Текст книги "Меч Михаила"

Обесцвеченная перекисью негритянка, вступила в Рабочую партию сразу, как только ей сказали, что она – будущее этой малолюдной, холодной страны. Становись, негр, на лыжи! Ну, стала, в самой середине июля, прошаркала пластиком по газону, уморилась. Ай, негр, ай сукин сын! Спит сразу с двадцатью, а потом поди выясняй, от кого пошли негритята… будем считать, что от Маркса, от этой удачной помеси юриста, фабриканта и раввина… Пусть всё в мире перемешается, чтобы уже ни черного, ни белого, а только один на всех, говнистый, культурно-марксистский цвет, но при этом чтоб сам Маркс с многодетным, по всему миру, семейством, оставался гегемоном, на племенной развод. Таково окончательное решение проблемы борьбы с расизмом: бросай все в котел с кипящей смолой и перемешивай, перемешивай… но сам туда не лезь, иначе некому будет следить за порядком. Да здравствует нордическая африкантность!

Катер медленно подходит к скалистому берегу, ползет вдоль песчаного пляжа, и капитан стоит уже наготове с канатом, и наконец двое сторожей подтягивают посудину к бетонному столбу. Кто-то принимается петь… но нет, теперь не до этого, надо торопиться: уже время обеда. Вывалив на пристань, с рюкзаками и детской коляской, толпа лениво растекается по асфальтовым дорожкам, ведущим к главному зданию лагеря, где всем предстоит прослушать доклад, обостряющий предобеденное чувство голода. Докладчик, она же бывший премьер-министр, а теперь просто старуха, проживающая на своей даче в Ницце, ежегодно ездит на остров учить детей, хотя те знают и так: шестьдесят тысяч долларов в час Ротшильд не платил даже Марксу. Почасовая оплата труда есть, между прочим, доказательство непродолжительности жизни, контрольные сроки которой утверждаются на основе поголовного вакцинирования скота… мы-ы-ы-ы… Но давайте же откроем фотоальбом, который всегда у старухи при себе: корпоративный справочник «ху из ху» в черно-белом многоточии лиц… черным по белому. Вот тут бывший премьер-министр в обнимку с пакки, коренным жителем Норгестана, а тут – в стае сомалийцев, жующих кхат, а вон там – на фоне спа-холокост-центра, а тут… смотрите!.. ее собственный, из натуральной бронзы, памятник, воздвигнутый в вестибюле партийной конторы в Осло: старуха заберет его с собой на кладбище… а вот лагерный пионерский костер, все сидят на траве, в одинаковых майках и трусах, и слушают тот же самый доклад…

Из этого фотоальбома выпадает порой поздравительная открытка с видом на Стортинг и охраняющего его каменного льва: наконец-то!.. свершилось! Отныне новый мировой порядок и демократия – одно и то же! Иначе говоря, демократия и есть тот перманентный хаос, во имя которого в Европу сгоняются стада беженцев: они бегут и бегут… бегут отовсюду, держа курс прямо на этого каменного льва, чтоб тут же, на площади, пасть кверху жопой, славя Аллаха за его удивительное попустительство неразумию политиков.

До главного здания минут пять ходьбы, островок совсем небольшой, но Лоэнгрин успевает уже оглядеться: тут всюду лес, столетние ели, сосны, разросшиеся кусты шиповника и дикой малины, кое-где просветы спортивных площадок и не слишком ухоженных туевых аллей с бревенчатыми скамейками, сауна на пригорке, котельная, танцплощадка, теннисные корты. Вполне нормально и убого. Скучно. Только таким, как эти культурмарксисты, и нравится тут отдыхать… да, еще Лейбе Троцкому.

– Вон там, за кустами можжевельника, – нагнав Лоэнгрина, многозначительно поясняет Ида Холт, – там есть тропа любви…

Она хватает его под руку, повисая на локте неподъемным грузом и тщетно приноравливаясь к его широкому шагу. Как-нибудь дотащить ее до столовой… Идут позади остальных, будто бы они пара.

