Текст книги "Меч Михаила"

11

Теперь он наконец дома. Мальчики дружелюбно кивают ему с утра, когда он выходит из спальни их мамы, и старший помнит, как Дима ходил по школе с большим кожаным портфелем, и там у него всегда было яблоко… его он, конечно, клал для себя, но раз, смутившись вопросительным взглядом мальчишки, отдал… И вот теперь этот бывший учитель истории, солидный и потрепанный жизнью дядька, ест у них на кухне вегетарианские щи и водит гулять собаку, и неизвестно еще, приживется ли тут. Оба мальчика не против, пусть мама наконец определится в жизни, а то ведь у нее только школа… И помолодела сразу, хотя и раньше не была старухой. Теперь они вместе, как муж и жена, ходят на родительские собрания, и Дима как будто только того и хотел: выслушивать от высокомерной и глупой учихи одни и те же, пропахшие гнилью методики, замечания. Будто бы в Москве не то же самое. Главное, Яна сидит рядом, и можно незаметно для остальных обнять ее за талию, просунув руку под легкий белый пиджак, шепнуть ей не относящееся к делу словечко… плыть вместе с ней куда-то мимо всех этих неурядиц и недоразумений, в сторону, может, непредсказуемого, но непременно своего счастья.

Но хочется ведь в Москву… Вика справляется одна, поручая старшим смотреть за младшими, и не зовет его обратно, терпит. Или?.. В ее кофейном офисе водятся, кроме самого шефа, какие-то мужики… ну и пусть… пусть! Однако… не съездить ли проверить? То есть, конечно, психологически: как примет? Вот только дочитать готовую уже к изданию книжечку Яны, которую она начала писать еще в Гётеануме, заряжаясь там на всю оставшуюся жизнь энергией… ах, эта болтовня про разные сверхчувственные инстанции! Написала бы лучше, как ее бросил англичанин. Эта маленькая книжонка не стоит всей этой издательской возни за свои же, хоть и директорские, деньги. В сравнении, к примеру, с женькиной «Алхимией финансов». Но бабы любят делать вид, что что-то из себя представляют, им просто позарез нужен какой-то статус, какая-то степень. Книжонка по сути вредная: сплошной негатив, плохие новости. И не боится, что кто-то может ведь обидеться и поставить вопрос ребром: зачем, собственно, этой Яне жизнь? Зачем ей такая жизнь?

Читая эту инвективную книжонку, Дима с изумлением обнаруживает, что вовсе не знает ту, с которой вот уже какой месяц спит и ест. Похоже, он спит только с ее телом, не имея доступа ко всему остальному, ловя лишь мимолетный отблеск истинного ее существа в прямой линии плеча, упругой выпуклости груди или сгибе локтя… Да, Яна без конца ускользает от него, не позволяя себя ни на миг поймать и пленить, и выходит, что мужской жар его напрасен, а чувственные стремления пусты… Нет, такого не может быть! Она впустила его в свою жизнь, свела со своими детьми, дала ему стол и постель… она ждет чего-то от него. Не стать ли снова учителем истории? Под ее директорским руководством?! Полный в голове хаос. Пойти прогулять собаку.

Уже ведь зима, и не заметил, как подкатила. Яна выдает ему валенки, высокие, до колен, привезла летом из деревни. Уже в ноябре начались морозы и прочно лег снег, и по реке расселись, каждый у своей проруби, закутанные в тулупы рыбаки. Идешь так по льду и думаешь: и чего это я тут, в глухой провинции, делаю? Да, прогуливаю чужую собаку. Собака, впрочем, сама тащит его на буксире: небольшая, лохматая, напористая. Такие охотно лезут в лисьи норы, чтобы сцепиться там с хозяином, прыгают через двухметровые заборы, плывут против течения… ну и силища! Дима едет за ней по льду, где ветром смело снег, так и протрешь новые валенки. Как там теперь его девочки?

