Текст книги "Меч Михаила"

16

В середине февраля прорвалось из-за снежных тяжелых туч окрепшее за зиму солнце: весна света!.. синее, голубое, сверкающее! И хотя долго еще стоять холодам, мысли Димы обращены уже в сторону лета, как будто там, в полной пока неизвестности, складывается из двух судеб вечное кольцо повторения: к тебе, от тебя, к тебе… Яна не ждет ничего нового, всё уже в ее жизни было. Наверное и не дотянешься в этой жизни до самой своей верхушки, где как раз и начинается твоё, не перехлестнешь себялюбие верностью истине. А ведь в этом-то как раз и состоит зрелость: в отказе от суеты, и ты, зрелый, становишься поэтому одинок.

Зрелый, он же ни в чем уже не нуждающийся.

Зрелость наступает скачком: еще вчера ты гонялся за однодневкой счастья, и вот уже и не интересна тебе эта погоня. Теперь у тебя есть покой. И ты строишь из него приют, последнее в жизни убежище, куда не залетит уже шальная птица удачи. И медленно, так медленно, ты проникаешься глубиной своего существа, которое раньше оставалось для тебя скрытым. И ты начинаешь вспоминать… вспоминать себя.

В компьютере у Яны письмо от Жени: что делать с Димой? Давайте честно, все вместе, решим: как быть дальше. И еще стишок от самого Димы:

 
Воют сосны вековые,
Есть же, блин, еще такие,
Мы стоим над самой кручей
Плотной кучкою могучей,
Всех чужих с обрыва сбросим,
Разумением подкосим,
Поразмашем кулаками,
Пораскинем матюгами…
 

В этой нетленке Яна узнает свою, увы, подростковую непримиримость: вот я те дам! Этот затянувшийся переходный возраст. Ты хочешь наказать другого за то, что ты – сам не свой?! И если тебя хвалят за твою нестандартность, то кто устанавливает стандарты? Вопрос только в том, клюнешь ли ты на страстно желаемое тобой благополучие. Ни о чем другом речь не идет: только об удобствах. Удобно быть чем-то, не располагая ни талантом, ни волей. Удобство предполагает твое согласие с правилами игры: или ты, или тебя. Предполагает твою зависимость от желаемого результата. Это давно уже усвоено Яной: на виду всегда тот, кто мелок. Ну почему бы Диме не сделаться вдруг антропософским поэтом? Никто ведь не догадается, не раскусит, что Дима… ах, неужели это можно сказать?.. попросту глуп!

Можно ли любить глупого мужчину?!

Это внезапное открытие портит Яне весь день. С утра педсовет, потом уроки эвритмии, потом обед в школьной столовой, потом по магазинам… Звякнул в сумке телефон, опять новость от Жени: он предлагает ехать в Одессу прямо сегодня, с попутчиком из Москвы, с надежным своим парнем, и к тому же бесплатно. Значит, ехать?

Устало закрыв глаза, Яна пытается вспомнить, как все было в Коктебеле, ведь было же… но остался лишь въедливый запах разлагающихся водорослей и отчаяние холодного, на ветру, купанья… Но вот еще еле слышный, далекий, замираюший голос… откуда он? Так мягко, нетребовательно, нежно: «Останься… останься».

Так вздыхает в твоей душе сродненный с тобою ангел.

Вытряхнув из дорожной сумки привезенные из Коктебеля ракушки, Яна берет одну, другую… в каждой из них солнце и счастье, да, сладкое безмыслие схваченного набегу мгновенья. Швыряет ракушки на пол. Что она, собственно, скажет Вике? Скажет, что Диму надо отпустить? Говорят же: отпустить на волю раба. Говорят, не понимая, что сказанное бессмысленно: раб не выносит воли. Посоветовать Диме убить себя? Да, умереть и стать. Но это пока не для него, нет… Пусть остается с Викой. Остается со своим цепким, упрямым, требовательным, эгоистическим честолюбием. Со своей преданностью лунным силам крови и рода. Со своей однодневностью попавшей в ловчую сеть мухи.