24

А домишко-то, хоть это и главное здание, совсем никуда: узкая входная дверь над тремя деревянными ступенями, ветхий балкончик над крыльцом, дрябло-желтый цвет стен. Раньше тут была дача какого-то партийного хорька, потом партийное руководство выкупило ее за полную стоимость, хотя полы были гнилыми, с потолка в дождь текло, а за обшивкой стен водились крысы. Зато теперь тут все в лучшем стиле партийной конторы: крайне неуютно, но прилично. И не вздумай, еще чего, расслабляться, помни о партийной дисциплине. Помни о том, что партия не жалеет на тебя денег… налогоплательщиков. Это такое, видишь ли, абстрактное, техническое понятие: налогоплательщик. Оно касается тех, кто склонен всю жизнь работать, успешно сочетая игру в прятки с начальством с индивидуальной готовностью в любой момент доиграться до надгробного о самом себе слова… и таких пока еще много. Однажды член Стортинга споткнулся по дороге на работу о валявшуюся на асфальте пивную банку и пнул ее, пустую, ногой, и оттуда немедленно вылез джинн и услужливо так осведомился, не желает ли избранник народа иметь осуществленными сразу три своих желания. О да, разумеется! Исполнение первого желания мгновенно перенесло политика на залитый южным солнцем курорт, в компанию опытных девственниц, и на волнах второго желания к берегу прибило кредитную карточку на сумму в несколько миллионов… и тут уж настал черед третьего, самого последнего: ни черта больше в жизни не делать… и увы, он тут же оказался в Стортинге! К этому надо привыкать с детства: к пустому говорению. Единственное, что от тебя требуется, это заучивания наизусть простеньких, как вафля с повидлом, инструкций относительно прав человека, демократии, женско-мужского равноправия, глобальной вакцинации человеческого поголовья и отмены таких расистских понятий, как нация и раса… Но прежде чем начать пустословить, надо хорошенько зажмуриться: видишь?.. не видишь? Держись за плечо впереди идущего слепца и помни о коллективной ответственности перед корпорацией, сутью которой неизменно остается твое согласие с… тсс! Это и есть величайшая тайна нашего времени: корпоративность. Откуда она, зараза, взялась, никто не знает, но факт, что перед нею ты – нуль. И с этой своей занулеванностью ты годишься разве что на какую-то должность, изобретенную на благо все той же корпорации таинственным корпоративом. Бывает, конечно, ты натыкаешься на доброго корпоративного дядю в кромешной тьме и принимаешься задавать ему наивные вопросы: масон ты или иезуит? А дядя, хе-хе, очень даже себе на уме: никакой он не масон и даже не иезуит. Он – и то, и другое! Он – самого высокого градуса, аж зашкаливает. На его крокодиловых высотах нет уже больше никакой разницы между «этим» и «тем», поскольку все уже наше. И пока ты выясняешь для себя, тратя на это всю жизнь, с кем тебе по пути и кого надо бить, дядя над всем этим только посмеивается: это он выдумал управляемые конфликты, он расписал по минутам план добровольной эвакуации Европы в сторону общей братской могилы. Добей ее, стерву, до конца! Ловко придумано, две мировые войны, а теперь уже и третья, куда более изощренная и эффективная: война против духа. Но дух все еще дает о себе знать, обволакивая твоим состраданием лежащего на берегу моря умирающего белька, вплетаясь твоей мечтой в белые северные ночи, пронизывая холодной чистотой полузабытую мелодию восьмиструнной феле… А добрый корпоративный дядя с хрустом ломает об колено выпирающие на дорогу ветки, ту и эту и еще эту… но одна почему-то не ломается, и что с ней, с этой народной зеленью, делать… да просто объявить ее несуществующей! Нет никаких больше в Европе народов! История уже повернута, куда было дяде нужно, порядок теперь новый. Наш. Теперь мы, корпоративнейшая из всех корпораций, диктуем миру условия Большой Игры. Диктуем заведомо нам проигравшим.

Весь первый этаж здания отведен под конференцзал: ряды жестких пластиковых стульев, подиум, кожаные диваны вдоль стен. Здесь когда-то была гостиная, в углу осталась трехэтажная чугунная печка с фигурками викингов и валькирий, в простенке между окнами громоздится самодельный крестьянский комод, накрытый кружевной вязаной скатертью, с двумя серебряными подсвечниками. Кому-то из сторожей, видно, есть до этого дело, в остальном же помещение вполне нежилое.

