Текст книги "Меч Михаила"

13

С истиной ничего поделать невозможно, она всегда тут и никуда не уходит, она – в тебе самом и потому так ненавистна тебе, и сам ты – ее последовательный враг. Так закрой же глаза, заткни уши. И не протягивай истине руку – обожжешься. Этому начинают тебя учить еще до твоего рождения, и прежде тебя ложится в твой будущий гроб твой распухший от вранья двойник, с которым ты делил всю жизнь расчетливое, от и до, человеколюбие. Бывает, ты спрашиваешь свое навязчивое подобие: «Ты меня уважаешь? Ты уважаешь меня хотя бы за то, что я от тебя – никуда?» В макдональдсе тебе скажут прямо: «Это, детка, Америка!» А ты-то думал, что киевская Русь – это пищеварительный тракт, селезенка и печень разлегшегося поперек Европы-Азии гигантского Антропоса: голова в Белом море, ноги уперты в Кавказ… Ты и сейчас склонен считать, что на окраине дела шли куда лучше, чем в украине, и этот твой скрытый патриотизм пугает тебя больше, чем перспектива быть заживо разделанным на кошерной, имени товарища Бендеры, мясобойне.

Что станешь ты делать без собственной печени? Что станет делать печень без остального тела? Безголовая, в украине, кишка.

Слава те Господи, в Одессе снесли последний памятник Ленину, теперь заживем. Теперь ни к чему работать, теперь надо устраиваться. Сдавать, к примеру, лишние почки… ну там, абортивные материалы, не говоря уже о крови… Кровью покрасят пасхальные яйца. Самое главное – верить только в хорошее. Плохое и так тебя достает, клянча одно и то же: правды, правды… Нет, плохое нам ни к чему. И самая плохая из всех новостей состоит как раз в том, что тебя самого давно уже нет.

Будущее призывает нас всех пускать в ход… ноги. Ну не так, чтобы стоять и быть назло гравитации смотрящей вверх вертикалью, а чтобы только перебегать от одного недоразумения к другому, попутно цепляя веселые флажки мирового стандарта, вмазывающего тебя в твою же, от соседа, веру: скоро будет еще лучше.

На окраине это уже поняли: надо сдаваться. Сдавать себя, к примеру, на гамбурги: то ли свинина, то ли крысятина. Сдал, и сразу стало легче. А минуты тем временем становятся все короче и короче, часы ускользают в клоаку благоденствия, и кажется, что вот сейчас, сейчас… сейчас ты и проснешься!.. нет, и на этот раз пронесло. И твоя родная окраина становится просто вещью и никому не нужным бэушным предметом, и ты кричишь кому-то во сне: «Еще!.. еще!»

Еще больше работать, еще больше нищенствовать.

Это никакая для Динары не новость: кто-то должен. И этот «кто-то» никогда не спрашивает, почему, поскольку ответа давно уже нет. Вставай в пять утра, пока сны не досказали тебе свою страшную сказку: теперь только ночь, только тьма.

В это никто, впрочем, не верит: Динара платит скупо, но вовремя, и в душевой кабинке, что напротив рабочих бараков, по воскресеньям бывает вода. Помылся, взгрустнул об оставленном где-то доме… А чего, собственно, грустить-то? Окраина кормит собой Европу, вот и вошли наконец в дело. И как еще повезло с таким интеллигентным хозяином: этот рыжепейсовый Женька учит рабочих уму-разуму, как раз и состоящему в смирении перед большой, ох, очень уж большой жатвой… Всё под корень.

Вон тащится по разбитому шоссе лошадь, рядом бредет старик со своею старухой, оба еще живы и потому крайне заинтересованы в жратве, хотя на телеге всего-то один бидон с постным маслом… их, впрочем, не жалко, жалко скотину: так и помрет на обочине… Женя часто видит это из окна: эти, подгоняемые верой в хорошее. А ты, кстати, веришь? Вера – мощный рычаг перемен, управляемых вовсе не тобою: эти перемены волокут тебя, верующего, в тихий, незримый омут, и самым последним твоим желанием окажется жажда. Так что же, вера или жажда?