Открыл утром компьютер, а там письмо от Сержа: собирается покончить с собой. Прочитал дважды и так и не понял, из-за чего. Ну, предположим, вышел замуж, к тому же на редкость удачно, ну, там, всякое… захотелось, понятно, домой, к Сереже и к его старенькой маме, а оттуда летит ответ: таких не знаем. Пошел к врачу, попросил таблетки счастья. Это такие сладенькие штучки, к которым сразу же привыкаешь, а если принять все сразу и запить снотворным, любимому мужу придется пожалеть… Тут Дима задумался: неужели кому-то может быть жалко гея? Обычно гей жалеет самого себя, охотно и часто: жалеет, что нет в нем самом никакого намека на трагедию, есть одно только свинство. Да, эмансипация от пола. Хотя в той богатой стране, все еще странно так называемой Норвегией, можно уже в школе, да что там, в детсаду пройти курс гомосексуального обучения, став, наравне с дебилами и даунами, привилегированной прослойкой жирного социального пирога. Но что же делать, когда твой законный муж, оставляющий каждый вечер десять тысяч рублей в гейском ночном клубе, швыряет в окно золотое обручальное кольцо? Серж долго искал кольцо в траве и нашел: за эту ерунду можно получить в валюте тыщ пять… А Ларшу сказал, что умирает от любви. Тот тут же привел на ночь приятеля, и Сержу пришлось оттесниться на край четырехместной постели, так и дрожал всю ночь от негодования и обиды… Плакал. Но из белого домика Серж пока не съезжает, хоть какая-то экономия.

Дима давно уже не составлял гороскопов, а тут решил сделать Сержу подарок, тот ведь устроил его в филармонию, где, кстати, сейчас ремонт и все осветители в бессрочных отпусках. Сосредоточился, прикинул и вышло: быть Сержу снова замужем. Заодно посоветовал использовать вместо анального вазелина машинное масло, не так быстро выгорает. И тут же пришел счастливый, из гомосексуальной Норвегии, ответ: «Я так и знал, что только антропософ скажет правду!»

Собака тащит Диму по льду, свесив на сторону горячий розовый язык, тащит в какую-то свою сторону, должно быть чуя возле самого дна течение и ушедшую на глубину жизнь. Ни у кого ведь не спросишь, куда теперь податься, разве что у рыбаков… Рыбак буравит себе прорубь, вот хлынула наружу вода… Сидеть так на деревянном ящике и понемногу тянуть из спрятанной в рукаве четвертушки ледяную водку. Рыбак – это иллюзия занятости. Спросить Женьку: что делать, брат?.. что не делать? Но Женька знает, кто такая Яна, и начнет поэтому мутить воду… Что если спросить анонимного фон Зельбста?.. спросить этого писаку напрямик: ехать обратно в Москву или оставаться здесь. И Дима уже слышит в себе спасительный ответ: стань рыбаком! Пустился вместе с собакой бегом по льду, едва не потерял валенок, и уже дома, возле компьютера, засомневался: спрашивать такое у незнакомого, кого ни разу в жизни не видел? А вот как раз поэтому-то и надо спросить: такой ответит незаинтересованно. Написал нервное письмецо и сел ждать ответ, даже не стал обедать. Но нет, ничего… и на следующий день ничего, и на следующий… зря только выложил ненужные никому подробности. Повел в бассейн младшего мальчишку, того, что от англичанина, долго ждал в вестибюле, раскис. Начал было писать комментарий на форум, людишки ведь толпятся, толкаются, спорят, и тут вдруг приходит анонимный, от Ганц фон Зельбста, ответ: лед тонкий и обоим предстоит провалиться. Сначала Дима не понял: о чем это? Потом даже разозлился: откуда этому анонимщику все знать? А тот и не скрывает, откуда: чует все это гортанью. И что же еще твоя анонимная глотка чует? А еще вот что: кто-то по-братски нагоняет на Диму астральное облако… понятно?.. теперь только болеть и болеть… кому-то это теперь выгодно, и либо тебе умереть и стать, либо звать на помощь брата.

Чушь какая-то. Закрыл компьютер. А вот наконец и мальчишка, разгоряченный, розовый, с мокрым коротким ежиком, тащит по полу полотенце. За полотенце Дима его отчитал, проверил, не забыты ли плавки и очки, застегнул повыше молнию куртки. У мальчишки английское имя, Уинстон, надо бы переменить, не в Черчилли же готовится… Да, но как же это: провалиться под лед?

Перед самым Новым годом поехал в Москву. Вышел из метро, свернул за угол, дальше уже как на автомате, можно идти хоть с закрытыми глазами, но шаг неуверенный, медленный, насильственный. Что сказать Вике? Что ей… не сказать?

Так и добрел до тюремных ворот, набрал код калитки, проскочил, не дав взвыть сигнализации, в зашторенный железным занавесом подъезд, впихнулся вместе с тощим рюкзаком в лифт… хоть бы помедленней, хоть бы еще раз все обдумать… Вышел, стал напротив двери, прислушался: только глухие удары сердца. Эти последние секунды перед казнью, когда ничего уже не повернешь вспять. Шорох открываемой двери.