Расселись, у кого-то с собой пиво, кто-то играет в компьютер, негритянка трясет в проходе детскую коляску. И вот наконец на подиум лезет докладчик, в партийной радужной майке и лопающихся на муже-женственных ягодицах джинсах, и все заранее знают, что товарищ Кнут сейчас что-то ляпнет… Оглядел по-хозяйски зал, прокашлялся.

– Демократия! Толерантность! Интернационализм! Еще больше демократии! Еще больше!.. больше!!.. больше!!! Долой правоэкстремистов! Долой террористов! Долой неонацистов!

– Нор-ве-гия без на-ци! – скандирует хором рабочее собрание, – Наци-вон! Вон!! Вон!!!

– Национализму – наше рабочее нет! – поддает жару Кнут, – Да здравствует равенство полов! Ура однополому браку! Ура ассистированному осеменению! Поголовная вакцинация! Генманипулированный картофель!

В свои двадцать четыре товарищ Кнут сойдет за сорокалетнего, с дряблым партийным жирком на круглом бабьем подбородке и отвисших сиськах, рыхлыми покатыми плечами, переходящими в короткую кочерыжку-шею, застылой блеклой голубизной сонных, на сытом лице, глаз. Всё, включая радужную майку с комсомольской аббревиатурой и узкие, едва удерживающие прущее наружу джинсы, призвано служить имиджу занятости: товарищ Кнут не имеет времени даже думать, он весь в бегах, в бегах… бегут куда-то ноги, бегут слова… И неважно, что там, на финише… бурные, продолжительные аплодисменты. Не зря же товарища Кнута который уже раз подряд единогласно избирают председателем, и сам он нисколько этому не удивлен: как партия приказала, так и будет. У него есть, как и полагается, заместитель: счастливо вывезенный из Сингапура продукт интернациональной солидарности и бабьей эмансипации, в черной кастовой кипе и девственно белой хабадской рубашке поверх восьмого размера бюстгалтера, с густым черным пушком над верхней губой, на щеках и на подбородке, Прабен Сингх. Никто до сих пор не знает, к какому полу все это имеет отношение, учитывая бессменную тошнотворно сладкую улыбку на корично-гвоздично-мускатных, блестящих от жира губах. И только наличие колышущихся под хабадской униформой арбузов, посрамляющих своими размерами всякую мыслимую порнографию, и заставляет порой думать, что Прабен все-таки… нет, не мужчина…Черная юбка фасона пятидесятых годов, наголо бритые ноги.

Заметив, что Лоэнгрин не сводит с Прабен Сингх настороженного взгляда, Ида Холт снисходительно поясняет:

– Ей пока только семнадцать и она девственница.

– А она… ничего… то есть вообще-то…

– Она мой соавтор, – шепчет ему на ухо Ида, – мы только что издали нашу первую книгу, в двух томах… да ты небось и книг-то не читаешь…

– С чего ты взяла, – сердито рыкает Лоэнгрин, – вот возьму и прочту!

– Мы долго обсуждали название книги, советовались с Кнутом и даже хотели взять его третьим соавтором… в конце концов так и назвали: «Когда девушки кончают»… Неплохо, да?

– Как вам это удалось?

– Мы вместе пережили свиной грипп.

– Это что же… сюжет?

– Сюжет взят из Большого Орфографического Словаря, взят дословно, включая сноски и комментарии… там много еще других подходящих сюжетов… Сейчас мы пишем сценарий мультика «Как Гитлер ходил на войну»…

– Ну и… как? Давай все по порядку!

Лоэнгрин и раньше такое слышал, будто бы Адольф ходил воевать добровольно. Этот мирный вегетарианец! Будто бы он даже на кого-то напал! Будто бы тот, кто вернул Германии отнятое у нее в Версале всемирным еврейским конгрессом, был захватчиком! Большинство людей и сейчас охотно в это верит, поскольку верить куда проще, чем знать. И у этой принудительной веры есть свои авторитетные источники: Талмуд и «Капитал».