Дать расти из себя безвестной свободе?!

Но ехать все-таки надо. Надо успеть сказать, что есть еще время роста. Сказать это самолюбивому сорокасемилетнему мужику, который вовсе не намерен ломаться? Ломаются, как известно, в детстве, и это благодаря космическим силам роста, притекающим, как к растению, извне. Но вот эти внешние силы иссякли, все тебе в жизни уже дано, теперь ты – всему хозяин. И ты распоряжаешься полученным добром, как умеешь, как попало, куда вывезет, как придется, но никогда – как печется о том твой ангел. Послушал бы ты его что ли… но нет ушей, так, глухой, и топаешь на кладбище. Ведь чтобы хоть чуточку слышать, надо отдать всё… да кто же отдаст! Жила-была в море бедная русалочка, с рыбьим хвостом и длинными волосами, и вот, ради любви, согласилась стать морской пеной… стать ничем, и только тогда любовь оказалась для нее воздухом, солнцем, жизнью…

Нет, Дима никогда на это не согласится.

Ах, эти встречи!.. будут ли они еще?.. Везде натыкаешься на одно и то же: снаружи опьяняющее любвеобилие, внутри пустота. Внутри к тому же предательство. Хочешь сделать «как лучше», но тут же спрашиваешь совет у глупости. От глупого никогда не дождешься милости. Глупый, между прочим, пытает и расстреливает.

Совершенно испорченный день.

17

Подъехав в четыре вечера к школе, Серж достает из-под сидения термос, разворачивает бутерброды. Как много значит в жизни вкусная еда. Бывает, и жить-то не хочется, а полезешь в холодильник, найдешь баночку куриного паштета, соленые грибочки, копченый лосось, там еще и водочки, и вот уже все стало на свои места, и сам ты опять что-то для себя значишь. Кстати, еда становится еще вкуснее, если кто-то покупает ее для тебя, а ты не морочишься с вечной нехваткой денег. Ну и, конечно, наедаешься в гостях… Недавно Серж сдавал на права, и не в какой-то совковой провинции, где достаточно сунуть инструктору пять тысяч, а в самом аж королевском Осло: наездил столько дополнительных часов, что впору купить на эти деньги новый мерседес, но баба-инструкторша упрямится, есть же такие стервы. Наконец догадался: дать ей натурой, хе-хе, ведь даже и гей может кое-что другому полу дать. Она не против, пришла к Сержу домой, села, как и договорились, за стол. И тут… светопреставление, климатическая катастрофа, климакс! Серж приготовил настоящие московские щи! Научился в свое время у старенькой сережиной мамы, хотя та и не пускала его на кухню… да просто насовал в большую кастрюлю все, что валялось в холодильнике: капусту и забытую с прошлого еще Рождества свиную бульонку, вялую свеклу и морковь, проросший в темноте лук, израильский фосфатно-водный картофель, заплесневелый помидор и оставшуюся в банке последнюю оливку, добавил жгучий перец и не забыл еще посолить… да, и, конечно, подал к щам сметану. Сметана в этой респектабельной, богатой стране особенно хороша: облизываешь ложку и думаешь, что ты уже в раю… Как выглядит, интересно, рай для гея? Длинный и темный туннель, и кажется, что ты в… жопе.

Слопав полкастрюли щей, баба-инструкторша совсем размякла, свернула себе самокрутку, разговорилась: она же, в общем-то, не против… Но сначала Сержу пришлось сознаться, что он никогда раньше не ездил даже на велосипеде, у него проблема с равновесием… да, тянет все время на четвереньки…