В резиновых, до локтя, перчатках, с тряпкой в руке, Вика в первый момент будто его и не узнает и пятится назад, и в её округлившихся черных глазах застывает откровенный испуг, и вдруг, ни с того ни с сего, она бухается прямо перед Димой на колени, хватает его за штанину, трется лбом о промерзший ботинок…

– Это я во всем виновата, – оглушенно, но вполне владея собой, бубнит она в пол, – я довела тебя до такого… я была эгоисткой… карьеристкой… садисткой…

Дальше идут перечисления ею со зла содеянного, включая последний приказ идти вместо нее на родительское собрание. А пол холодный, пока еще не метенный. Встала. Оправила на животе клеенчатый фартук, вытерла мокрой тряпкой руки. Из зала, где грезит о мусорной свалке старый диван и наполовину рухнувшие книжные полки, выглядывают, одна за другой, девочки: папочка жив! И Дима с разгону хватает в охапку всех разом, прижимая к своей, пахнущей чужим домом одежде.

– Не уезжай больше никогда!

В дверях кухни колышется ночная рубашка тещи:

– Ты что ли насовсем? Или так, проездом…

И Дима думает, снимая возле дивана ботинки: «Догадалась, старая сука, что проездом». Мямлит что-то про ожидаемые морозы. Эту ночную рубашку теща перешила десять лет назал из старой байковой простыни, она всю жизнь так экономит. Слышит, как Вика гремит в ванной ведром. Достал из рюкзака приготовленные Яной бутерброды: пойти на кухню попить чайку… да, и сразу написать ей, что доехал благополучно. В Москве мокрый снег, тоска и простуда.

Просидел новогодний вечер за компьютером, поужинав вместе со всеми жареной индюшкой, уведенной с банкетного офисного стола, и тещиными сдобными пирогами. Решил заказать на завтра билет, передумал на послезавтра… а там… а там как будто и время кончается, уступая неопределенности ожидания неизвестно чего… придут морозы, потом снова слякоть… С Викой спать так и не лег, устроился на продавленном диване. Думал о рыбаках на льду: ради чего сидят так? Не ради ли какой-то общей, одной на всех, никогда не сбывающейся мечты? Понасядут тесно, как мухи, и вот уже ползет по льду продольная трещина…

Утром проснулся еще в темноте, собрал, не зажигая свет, вещи, сунул в рюкзак пару тещиных пышек с изюмом, стал писать Вике записку… бросил. Никому ничего он больше не скажет, просто купит билет на поезд…

В Одессу.

12

Получив от отца «зеленку» с планом участка, будущего дома и ореховой плантации, Женя первым делом разузнал, кто соседи. Их мало пока, в этой причерноморской лесостепи с видом на разбитое шоссе, и каждый сам по себе, ни с кем не дружит, огородившись колючим барбарисом или двухметровой кирпичной стеной, и всё это люди денежные, сообразительные, вовремя уловившие суть прекрасного мгновенья: греби под себя землю!

Земли, так же как воздуха и воды, становится все меньше и меньше, и уже завтра выживающие выстроятся в нескончаемую очередь за этим товаром, стоимость которого непременно взлетит выше всякого понимания. Кстати, земля сегодня ничья. И хорошо, что об этом никто не догадывается, будучи вмазанным в бетон многоэтажных городских трущоб, вакцинированным от жизни производственно-необходимой скукой. И если что-то оказывается ничьим, оно тут же становится нашим… да вот уже и потянулись в безвестный причерноморский рай гонимые Агасфером туристы, за ними тут же подоспели расторопные одесские спекулянты, выловив у себя же на набережной какого-то зазевавшегося всамделишного викинга, в рогатом шлеме и подпоясанной веревкой длинной рубахе, скромно притопали своим ходом московские буддисты с палатками и походными котелками, и никому не известный, в трусах и полосатой алкашке, дядя поставил на виду у всех белый ветряк, качающий из ничего электричество…

Все дела по хозяйству Женя тут же спихнул на оказавшуюся с ним в одном браке крымскую татарку Динару: а что ей еще делать? Детей от нее, сорокадевятилетней, никаких, и в одесский оперный ей тоже ходить не надо. Так что пусть носит тут длинные юбки, и на голове чтоб всегда был платок, так никто о ней не подумает, что шлюха… эти мусульманские девственницы! Да, и сапоги, разумеется, кирзовые.