Никто из рабочих даже не помышляет о каком-то ином для себя счастьи: всё оно тут, расписанное по часам и дням недели, и оно готово сожрать тебя еще до того, как в твою башку полезет первое сомнение: оно-ли? Счастье не подозревать ни о чем скрытом и тайном, неотступно плетущем липкую паутину доверия. Это ведь намного проще и приятнее, отдаться, чем тормозить копытами и рогами наезжающий на тебя бульдозер. Не мни себя сильным, смирись! И даже перед вошью – смирись! А то ведь, было такое, вшей травили Циклоном-Б… Геноцид вшей, и никто не заступится.

Счастье рабочего еще и в том, что он отвесит пинка любому, кто в этом его счастьи сомневается: родное, трудовое… У рабочего есть для этого гордость. Да, мы горды тем, что вполне устраиваем нашего хозяина. Смотришь, бывает, на высунувшуюся из ауди желтоглазую татарку и думаешь: «Это я что ли думаю?»

Никто, включая Женю, ни разу воочию не наблюдал, как в определенный день и час к Динаре спускается с неба траурно-черный ангел, для профилактического осмотра совместных с нею владений: дает указания, поощряет, выговаривает. С этим высокостоящим начальством Динара скромна и послушна: тут всё диктуется свыше. Да и посмей она только о чем-то своем, бабском, пикнуть, ее тут же и раздерет надвое черный ангельский клюв. Этот смертолюбивый ангел и есть единственная, на всю жизнь, страсть Динары, сжирающее ее, кусок за куском, вожделение: безвозвратно, невосполнимо, интеллигентно. И этот ангел смерти не жаден: вон сколько перепадает от него житейской сноровки!

Узнав, что Женя заморачивается с какой-то, язык не поворачивается сказать, духовной наукой, Динара поначалу даже расстроилась: как можно, с его умом, на такую чепуху клюнуть? И хорошо, что не сказала это вслух: очень скоро до нее дошло, что Женя вовсе не «клюнутый», но вполне сознательный саботажник и диверсант, умело роющий под самый корень молодого деревца… кто его, кстати, сажал?.. этот австрийский Доктор? Вытащив наугад с плотно набитой книгами полки одну, потоньше, Динара немедленно засовывает ее обратно, обжегшись одним только названием: «Тайноведение». Что если такое прочтут люди?.. рабочие?! Нет, рабочие такое не прочтут! Никогда! И тут же до Динары доходит: подобравшись к самому нерву этой, страшно сказать, духовной науки, Женька замуровывает вход, навешивает на дверь замок: это знание только для избранных. Для наших. Но не так чтобы позволить этим солнечным истинам свободно гулять по цветущим душевным лужайкам, но – только обезглавив их и уже в виде логических трупов усвоив рассудком. Между прочим, это и есть иудаизм, в его роковой, самоубийственной и потому столь привлекательной форме. К иудаизму нужно привыкнуть, заодно потеснив свое детское воображение, упорно рисующее с натуры бело-розовых, зефирных ангелов. И если тебя, скажем, от иудаизма тошнит, немедленно загляни в уголовный кодекс: там есть статья.

Втайне от всевидящего траурного ангела, пока тот мотался к более высокому начальству, Динара снова наведалась на книжную полку, на этот раз с судьбоносным намерением поймать Доктора с поличным: знаком ли этот немец с таблицей умножения? И оказалось, что… нет! Он, видите ли, и так всё видит. Ну не насмешка ли это над интеллигентнейшим в мире коллайдером? Просто сидит за письменным столом, слева букет сирени, справа стакан чая, и наблюдает, запросто одолевая оковы Зодиака, нащупывая девственное, без всякой материи, сатурническое тепло… Немедленно доложить об этом черному ангелу! Хотя тот наверняка уже в курсе и заготовил заранее инструкции: духовная наука должна умереть. Но не просто так, сама по себе – тут ведь речь идет о вечности – но благодаря твоему ей сознательному сопротивлению. Это так захватывающе интересно, так возбуждающе ново: лишить жизни не просто одного или нескольких, или даже несколько миллиардов человек, но – лишить жизни будущее. Вырвать с корнем сам принцип жизни, принцип Христа, навеки изгнать его с земли. И даже для университетского профана-профессора это очевидно: нет духовной науки, нет пути к Отчему дому.