– Гитлер газировал шесть миллионов евреев, и многие из них до сих пор нуждаются в неотложной помощи, в сборе средств. Наша Рабочая партия, к примеру, только в этом году отвоевала у госбюджета сто миллионов долларов, в пользу бывших узников гетто и концлагерей, а уж швейцарские банки, те отстегнули больше миллиарда, а сами немцы, измученные нечистой совестью, отвалили аж шестьдесят миллиардов долларов. Все это говорит о масштабности вины человечества перед маленьким, мирным, невинным, всюду гонимым народом…

– Согласно последним данным, – перебивает ее Лоэнгрин, – Адольф загазировал не шесть, а уже двадцать миллионов, и есть основания надеяться, что завтра эта цифра приблизится к пятидесяти миллионам… Кто станет с этим спорить? Даешь денежные компенсации внукам, правнукам и праправнукам! Даешь к тому же Великий Израиль, от Атлантики до Курил! Даешь или не даешь?

– Тише, на нас уже оглядываются… – Ида кладет руку ему на колено, ей без разницы, наци он или просто недоумок, и добавляет уже шепотом: – Я ведь не прочь… хи-хи… – обнимает его за талию, вдавливаясь рыхлым плечом в его бок. От нее пахнет шоколадом и лекарстом.

Лоэнгрин молча усмехается: марксист всегда уверен в своем моральном над другими превосходстве. Берет Иду за локоть, сжимает, как в тисках… не больно?.. еще не больно?.. а так? Внезапно отпускает, отталкивает ее от себя. И как ни в чем не бывало:

– В этом твоем мультике должно быть есть и интимные сцены?

– Ну да, с этого все и начинается: Гитлер принимает ванну из еврейской крови…

– Лучше бы вымылся в клоаке.

– Не хами, – Ида снова приваливается к нему, – нас тут наверняка подслушивают… Вот я недавно купила вибратор…

– Ворота Вены, – не слушая ее, продолжает Лоэнгрин, – так и не были открыты перед приезжими, хотя муслимские подкопы велись со всех сторон, да и сами венцы порядком отощали… но то ведь было давно, еще до демократии… Ворота Европы. Адольф был последним, кто их защищал… Кстати, как ему эта ванна?

– После принятия ванны из еврейской крови, – охотно поясняет Ида, – фюрер резко поумнел, стал мыслить исключительно в абстрактных понятиях и звать всех домой, в Палестину… только национал-социалистические усы и остались незамоченными, единственное его уязвимое место…

– Почти как у Зигфрида…

– Поэтому он и сбрил их, став мадам Шик, и зажил в лесбийском браке с шиксой Евой… В сценарии предусмотрен счастливый конец: обоих уносит волна сионизма.

Рука Иды ползет дальше по его колену.

На подиуме движение: товарищ Кнут аплодирует самому себе, и все аплодируют ему, аплодируют, аплодируют… В этом и состоит смысл партийной искренности, а также совести и чести. Ну вот, кончили аплодировать. На подиум лезет, в бюстгалтере восьмого размера и черной хабадской кипе, девственная Прабен Сингх, сгребает в охапку Кнута, скидывает его в зал: теперь тут ее время. И хотя ни у кого нет с собой ковриков, все разом, включая хнычущего в детской коляске негра, оказываются в позе лотоса: Харе ну что ли Кришна… а там разберемся… Кришна-Кришна! Зажмурившись – о загадочные брахманские глаза! – Прабен Сингх все же подсматривает: все тут готовы?.. готовы ли отдать себя? Отдать, чтобы потом уже не спрашивать: не в партийном ли всё это сне? Такие сладкие партийные грезы: массовый наркотический восторг, доброжелательность на грани коллективного изнасилования, скука… Скука тут особенно уместна: ею заедают кровь. Ну так давайте же, давайте!.. Даешь троцкистский комсомольский задор на грани последнего писка!.. на грани хождения под себя!.. на самой последней, фронтовой черте, за которой… еще больше того же самого!

– Эта ее… шляпа, – интересуется Лоэнгрин, – прямо из Парижа? Из пасхального каталога мод? И как, надо сказать, сидит…

– Никакая это не шляпа, но символ индуистской мудрости, хотя тебе это вряд ли понять…

Лоэнгрин решительно мотает головой: ничего не поделаешь, дубина.