Эту свою Динару – ну просто сокровище – Женя обнаружил на татарском рынке в тесном и вонючем поселке Орджоникидзе, куда он забрел как-то пешком из соседнего Коктебеля, и тут же вычислил в уме, сколько эта старуха выкачивает из принадлежащих ей ларьков и киосков, а также туристического пансионата с видом на замусоренный пляж. Полученные цифры больно шарахнули Женю по воображению, заодно зацепив бодрствующую среди лета похоть: халва?.. рахат-лукум? Но главное было даже не в этом: в ее раскосых желтых глазах таился намек на знание таинственного. И если сам Женя сделался специалистом, всосав мертвые инструкции пси-технологий, то эта татарка попросту видела, ничуть при этом не напрягаясь, всю тайную подоплеку обычных своих рыночных сделок, оставляя с носом даже старых, видавших Ростов и Одессу, братанов. И хотя ее открыто называли в поселке ведьмой, это нисколько не вредило ее финансам: эта Золотая Динара.

Татарка, она же, предположим, хазарка… какая, к черту, разница… А тут еще и ясновидка, пройдет, как нож, сквозь любое дружелюбие-лицемерие, до самого нерва, которым всегда оказывается цена… да, назначаемая ею цена.

С этим качеством редко теперь рождаются, тела пошли не те, да и кровь тоже. А те, кому все-таки везет с родителями и обстоятельствами появления на свет, чаще всего сами не знают, в чем состоит их дар, зря только волокут его по жизни. Надо быть достаточно диким, да, малокультурным и лучше даже необразованным, чтобы принять всерьез этот вынырнувший из родового мрака атавизм: не тобою самим завоеванное, доставшееся тебе по наследству животное ясновидение. Пока другие расшибают себе лбы сомнением и раскаянием, так и не приходя ни к чему, кроме отчаяния, атавистический ясновидец знает точно, куда и зачем ему надо. Ну в самом деле, куда? Туда, где тепло и не дует. Те, что ленивы, идут в семинарии, зубрить инструкции и быть на какого-то отца похожим… да, все они, отцы-батюшки, в черном. Но те, кому везет больше, как Динаре, тот живет для себя и ради своего же ненасытного эгоизма, не говоря уже о тайной радости власти, все равно над кем. Власть как способ питания, как образ благополучия, как символ успеха. Годам к сорока, выбравшись из руин четвертого по счету брака, Динара рванула жизнь на себя, дав наконец волю до этого стесненным семейными обстоятельствами способностям: она стала внушать. Внушать прежде всего себе самой, что внушение и есть та самая власть… а разве не так? Смотришь, бывает, в окно на своего конкурента-соседа, как тот вылезает из нового мерседеса, и тихо так, ненавязчиво, почти любовно приказываешь ему завтра же разориться или заболеть… А то ведь хватает и одного взгляда, чтобы ни о чем не подозревающий клиент почувствовал вдруг неодолимый страх и паническое желание поскорее исчезнуть…

Некоторое время это крайне забавляло Динару, доводя ее рассудок до опасного в своей неодолимости вожделения: она приучилась питаться человеческими душами. Эта дрожащая, на грани падения, в недоступных для других высотах, капля яда! И никто ничего не знает, ничего не может с этим поделать. Вот оно, кладом лежащее в пустотах воронки счастье!

Но с Женей все оказалось иначе. Наконец-то нашелся такой ум, для которого внушение – всего лишь детский лепет. Тут все напрасно, сколько не выдувай из себя радужных мыльных пузырей. Этот охотничий ум ловко обходит инстинктивно расставленные Динарой ловушки, заранее просчитывая их порочную логику, и наибольшая от него опасность в том, что нет в нем, в отличие от ее атавистического дара, никакого намека на жизнь. Это же надо, встретить такого мертвяка!

Обозвав про себя Женю «трупом», Динара оценила его хорошо упитанное, в прыщах и веснушках, тело как «годное к употреблению», тем более, что Женя в первый же день знакомства наехав на заносчивую татарку с фронта и с тыла. Так у них потом и пошло.

