, нащупать генетические корни и хотя бы осколок настоящего имени. Но ничего такого узнать не удалось, и единственное, чем смог Дима утешиться, это беглый намек на то, что автор живет «вдали от родины». И хотя дали бывают разные, взять хотя бы езду с пересадками до Одессы, все же лучше иметь такого авангардного писаку вдали, чем, скажем, в Москве: свалил и тебя уже нет в живых. Но прибыль от твоих прижизненно-посмертных опусов, она всегда наша.

Немного на этом успокоившись, Дима пустился в мучительные, подрывающие аппетит и сон, размышления: какого этот писака пола? Так ничего и не придумав, он взял да и спросил таинственного автора напрямик, и ответ пришел немедленно: женского.

Еще одна умная баба?!

Вариантов тут, конечно, нет: баба, она всегда баба, зато много всяких оттенков, гомо-лесбо-транс-гермафродит, плюс разные смешанные версии. Но чтобы заявить так определенно: женского пола? Нет, тут явно что-то не то. Надо срочно проконсультироваться у Жени. Изложил в двух словах суть дела: талантливый провокатор, а уж дальше решай сам. Для Жени такой случай – сущий пустяк, вон сколько у него на форуме, на этом скотном дворе, всякого блеющего сброда. Бегло просмотрев анонимные статьи, Женя тут же поставил диагноз: мужик. Только прикидывается слабым полом, чтоб легче было въехать в систему.

– Попридержи его пока, там будет видно, – разумно посоветовал он Диме, – с этой бабой я сам разберусь, и одно только ясно: такие встречаются редко.

– Да, такие… – Дима напряженно морщит лоб, – такие простые! Вываливает все, что внутри, и при этом даже не замечает определенных статей уголовного кодекса…

– Да уж, эта простота, – кивает Женя, – в нашей интеллектуальной войне за будущее не предусмотрено никакого места для простоты. Для этой, скажем, гениальной простоты. Так трудно найти на нее управу: она ничего, ничего, ну совсем ничего для себя не хочет. Она безлична, и не ухватиться поэтому за край, не потянуть на себя. Но мы… – он подмигивает Диме, – мы-то достаточно умны, и у нас к тому же есть родовые инстинкты, спасающие нас всякий раз, когда мы оказываемся лицом к лицу с этой самой… простотой: мы просто не видим ее в упор. И мы учим других проходить мимо этой чуждой нам, не свойственной нам самим силы. И мы, только мы-то и знаем, что это – сила будущего, с которым надо расправиться уже сегодня. Сейчас.

– Будем пока наблюдать за этим фон Зельбстом, – удовлетворенно заключает Дима, – и кстати, я уже составил гороскоп смерти этого анонимного писаки, так что у нас есть возможность идти след в след по дерзко взвивающейся вверх тропинке… Мы возьмем его, вот увидишь!

– Пока звезды и мотающиеся по орбитам планеты плетут паутину чьей-то судьбы, – хмыкает Женя, – звездочет ставит под печь мышеловку, намазав сыр густым арахисовым маслом: добро пожаловать к нам!

И анонимный автор шлет, одну за другой, возмутительно логичные, как с неба упавшие статьи, не подозревая при этом, что конец уже тут, уже виден…

Одно только скверно: здоровья у Димы совсем не стало. Как вернулся из Крыма, пошли одна за другой простуды, даже препираться с Викой нет никаих сил, и она конечно же чует, что теперь ее время и можно предъявить мужу счет за квартиру и тещины обеды, за слитые в служебный термос остатки кофе и сброшенные с подноса бутерброды с балыком и салями, за воскресное мытье полов и субботнюю стирку, за свою принесенную в жерту семье единственную молодость… да просто гнать мужа в шею! Едва успев удивиться, Дима тут же и обиделся: что он такого плохого натворил? Отлучился всего на пять дней… А Вика свое: не нужен! То есть, конечно, все это вранье, игра на расшатанных нервах, но слова продолжают жужжать в ушах как старая, заигранная пластинка: не нужен-не нужен-не нужен… Ах, так?! Не нужен???

Дима молча собирает рюкзак, и девочки за его спиной еле слышно шепчутся: «Папочка уезжает…» Он гладит их по очереди по темненьким, с косичками, головкам. Молча и скорбно.

– Куда это ты собрался? – окликает его из кухни Вика, – Забыл, что сегодня родительское собрание?

– Да вот, в провинцию… уезжаю, – со всей, какая есть в сердце болью, выдыхает перед дверью Дима и, не смея уже оглянуться, крутит головку замка.