Однако, жизнь, пока она еще тут, на земле, не должна пропадать попусту: жизнь идет на авангардное строительство нового мира, захватывающего дух Зазеркалья, в котором Я – всего лишь иллюзия опьяненного счастьем воображения. Удел жизни – служить копировальной машиной принятого за красоту уродства. Наладим производство уродов в промышленном масштабе! Уродству – права человека! При этом главной приметой счастья становится приоритет копии над оригиналом, безжизненного над жизнью. Вон висит на кресте Распятый, и наша интеллигентность подсказывает нам, что это всего лишь неудачно обрезанный жид… пусть сосет эту губку с уксусом!

Распят на кресте физической реальности?!

Нет, мы не дадим нас облапошить: вся она, жизнь, тут, в этой пыли. Эти бесконечные копии одного и того же, от них веет долгожданным комфортом и надежностью, да, физическим благоденствием, и надо поэтому оригинал… изъять. Поставить эволюцию перед свершившимся фактом: дальше хода нет. Дальше только физическое бессмертие теперь уже навсегда привязанных к земле человеко-микробов, в едином нано-оргазме срастающихся с песком, известью и минералами… да вот уже вся земля принадлежит им! Великая для человека цель.

Возня Жени с глобальным интернет-клубом, закачивающим полное собрание сочинений Доктора на бесплатные пока еще просторы московского сайта, Динару нисколько не интересует: мало ли чем морочит себе голову не старый еще, в меру толстый и приятный мужчина. Другое дело, ее собственные, редкие и к тому же опасные способности: им нет цены и потому неважно, сколько умов сметут они в ходе грядущей неразберихи. Вот и траурный ангел тоже советует: начни с самых лучших. С тех, кто уже сегодня сдвигает свое мышление с места и медленно катит в гору. Отнять у них это ощущение высоты! Но как же отнять, если с ними… Он? Если Он и есть эта подъемная сила? Вот Он висит на кресте, и вроде бы все в порядке, но даже в сытом злорадстве победителя есть капля горечи упущенного навсегда: и это ведь Он!.. Он! Как ни крутись, как ни выворачивайся наизнанку, от Него никуда не деться, это ясно даже ослу Мухаммеда. И даже траурный ангел, и тот чешет у себя за крылом: как быть? Ответ тут только один: гаси сознание! Подкупай, чем только можно, мыслящего, души ватного недоумка.

Но надо сначала выявить лучшего, вычислить, дать им к себе привыкнуть, как привыкают к хроническим, на всю жизнь, болезням, и уж тогда, почти породнившись с избранником, тихо подползти сзади и задушить. И тут неважно, успел ли кто-то натворить в этой жизни каких-то заметных дел, тут важен сам настрой, с которым он свои будни коротает. Устремленность, вожделение… особенно важны вожделения, в них собирается вся человеческая муть, ил и песок, и по ним можно судить, годен ли клиент к использованию его в качестве… средства доставки. Траурный ангел так это и определяет: «Чем больше чужой воли сумеешь ты высосать и присвоить, тем больше в тебе горючего, тем ближе ты подберешься ко мне, тем скорее ты станешь мною!»

14

Из всех овец, крыс и кроликов, когда-либо служивших Динаре, лучше всего справляются с заданием гомо: вот кто воистину ненавидит жизнь! Бесплатно, конечно, ни один гомо делать ничего не будет, зато какая при хорошем гонораре болтливость! Да и как ей не быть, когда всю жизнь меняешь пол, вертясь задом наперед. Правда, на окраине многие все еще считают гомо гомодрилами – с дерева слезли, хвост обрубили – но это скоро пройдет, как только народ приучится пить американский гмо-кофе. А не приучится, так приучим.

Пока еще не грянуло будущее, с обещанным Распятым духовным браком, сегодняшнему победителю необходимо утвердить в качестве нормы телесную случку, со всем многообразием ее дырок и палок, чтоб ни у кого уже не осталось сомнений: ты сам и есть скот. И это как раз для тебя выдуманы права человека: свобода криминала, равенство в грехе, братство в саморазрушении. Так почему бы уже сегодня не приступить к глобальному строительству гомосексуального гуманизма? Достаточно ведь лишь чуть-чуть подправить красивые слова Распятого о любви: теперь это любовь к анусу. И все вознесенные к небу мусульмансктие зады только тому подтверждение: добро пожаловать в жопу.