Грецкий орех, растущий сам по себе на виду у подозрительных соседей, Динара тут же сочла главным в хозяйстве ресурсом и принялась упаковывать товар в картонные ящики, поехавшие затем через Одессу в Мюнхен, в вонючую турецкую лавочку, где прямо у кассы можно обменять любую валюту и сунуть деньги в пиратский «Вестерн Юнион». Кроме орехов Динара гонит туркам кабачковую икру, квашеную, в банках, капусту и подсолнечные, «От бабушки», семечки… ну и всякие сезонные мелочи: в мае черешню и клубнику, в июне сладкий перец, в августе персики, яблоки и виноград…

Хорошо быть на Украине помещиком. Пока те, кто выживает, засевая американской кукурузой больше уже ни на что не годные просторы, здесь, в райском оазисе, любят кушать исключительно натуральное, свое и для своих, а остатки сбрасывать прожорливым германским свиньям, учитывая, что все они – нацисты. Для этого, кстати, и нужны в Германии турки: эти что угодно немцам толкнут. И поскольку немцев, этой самой расистской на свете расы, скоро совсем не будет, а турки останутся, надо уже сегодня присматривать себе под Мюнхеном участок… а там, глядишь, пошло шестиконечнозвездочное пиво, халяльные, трахнутые в зад, овцы… Кому бы все это поскорее внушить, внушить…

Сегодняшний помещик, это не только стерлиговый, по пятьсот рэ буханка, хлебушек, это прежде всего убеждение в том, что за пределами твоего поместья живут исключительно выблядки каких-то еще более дремучих выблядков… Все, кроме тебя, все они ни что иное, как быдло… да, бездельники, которых вовсе незачем кормить и даже давать им воду, которая, кстати, скоро будет дороже нефти.

Динаре это известно лучше других: вода куда-то уходит, мелеют даже городские клоаки, из которых можно ведь при случае пить. Да, пить хочется все сильнее и сильнее. И если смерть от принудительного, от всех болезней, вакцинирования вполне нормальна, то смерть от жажды наводит на мысль о каком-то слишком уж большом самообмане: ты-то думал, что рожден для счастья, а оно всё умещается в этом стакане!

Была тут недавно речка-речушка, с мутной по весне, глинистой водой, бормочущим на ветру камышом и рассевшимися в нем серыми цаплями. Никому в мире не нужная и потому не имеющая никакого названия… просто вода. Сидит на песке цапля, ждет лягушку. Сколько так еще сидеть, сколько ждать? А тут – широченная труба, прямо в огород, в недавно вырытый котлован, и цапле вода уже по колено… Женя повел Динару посмотреть на копошащихся в пока еще мокром иле лягушек: серо-бурые, зеленые, в желтую и красную полоску, здоровенные жабы и молкота, все они явно не понимали смысла предстоящей им депортации, лениво ворочаясь на пересыхающем дне реки. Никто не объявлял им войну, у них просто отвели воду. Навсегда.

Плюнув в самую гущу налезающих друг на друга тварей, Женя ведет Динару дальше, к истоку, где под корнями раскидистых ив по-прежнему булькает холодная, из-под земли, вода. Нагнулся, смочил носовой платок, вытер подмышками пот.

– А знаешь, – поворачивается он к размякшей от жары Динаре, – я недавно открыл основной закон мироздания…

– Падающего подтолкни, – презрительно хмыкает она, спугнув сонное бульканье воды своим золотым смехом, – Подтолкни! Подтолкни, если надо, весь мир!

– Ты как всегда права, – чмокнув Динару в прикрытое платком ухо, соглашается он, – только ведь падение является следствием раскачки! И мой универсальный закон гласит: раскачай! Разболтай все основы, растяни до неузнаваемости все нормы морали и выверни их наизнанку, разведи концентрат мысли любым денатуратом… да, мысль должна съехать с рельсов! И уж тогда, разумеется, надо толкать падающих!

– Прикольно, – с усмешкой кивает Динара, – и как же ты до этого допер?

– Я, видишь ли… я сам, как тебе это объяснить… я упал… То есть, конечно, я забрался весьма высоко, я консультирую депутатов думы, прокуроров и даже начальника полиции, и у меня есть к тому же родина, которая всегда права…

– Израиль что ли? – скосив на Женю желтый, под тонкой бровью, глаз, уточняет она, – Я как-то была там, смотрела, как сажают клубнику… ну и хитрецы, надо вам сказать! Едет по полю трактор и брызгает зеленые ягоды какой-то дрянью, и они тут же краснеют, краснеют… И кому это, спрашивается, жрать? У нас в поселке хоть и поливают клубнику дерьмом из сортира, но зато ведь без всякой химии… Но я, ты знаешь, не против, людей становится слишком много, и это несмотря на послевоенные, начиная с великой Победы, войны… И пусть тот, кто жрет израильскую клубнику, по-прежнему думает, что эти войны ведутся из-за доступа к ресурсам… ха-ха! Война идет ради уничтожения Я, ради полного его истребления… Разве это не великая цель?

Оба смотрят друг другу в глаза, и рядом булькает, мня себя началом реки, вырвавшаяся из-под земли вода.