Дальше тяжелые шаги по лестнице, нет мочи ждать лифт, вниз, вниз, вниз… железный занавес, сигнальная кнопка подъезда, видеоловушка ворот…

Вокзал

Уже в поезде Дима снова подумал об анонимном авторе, стал читать в компьютере последнюю статью… и словно чья-то мягкая рука отвела от висков свинцовую тяжесть, угомонив напрасный бег сердце… Это и есть настоящий, никем ни для чего не назначенный талант: свежий, пахнущий дождем и сиренью ветер, живительный воздух никуда не уходящей весны. Откуда, кстати, в наше мусорное время взяться таланту? Вон сколько везде писак, и каждый толкает-толкает-толкает товар, и все приворовывают друг у друга, и ни один не способен существовать без остальных. Вши, тараканы, мухи. Но с этим приходится мириться и самому жужжать громче остальных, иначе ведь изнасекомят. Собственно, это даже и неприлично, тащить самого себя за волосы из болота, хотя это и в духе времени. Да, сейчас время Михаила, мы это учитываем, и мы подводим под это время сеть нашего корпоративного, уже присматривающегося к будущему, безвременье: мы выловим рыбу для себя, дав остальным возможность плескаться в тине и на мели. Так откуда же все-таки берется талант? Дима оглядывается по сторонам, смотрит в проход плацкартного вагона, отворачивается от жующей хлеб с салом старухи, прислушивается к кудахчущему голосу проводницы… Нет, ниоткуда талант не берется, потому что он уже есть, независимо ни от какого окружения, ни от каких обстоятельств, он светит в самом себе и для себя, и через себя-всему миру… да это же Христос в тебе! Вот он, корень инакости и непослушания. Вот она, глубочайшая Христова сущность: свобода! Об этом Дима и раньше знал, но только теперь до него дошло: свобода вспыхивает в миг смерти твоих, от мира сего, устремлений. Это что же, значит, отказаться от жилья и московской прописки?.. от какой-никакой филармонической карманной мелочи?.. от тещиного холодильника? Такое врагу не пожелаешь, а тем более, самому себе… Так в чем же, спрашивается, Христова доброта?.. в чем любовь?.. в чем наконец правда? Только лишь в том, чтобы, отвергнув нажитое, начать все сначала? Начать с себя, такого ничтожного и никчемного? Нет, лучше уж идти дальше, со всеми… И чтобы этот Христос больше не домогался, не нашептывал тихо в ухо: Я в тебе!

Но поскольку Христос пришел снова, на этот раз зримый лишь зрячими, надо соблюдать осторожность, иначе врежешься лбом в столб… надо попросту запереть Христа в церкви! И чтобы уж точно, наверняка, чтобы никакого хода в жизнь, надо отснять сериал о сожительстве Иисуса со своей матерью, о сожительстве самой девы с проституткой Магдаленой, о сожительстве Магдалены с козлом… и все это, разумеется, талантливо. Исполнителю роли Иисуса – золотой Оскар за лучшую женскую роль. Всем остальным – благодарность за проявленную толерантность.

Устало зевнул.

Среди ночи проснулся оттого, что поезд застрял на какой-то неведомой станции и в вагоне стало душно и жарко. Сразу не вспомнил, куда и зачем едет, только слушал, как стучит в боку сердце, разнося по всему телу весть о напрасности всякого бегства. «Вот так я, может, и умру, – с великой к самому себе жалостью думает Дима и вытирает накрахмаленным полотенцем соскользнувшую в бороду слезу, – умру на безвестной станции… как Лев Толстой… и никто не узнает…» И сердце, словно услышав приказ, ёкнуло у самого горла и тут же ломанулось к вискам, заливая голову горячим, душным туманом…

Открыв глаза, Дима видит над собой вращающуюся под потолком лампу: обычный матовый плафон, но едет куда-то в сторону… и обратно… но вот наконец стал на место. Так непривычно светло, пусто и тихо. Осторожно скосил набок глаза: белые простыни, тумбочка, капельница. Шевельнул для пробы рукой. Заснул и тут же проснулся от внезапной тревоги: «Жив я или уже… там?» Вошла медсестра, переменила капельницу. Да, он чуть было не того… спасибо, какая-то старуха вызвала скорую прямо из поезда, и теперь он в реанимации. «Это та, что жрала хлеб с салом…» – успел подумать Дима и покорно отдался действию лекарства. Утром пришел врач, спросил домашний адрес, и Дима, нисколько уже в этом не сомневаясь, назвал адрес Яны.

В городе жарко и летит тополиный пух, и все стоит на своих местах, все дома и деревья, и дворники ждут дождя, чтобы потом уж смести разом рухнувшие на асфальт комья и клочья ваты… Доехав до дома на такси, Дима с трудом поднимается на третий этаж. Звонит.

Так долго приходится ждать от жизни решений. И никогда на это жизнь добровольно не идет, откладывая дело до какой-нибудь ближайшей катастрофы. Позвонил еще раз… никого. Сел на лестничную ступеньку, привалился плечом к стене. Тут, в подъезде, прохладно, но воняет кошачьей мочой. Вот кто-то поднимается по ступеням… нет, не на этот этаж. Хлопает чья-то дверь. Теперь все на работе.

Осторожно поднялся, ухватившись рукой за перила, подождал, пока пройдет головокружение, пошел вниз. В жару, в тополиный пух. Возле подъезда чья-то собака, нетерпеливо вертится, кого-то ждет… и Дима тоже ждет, не глядя уже во двор, и внезапный пуховый смерчь взвивается на жарком асфальте…

Яна.