– Прабен Сингх никогда не снимает этот свой черный горшок, даже когда спит, и спящий рядом не знает, что там у нее под колпаком…

– Там, надо полагать, пусто.

– Не ехидничай, мудрость сингха одна только и может решить сегодня основную проблему цивилизации.

– В самом деле? Я готов слушать дальше!

– … проблему паранджи и хиджаба! Носить на работе паранджу или ходить с обнаженным лицом! Плавать в бассейне в паранжде?.. в длинной юбке?.. в презервативном хиджабе?.. с обрезанным клитором?!

– Нет больше в Норвегии норвежских законов, есть только интернациональные. Спрашивается, чьи? И почему я должен им подчиняться? Должен или не должен?

– Разумеется, должен… все должны.

– Все – это не я.

В зале становится душно, кто-то лезет открывать форточку, в коляске кряхтит негр. Однако доклад Прабен Сингх обещает быть долгим, несмотря на близость обеда: эта болтливость несовершеннолетия! Счастливая, раз и навсегда состоявшаяся незрелось. Но надо как-то провести оставшееся до ланча время, и Лоэнгрин сообщает привалившейся к нему Иде:

– Иду я как-то ночью из пивного бара через королевский парк и думаю, где бы поссать… – толкает ее локтем, – при этом у меня при себе три тыщи, я готов заплатить штраф, я ведь уважаю законы, и тут ко мне подваливает паранджа, замотанная в тряпку чушка, и притом с намерением. Это большая государственная тайна: чего хотят в наших краях муслимы. Тайна нашего демократического правительства и лично короля Харальда, этого старого английского разведчика, американского шпиона и агента Моссада. Тайна нашего согласия с глупейшей в мире элитой…. Ну так вот, эта мусульманская чушка наводит меня на мысль о каком-то слишком уж большом предательстве, и я начинаю всерьез сомневаться: ссать или не ссать? Подходит еще одна паранджа, потом еще… отдать им что ли три тысячи? И пусть король Харальд из окон своего королевского замка видит: все, ребята, в порядке! У этого перекормленного яхт-манекена всегда под рукой королева Сонька: ее вставляют в пустые картинные рамы как произведение искусства, поскольку искусство имеет сегодня одну-единственную задачу, а именно, наёбывать… Даешь сорок четвертый номер ботинка люмпен-принцессы Метты-Марит! Даешь подобранного на мусорке Ари Бена! Даешь голубокровных, в коммерческом пухе и перьях, рождественских ангелов! Но сам-то ты никак не можешь решиться: ссать или не ссать… На глазах у мусульманской полиции.

Взгляд Лоэнгрина становится жестким, он отталкивает от себя Иду вместе с запахом лекарств и шоколада, смотрит, не мигая, на сцену. А там по-прежнему доклад.

– … мы так любим эту страну, – в неврастеническом восторге декламирует Прабен Сингх, – мы, дети радуги, съехавшиеся сюда со всего мира! Наша любимая, родная Норвегия!

В первом ряду выделяется среди пластиковых стульев одно-единственное, обитое лиловым плюшем кресло: его поставили специально для матери страны, и старуха вот-вот запрыгнет на сцену и приступит к своим обычным каннибальским процедурам, еще со времен товарища Троцкого узаконенным как обращение к массам.

– Товарищи!.. друзья!.. соратники!.. единомышленники!.. мы все теперь тут!.. все!.. мы!.. тут!..

Бурные аплодисменты. Полный коллапс мысли-воли-чувств, счастливое ощущение родной, дующей под себя стадности. Старуха читает все это по бумажке, чтобы не сбиться, да она уже и забыла, о чем тут… да, о том же самом! Ее собственный сын шагнул вниз с восьмого этажа, дочь навернула сверхдозу… и детей надо поэтому воспитывать так: детсад-компьютер-вакцина.