Как и любой другой товар, гомосексуальный гуманизм наиболее привлекателен, будучи поставленным в ряд со всем остальным. Динара знает по своему рыночному опыту: берут то, что ярче и дешевле. Берут, к примеру, давно протухший миф о холокосте, хотя рядом – сухая и черствая правда о концагерных вшах. Стоит только намекнуть, что Христос любит всех, будь то педофил или гей, и никто не станет принимать всерьез духовную науку. Динара-то знает, что Распятый явился вовсе не с вестью о единении, скажем, пролетариев всех стран, но с намерением разъединить в каждом фарисея и христианина. Да, Распятый зовет вон из механического ряда, прочь из стадной чувственности. Но кто это сегодня понимает?

– Давай откроем на сайте гомосексуальный живой журнал, – предлагает Динара, – «Антропософский анус»! Тем самым будет доказано, что время переоценки ценностей пришло…

– Дура, – зевает ей в лицо Женя, – гей не может быть антропософом по определению… хотя сама идея не лишена свежести: это даст нам дополнительный засов на охраняемой нами двери: зазвать всех, но не впустить никого! Мы подкармливаем это скотный двор копиями превращаемых в лозунги великих истин, мы сушим умы и ожесточаем сердца. И только совсем немногие, вползающие, лежа на лопатках и под гипнотизирующим взглядом нашего консультанта, в охраняемый нами храм, и составляют наш узкий круг. Круг предупредителей антропософии.

– Да и зачем вообще какая-то антропософия, пусть будет гомоантропия, так оно ближе к реальности, – находчиво уточняет Динара, – Начнем, к примеру, с жизнеописания моего нового клиента Сержа, он только что из Осло, да вот, кстати, его фотоальбом: тут он на тайландском пляже с первым мужем… а тут, в атласном английском цилиндре, снова выходит замуж… а тут они втроем на гей параде…

– Неплохо, – вяло отзывается Женя, – авангардно… Тебе-то он зачем?

Динара молчит, что-то обдумывает. Не всё, конечно, надо Жене знать, да он и не знает… Смотрит на него в упор, сведя полумесяцы тонких бровей.

– Я хочу его посвятить.

– Ты че? Это ты о чем? Ты, что, того?!

– Да, – с холодным упорством отзывается Динара, – посвятить на золото. Понимаешь?

Кисло-подозрительная гримаса сменяется на веснушчатом лице Жени недвусмысленным выражением страха:

– Кто тебе это позволит!

– Никто. Речь идет только о моем золоте. Мне нужен раб и паж, мальчик на побегушках и просто негодяй, готовый на всё. Кстати, очень полезная в нашем деле вещь.

– Ишь ты, – с негодованием бормочет Женя, – хапнула себе кусок… А если этот твой клиент надумает слопать тебя?

– Меня никто в мире не слопает, – умело ущипнув Женю за небритую щеку, презрительно шипит она, – Разве что… ты!

– Ну-ну, детка, не увлекайся…

В тот же вечер, уже лежа в постели, Женя узнал, что Серж не просто так бродячая, от мужа к мужу, проститутка, но вполне солидный денежный дядя, запросто мотающийся на выходные в Нью-Йорк, за шмотками. Шмотки нужны гею, чтобы выглядеть. Чтобы никто не усомнился: этот, он как раз тот. Дамы тоже обращают на это внимание: такой сладкий мальчик. Есть даже старухи, готовые тут же с Сержем договориться: будем вместе делать вид. А что еще остается делать в стране долгожителей? Тебе уже, скажем, за сто, а ты все еще отмечаешь свои дни рождения, и кто тебя знает, не самый ли ты последний в этой цветной мультиварке белый… Белый волк, белый ворон, белое, на грязной стене, пятно. Все говорит в пользу того, что ты – расист и хочешь гея перевоспитать, загнав его для начала в гиммлеровский концлагерь, пусть роет канализационные траншеи. Вот почему все геи в таком смертельном ужасе от Адольфа Великого: тот запросто их кастрировал и иногда даже ставил к стенке. Тот, кому сегодня уже за сто, охотно об этом вспоминает, призывая в свидетели Квислинга: народу-то тут всего четыре миллиона, это вместе с предателями. И уже потому, что в домах престарелых пасется исключительно мультикультурная обслуга, можно с уверенностью заключить, что Норвегии скоро – кирдык. Сдохнут последние, самые живучие, понародится туча цветной саранчи, и лесба-священник объявит о долгожданном конце белой расы: последнее, самое последнее в истории Рождество.

Другие пусть ищут себе работу, а у Сержа она уже есть: второй по счету муж купил ему салон, куда водят на стрижку, мытье и случку собак и кошек. Для особо важных клиентов имеется также благоустроенный гадюшник, куда можно сдать на праздники и каникулы кобру или даже черную Мамбу. Бывает, и это за хорошие деньги, змею берут напрокат… кому что.

– Ты уверена, что змеи настоящие? – недоверчиво интересуется Женя.

– Это можно проверить, зазвав в Москву нашего швейцарского профессора… а то ведь мнит себя доктором…

Оба одновременно кивают друг другу.

15

Неожиданно объявился Дима. Как свалился с замусоренной московской лестницы: исхудавший, вялый, никакой. Не стал ничего с дороги объяснять, попросил только чего-нибудь выпить. Сел на кухне за длинный стол, один. На Динару пока не смотрит, весь в себе. Женя подсаживается к нему, кладет братскую руку на колено:

– В чем, собственно, дело? Ну да, бабы… это все пустяки.

Дима вдруг, несмотря на свою жалкую кондицию, взрывается:

– По-твоему, Яна – пустяк?

– Нет-нет, она-то как раз… – тут Женя понижает голос до ненатурально низкого баса, – … она далеко не пустяк! Слыхал о ее недавно изданной инвективной книжонке? Прет на великого брюховидца, сваливает на обочину, топчет и растирает в пыль! И все это совершенно открыто, будто в мире есть уже свобода слова!

– Да она же… – понемногу возвращаясь к ядовитой действительности, пытается вступиться за нее Дима, – она же из самых лучших соображений…

– Не надо, Димочка, – решительно обрывает его брат, – мне все известно не хуже, чем тебе, я читал эту книжонку.

– Ну и… – все больше оживляясь, торопит его Дима.

Женя непринужденно откидывается на высокую спинку дубового стула, давая лицу стать непроницаемо серьезным, и как бы вскользь замечает:

– Талант нуждается в своевременных поправках еще больше, чем бездарь. Только спусти талант с цепи, и… – Женя умело высвистывет, – вот он уже и сам по себе, живет по своему закону. А надо – по нашему. Ты хоть понимаешь, какая опасность грозит лично тебе с этой сволочной Яной?

– Какая? – уже пьянея от легкого белого вина, настороженно интересуется Дима.

– Потерять ориентиры. Стать чужим окружающей тебя действительности. Плести из себя, как паутину, одному только тебе подходящие представления о жизни и выдавать их за истину, кормиться ими, как принимаемым за хлеб воздухом, пить свою, из своих же рук, несбыточную мечту…

– Но Яна никакой не мечтатель! – неожиданно пылко встрепенулся Дима и тут же сник, – Она… так одинока, хотя вокруг нее всегда люди, она борется одна, без меня… и мне пока не удается приблизиться к ней, хотя мы и были вместе…

Сочные губы Жени брезгливо дергаются: брат-то, оказывается, слюнтяй, повис на бабе, не оторвешь, и та, конечно, жмет на него. Но надолго ли это?

– Тогда вот что, – уже по-деловому сухо заключает Женя, – Пусть приезжают сюда обе, эта таинственная Яна и твоя Вика, пусть встретятся наконец и рассудят между собой, кому куда надо. Ну, как?

Дима пока в сомнении: вот так и… всем вместе? Смотрит брату в глаза: тот явно хитрит, как в азартной игре, держа в тайне свои ставки. Может, все же попробовать? Лезет в рюкзак за компьютером. Зеленый огонек скайпа, список адресов… Пусть Женя сам поговорит с обеими. Встает из-за стола, выходит на широкую, уставленную горшками с туей террасу, смотрит на оттаивающий уже после короткой зимы сад с рядами аккуратно подстриженных яблонь, курит. Женя всегда находит верное решение, и на этот раз решение должно стать судьбоносным. Какая из двух жен окажется вернее и настырнее, в ком больше преданности и любви… Хорошо бы самому от всего этого улизнуть. Уйти, к примеру, на охоту: тут водятся, говорят, косули. Или наведаться к соседям, разузнать, кто тут из какой страны… Ладно, пусть обе приезжают и выясняют отношения… между собой. Облегченно вздохнув, Дима возвращается на кухню.