– В детсад надо отдавать продукт сразу после рождения, желательно еще до показа ему сиськи, содержимое которой, согласно новейшим научным данным, сводится к набору бацилл, микробов и вирусов с запахом табака и алкоголя. Ни капли материнского молока! Да здравствует соевый йогурт! Долой колыбельные песни! И не надо навязывать продукту, условно называемому нами ребенком, какой-то там родной язык: пусть учит в детсаду интернациональный, афгано-курдско-сомалийский. Пусть к тому же определится наконец с собственным полом и заодно с полом своих воспитателей. Но сначала – компьютер, желательно с двух лет, пока еще продукт не освоил «бе» или «ме». И самое главное – прививки! Сорок… нет, шестьдесят разных вакцин! Прививки от всего! Все самое лучшее – детям!

По залу бегут штормовые волны, шибают молнии, в ушах ревет осатаневший ветер: ты все еще не болен раком?.. все еще не сменил пол?.. не отдал свою будущую зарплату и пенсию беженцам? Товарищ Кнут любезно стаскивает старуху со сцены, пытается усадить ее обратно на бархатный стул… но куда там! Старуха хватает за руку девственную Прабен Сингх, и обе они разом орут:

– Мультикультурное правительство! Сотрем все грани между нациями! Нация – это предрассудок прошлого!

Все добровольно и долго аплодируют, кто-то машет над головой трехцветным флагом.

25

К вечеру приморозило, но было так безветренно и тихо, словно в природе ожидалось что-то особенное, что-то должно было придти… Лежа в спальнике на полу, возле самой двери, Лоэнгрин прислушивается: нигде ни звука. Так тихо бывает только на острове. И спать совсем не хочется, будто бы и не устал. Пойти что ли, промяться. Взял штормовку, вышел наружу. Морозная весенняя звездная ночь.

На берегу пусто, ни скамеек, ни лодок, и тихо подбирается к самым ногам невидимая в темноте волна. Отсюда можно добраться вплавь до Осло, если очень приспичит, а можно угнать стоящий на причале катер… хотя капитан должно быть ночует в единственной каюте. Так одиноко, тревожно, свежо.

Пройдя немного вдоль берега, Лоэнгрин садится на камень, обросший с одной стороны мохом, всматривается в плещещуюся перед ним темноту. Если вспомнить происшедшее за день в обратном порядке, можно, пожалуй, и заснуть, не выдержав хода мышления. Кто мыслит, тот непременно выходит из себя, из мертво-логической мозговой тюрьмы, запертой абстракциями и корпоративным интересом: кончай эту игру с заранее расставленными фишками! Понятию нужна не твердость арифметики и ленинизма, но непрестанно меняющаяся гибкость растения, его жизненность. Понятия-ландыши. Как их найти? Они вырастают из света, питаются им. А мозг, этот старый, хорошо обустроенный, энергоемкий прибор, только отражает живое, сам ничего такого не производя. Но что же тогда мыслит? Что обнаруживает свое родство с Логосом?

– Я гораздо больше моего тела, – говорит он, словно кто-то его теперь слушает, – я не умещаюсь в этих мышцах и костях, в этой крепко поставленной на шею голове… я сродни этим звездам, я досягаю их… я с ними заодно…

Мерный, любовный плеск волн.

Ничто уже не держит его мысли здесь, возле этого пьяного порнографического мультикультурного лагеря. Здесь остаются только пустые, как покинутая бабочкой оболочка, заученные в школе слова, кучи никому не нужных, мертво шелестящих слов… Мысли текут теперь вспять, к своему затерявшемуся в истории началу, к строгому, сухому, скаредному и привередливому латинизму, надежно обустроившему не только римское право, но и саму логичность. И хотя латынь давно уже мертва, дух ее – дух ограниченной управляемости – захватывает все новые и новые территории. Это ведь только в пределах латыни кичливо выставляет свою мощь сегодняшняя великая наука, с ее логикой мертвых величин. Ах, даже и неисчерпаемо изобретательный компьютер, это ведь тоже всё то же самое, разве что неузнаваемо утонченное и усложненное. Не пора ли уже сложить с себя вековую обузу интеллектуальных мук и передать ее искусственному интеллекту? Ха-ха. Интеллекту, который не мыслит, но только снимает нескончаемые копии с латинских, на все времена, истин: целое больше своей части, прямая есть кратчайший путь между двумя точками, суждения бесцветны… В самые первые века после Голгофы латинизм законсервировал духовные истины, обрубив саму возможность их дознания каждым в отдельности: теперь уже не истина, но закон, не мистерия, но бюрократическое учреждение. С этим мы живем и сегодня: с набором правил игры, в соответствие с которыми мы боремся за свободу, виня друг друга в нарушении все тех же самых правил. Мы не позволяем себе мыслить. Не позволяем себе уйти вон и прочь, отказаться от раз и навсегла принятой схемы, предоставив мозгу стареть и разрушаться – ах, эти нервные клетки! – упорхнуть в вечную юность становления. Но это как же?.. как?.. Как найти в себе живое?