– Я дал обеим знать, а там как хотят, – не глядя на брата, сообщает Женя, – будем ждать до среды. Как тебе наша южная зима? Сыровато, но мягко, почти как в Амстердаме… кстати, тебе скоро туда ехать…

Динара накрывает на стол, то и дело невзначай задевая плечо Димы смуглым, округлым локтем. На ней длинная тканая, красное с золотым, юбка и тонкая алая кофточка, выдающая козьи, без лифчика, груди, босые ноги в расшитых бисером чувяках, длинные, ниже бедер, темные, слегка тронутые хной волосы распущены по стройной спине. Вполне, так сказать, соответствует, Женя и тут не промахнулся. Детей, правда, нет, но и хлопот зато меньше. Глянул наконец ей в глаза: аж голова закружилась! Сколько свирепых и хищных поколений работало над этим безразлично каннибальским желтым прищуром! Спросил, нет ли в холодильнике минералки, так, чтобы что-то сказать, а сам наблюдает, присматривается: ну и зверь!

– Ну как же нет, – вкрадчиво и угрожающе сладко отзывается она, – Для тебя… – и откровенно так подмигивает, – … для тебя-то!

Приносит воду в высоком хрустальном бокале, и кажется, что пьешь вместе с приятным шипучим холодом смертельный яд. Стали есть жирный плов, потом жареную индюшку с яблоками, черносливом и ананасами, и разговор все только о соседе, Рогатом Эгиле, которого ждут в гости: этот всамделишный викинг обшарил на старом пожарном корыте весь мир, рванул с пьяными чуваками на Южный полюс, пошел прогуляться к пингвинам, а корыто тем временем, вместе с тремя ящиками водки, утащил в открытое море шторм… до сих пор не нашли, зря только гоняли к полюсу пограничные новозеландские вертолеты. Связавшись прямо с полюса со своим адвокатом, Эгиль случайно выяснил, что никаких-таких капитанских прав за ним не числится и что само пожарное корыто давно уже списано на металлолом, поэтому нет никакого смысла спешить на родину, а надо, напротив, спешить в какой-набудь безвизовый рай, хотя бы и на окраину, где все еще есть, говорят, Одесса. Пока новозеландские вертолеты кружат над антарктическими льдинами, сенсационно находя то сломанную рацию, то бортовой унитаз, Рогатый Эгил собирает деньги на новую экспедицию, теперь уже на поиски останков верных товарищей, этих преданных до конца своему корыту антарктических алкашей. Да, пили тогда много. В последний раз загрузились во Владивостоке, таскали ящики с водкой прямо со склада, и пожилая, ни разу не бывавшая в море продавщица предложила еще и закуску: салат из морской капусты, паштет из мидий, кошачий вискас. Взяли, правда, бочонок красной икры и какой-то сухой собачий корм, на вкус почти как кебаб, который теперь считается национальным норвежским блюдом. С тем и отъехали.

Но вот он, наконец, и сам Рогатый Эгиль: в железном шлеме с бычьими рогами по бокам, в длинной льняной рубахе с веревкой на поясе, босой, бородатый, дикий. Ему бы завалиться так в Бильденберг, ежегодно всасывающий и выплевывающий обратно суетную элиту мира: а ну, быдло, с дороги, иначе забодаю! Но связей у Эгиля пока таких нет, а то, что есть, тоже неплохо кормит: осталось заштопать дырки на парусе, и снова в моря! Сначала в Черное, потом в Средиземное, потом на Кубу… Хотя и тут, под Одессой, тоже есть смысл остаться: тут все еще верят в бескорыстие морской романтики.

– Добро пожаловать, капитан, – уступая Эгилю свой стул, приветствует гостя Женя, – бараний плов, индюшечка…

– Водки, – кратко поясняет Эгиль, облокотившись локтями на стол, – и свиных шкварок.