Внезапно Лоэнгрину кажется, что он тут не один, словно кто-то стоит за его спиной… Кто? Рывком, как настороженный зверь, он оборачивается, в ту, в другую сторону, напрягая зрение и обоняние… Но только запах моря, только струящийся отовсюду звездный свет.

Он думает, что можно было бы пойти сейчас к Иде и остальным бабенкам, они спят втроем на «даче», в собачьей конуре в шесть квадратных метров, спрятанной среди можжевельника и колючего барбариса… Да, все они теперь спят. Беременная негритянка качает во сне трехместную коляску, грузинка строит в своем тбилисском сне новый Манхеттэн, готовый рухнуть в древнюю Куру, чеченец из Хёнефосса кладет под подушку камень, на случай, если за ним придут, и картонный цветочный горшок валится с бритой головы Прабен Сингх на отвисшие сиськи товарища Кнута… Всем есть во сне до чего-то дело. Люди устали, иссякли, сдались.

– Они и не доживут до своего пробуждения…

Все тело Лоэнгрина мгновенно напрягается, ладони сжимаются в кулаки, он готов выйти кому-то навстречу, и голос его срывается на хрип, отдаваясь в затылке смертельным холодом:

– Кто тут?

Слабо мерцающий на воде звездный свет.

– Да ты не кричи, я уже давно сижу тут…

Теперь наконец Лоэнгрин его видит: невзрачная, серая фигура на громоздящемся у самой воды валуне, скорее всего, это сторож, а может, какой-то бомж или чудак, решивший задарма прокатиться на остров. И тоже ведь, не спится ему.

Сидят, каждый на своем камне.

Вода понемногу прибывает, но рябь у берега совсем улеглась, позволяя звездам смотреть на свое серебристое отражение. Оба одновременно вздыхают. Незнакомым не о чем и поговорить.

– Ты тут чужой, – наконец прерывает молчание пришедший, – но будет время, и ты сроднишься с ними… – он порывисто вздыхает, – … в их смерти. Тебе придется взять это на себя.

Пытаясь нащупать взглядом скрытые в темноте черты незнакомого лица, Лоэнгрин пока молчит, и ему вдруг становится холодно… так холодно, что зубы начинают стучать, а руки дрожат… и ползущий из живота страх поднимается к груди, хватая в тиски сердце…

– Не-е-е-ет!!! – ему кажется, что он кричит, но на самом деле еле шепчет, – Нет, нет…

– Да.

Пришедший сидит неподвижно, сливаясь в темноте с камнем, и оттуда должно быть, из каменной пустоты, доносится его бесцветный, стертый голос:

– Смотри сюда, на песок, на выброшенные приливом кучи водорослей… так будет… и никому этого не избежать…

Внезапно он встает и идет к Лоэнгрину… проходит мимо него, лишь мимоходом коснувшись его плеча… да вот его уже и нет. Как будто унес что-то с собой. Что-то Лоэнгрину уже не нужное. Как будто провел черту между «до» и «после». И не узнаешь, не спросишь, кто он… Лоэнгрин смотрит на серебрящийся в звездном свете песок: кое-где еще лежит снег, и кучи гниющих водорослей, вышвырнутых далеко на берег вместе с остатками рыболовных сетей, веревок, лодочных поплавков, кусков древесины и разного мелкого мусора, примерзают вместе с живыми еще морскими звездами к боку разбитой лодки, похожей в темноте на труп выбросившегося на сушу кита… Он может вынести этот холод, этот разливающийся по всему телу страх, и сквозь это его замерзание внезапно прорывается дикий, животный, смертельный крик… так они кричат, стонут и визжат, убиваемые кем-то, все эти, вдруг оказавшиеся здесь люди… Они бегут, кто куда, не разбирая дороги, многие бросаются в воду, плывут, тонут… и песок все больше и больше окрашивается кровью. И ни один из них не обернется, не посмеет глянуть назад, все только бегут и бегут…

Так бегут с поля боя трусы.

Среди них много раненых, и некому их поднять. Кто-то звонит домой, прощаясь с родителями, кто-то уже мертв… И между лежащими на песке бродит туда-сюда полицейский, смотрит, кто еще жив, стреляет в голову… Вот он поворачивается, смотрит в упор на Лоэнгрина, улыбается одними краешками губ… и от этого неспешного, спокойного узнавания исходит тихая, ликующая радость. Теперь Лоэнгрину ясно, зачем все это, ради чего столько крови… Песок впитает в себя кровь, передаст ее волнам. И все, что в этих потерянных жизнях так и не сложилось, не вызрело, не стало склеротической схемой и мертвым принципом, все это будет пущено в дело уже после смерти, но иначе: теперь это ресурс не израсходованной в жизни воли. Она может, конечно, воля, просто уйти в песок, и тогда все эти жертвы окажутся напрасными. Но если найдется такая душа – а их совсем немного сегодня – для которой потребность узнавания истины стоит выше еды и удовольствий, она поведет их за собой, ушедших раньше срока, на войну за человека. Они ведь сильнее живущих, те, кто убит.

И кто-то, возможно, убьет этого полицейского. Подкрадется сзади, выстрелит в затылок. У него на ботинках шпоры, вделанные в каблук стальные стержни, но никто ведь и не сопротивляется, все только бегут, бегут… Бегут по тропе любви прямо в котельную, набиваются туда, как сардины в коробку, валятся на пол, чтоб не задело выстрелом через окно… А он им приказывает снаружи: «Выходи, марксисты, по одному!» Спокойно так, деловито: «Сейчас все вы умрете». Многие ссут под себя.

Но где же гордость, честь и совесть Рабочей партии? Где храбрый товарищ Кнут? У полицейского при себе охотничий нож, им можно проткнуть шкуру лося, а можно, хоть это и не слишком эстетично, отрезать Кнуту голову.

Хорошо бы отрезать голову еще и матери страны, перед этим поставив ее в известность относительно ее же мультикультурных преступлений: твою-то, мать страны, мать. Вот уже две отрезанные головы.

Полицейский рыщет по острову, пристреливая по ходу дела всех, кто не успел еще утонуть. Какой-то пацан лет двенадцати падает перед ним на колени: «Не убивай меня, очень прошу, не убивай…» Да что, в самом деле, этот ребенок делает тут, на этом загаженном троцкистской ложью, политизированном острове? Он не совсем еще, этот подросток, омультикультурился, не совсем еще пал, он выглядит здоровым и свежим, и он так еще молод… Подбадривающе улыбнувшись перепуганному насмерть пацану, полицейский проходит мимо. Расстрелял еще дюжину, оглянулся: пацан все еще стоит на песке на коленях.

Так должно быть обретается вера в Христа.

Но где же высокооплачиваемая старуха?.. где товарищ Кнут? Ай-ай-ай! Оба спешат со всех ног к стоящему на причале катеру. Старуха, правда, заметно отстает, и в панике машет носовым платком: «Подождите меня!» Но Кнут готов рвануть в море и без нее, да мало ли кто еще захочет на борт, сюда ведь запросто погрузится восемьдесят, а в случае особой нужды до двухсот спасающихся. Давай, капитан, отчаливай. Но нет, старуха все-таки успела, ковыляет по трапу: «Подождите… спасите…» Дали полный газ, налегке. В открытом море полно плывущих, брассом и по-собачьи, а водичка прохладная, это тебе не Ницца. Плывите, плывите, ребята! Одного чуть не задели винтом. Жизнь дается, согласно марксизму, всего только один раз, тем более, жизнь комсомольского лидера и партийного секретаря, и надо ее поэтому спасать. Такую счастливую, во всех отношениях комфортную, да, гомосексуальную.