Заметив рядом с собой Диму, он неприлично долго на него смотрит, хмыкает:

– Ты тоже из этих… морквоедов? Тут все помешаны на морковке и гречневой каше, худеют. Хочешь капитально, как я, похудеть? – шлепает себя ладонью по крепкой ляжке, – Тогда в море! Вместе с капитаном… – хитро заглядывает Диме в глаза, – то есть со мной. Вот недавно… хотите, расскажу?

Динара ставит перед ним на стол сковородку с шипящими шкварками, поллитровку и граненый стакан, кокетливо треплет его по татуированной руке: не забывай, пират, об услужливой хозяйке. Садится напротив него слушать: Эгиль всегда бесстыдно врет, и так хочется в это верить. Насчет баб, правда, у него есть мнение… но пусть себе и дальше мнит, пусть ищет у Южного полюса смытого в море пятнадцатилетнего юнгу…

– Сижу я как-то в пивной в Осло, – с обычной своей обстоятельностью начинает Рогатый Эгиль, – и тут заходит старый школьный друг, заметьте, такой же старый, как и я сам, и небрежно так сбрехивает, что летом станет знаменит не меньше, чем я. А что в нем, спрашивается, такого особенного? Ни связей, как и у меня, ни выгодно размещенных родителей… даже имя, и то сам себе придумал: Лоэнгрин. И вот он, значит, говорит: буду скоро всемирно знаменитым. Говорит еще: на днях позвонил премьер-министру, предупредил, что если все и дальше будет так катиться к суицид-марксизму, то придется устроить разборку… так и сказал, стервец! Премьер-министр, естественно, и не думает чесаться, у него есть дела поважнее: сделать страну лагерем для беженцев, выдать каждому негру ключи от квартиры и водительстикет права… Вот что значит, не иметь никакого чувства юмора! Это профессиональное, заметьте, качество политика: тотальная гулаговская бесчувственность. Непрошибаемость бетонного бункера. Или, как наверняка сказал бы поэт, – тут Эгиль выпячивает крутую, под дальневосточной тельняшкой, северную грудь, – плоскостопие залежавшейся на дне камбалы! Они-то, политики, думают, что кто-то с ними шутит, как сами они постоянно подшучивают над собственным народом. Но Лоэнгрин – нет, он вполне серьезно: охотничий полуавтомат с оптикой, законно приобретенный пистолет, только бомбу пришлось сделать самому, у себя же в гараже. Но это стало известно уже потом… – Эгиль глотает, не морщась, водку и сует в рот пригоршню шкварок, – когда рухнул в самом центре Осло масонский храм, в правительственной конторе повышибало все стекла, а пляжный сезон на острове имени товарища Троцкого завершился добиванием полуживых культурмарксистов…

– Дальше не рассказывай, – раздраженно перебивает его Динара, – об этом человеконенавистнике и фашисте. И ты учился с ним в одном классе?

– Мы оба так ничему в школе и не научились, – охотно поясняет Эгиль, – тем самым спасшись от планового самоистребления. Другие приспособляются, как клопы, к изменению культурных условий, но мы-то оба знаем, мы, бросившие учиться еще в первом классе, что нынешняя культура смерти празднует свои юбилеи на кладбище. Беги, пока есть под тобой ноги, ставь парус!

– Слыхал я, этот парень жалуется теперь на плохие тюремные условия, – косясь на скорчившиеся в масле, аппетитные шкварки, уточняет Дима, – его ежедневно раздевают догола бабы, будят среди ночи каждые полчаса и даже подсматривают за ним, когда он сидит на параше… Не понимаю, куда смотрит ваше правительство? Перевести этого массового убийцу в сталинский холодный карцер! А еще лучше – в горячий!

Рогатый Эгиль неспеша сглатывает остатки водки, бережно кладет в рот последнюю шкварку, вытирает замасленные руки о край подобранной канатной веревкой рубахи.

– Вот ты, – почти без акцента говорит он, ткнув средним пальцем едва не свалившегося со стула Диму, – ты и есть тот самый гулаг! Тобою жив и долго еще будет зариться на чужие жизни старый, вонючий, как нестиранные носки еврея, большевизм! Но мне, положим, на это плевать, мне скоро в море, а там, может, и уйду навсегда…

Ледяной, в тишине, смех Динары.