А тут пришлось гнать из Москвы по гололеду, и за это, конечно, дополнительная плата: он своими глазами видел, сколько валюты валяется у Динары в верхнем ящичке тумбочки, без счета и порядка. Он ездил в Одессу не для того, чтобы считать ступени идиотской, взмывающей куда-то прямо с пляжа каменной лестницы или глазеть на чернобородых израильских дебилов в одинаковых черных похоронных шляпах, по-хозяйски рыщущих в поисках еще одного, нигде и никем не помеченного места массового захоронения… Целых три дня Серж провел у Динары как во сне, не чуя даже восхитительных запахов с кухни, в состоянии если не полного, то вполне реального счастья, сопоставимого разве что с детским сидением на горшке во время игры в кубики. Все это время Серж фотогенично улыбался и даже всплакнул от радости, не стесняясь присутствия Динары, от которой, собственно, и получил долгожданное посвящение. Сержу и раньше говорили, что теперь вся мировая элита во что-то такое посвящена, благодаря чему и управляется с ею же раздутыми революциями, войнами и финансовыми кризисами, внедряет виртуальную сатанинскую валюту, заодно читая всю электронную почту и прослушивая все телефонные разговоры. Только непосвященный думает, что надо больше, еще больше работать, и все само собой уладится.

Непосвященному невдомек, что все революции и войны, вся сезонная оппозиция, неизбежно увлекающая страну за страной в гражданскую войну, все курсы валют и все цены, не говоря уже о запретах на мнения, все это осуществляется строго по заранее намеченному, простому, как лапша, плану. Стал бы, к примеру, Сталин вагонами гнать из России золото в Германию, если бы впереди не маячила уже новая, победоносная, с Германией война, к которой нужно ведь обоюдно подготовиться? Впрочем, как Сталин, так и Гитлер, это всего лишь букашки, прочно влипшие в мировую паутину большого еврея. И сам он, большой, всегда в тени, и нужны миллионы, тысячи миллионов и сотни миллионов жизней, чтобы обеспечить хозяину мира его теневое существование. Как ловко, как гениально! Но самое среди гениального гениальное, это поголовное чувство ничем не изгладимой вины перед пауком! Весь мир виноват, весь мир преступен, пока в нем есть хоть капля сомнения насчет непогрешимости самого хозяина. Умному тут нет смысла мудрствовать, велосипед уже изобретен: надо пробиться, продраться, пролезть в ряды избранных. И все они, кто больше, кто меньше, приобщены не просто к каким-то там высоким сферам, вряд ли на самом деле существующим, но посвящены в мистерию золота.

Золото.

Одного только вида денег, даже сбитых в плотные пачки и уложенных в сейф, еще недостаточно для полного успеха посвящения, и только на третьи сутки размякшее от запаха крупных купюр воображение допускается к конечной цели процесса: теперь, вообрази, все это твоё! В тесной, с зарешеченным окошком, комнате, где только сейф и два стула, происходит экстатический финал спектакля: вот поворачивается ручка сейфа, внутри зажигается лампочка, и ты ослеплен и повержен, растоптан и смят… Тут одно только золото, и его хватило бы на сотню тысяч вставных зубов и обручальных колец, и все это – тебе! Так уж построен ход посвящения, что ты в это безотказно веришь, и нет у этой твоей новой веры никакого ограничения срока годности: золото вечно. Теперь ты можешь идти, но уже в нужном направлении, да, в направлении своего счастья. Правда, придется оказать кое-какие мелкие услуги твоим новым друзьям, да как же не оказать! И Серж едет обратно в Москву, а оттуда гонит по гололеду в провинцию.

Услуга пустяковая: встретить какую-то бабу. Серж понятия не имеет, кто она такая, да не все ли равно. Послезавтра он будет уже в Осло, в чемодане водка и разные, на случай интимной заразы, лекарства, а что там будет с этой бабой, ему плевать.

Подъехал, как договорились, к школе: она уже ждет, с сумкой через плечо, совсем еще не старая, стройная. Развернулся, дал с разгону задний ход… а теперь вперед!

Даже не вскрикнула, так и осела на талый снег.

Обратно в Москву гнал все шесть часов как на автомате, почти не видя дороги, в отупело-радостном, сладком тумане чьей-то воли. Как велика должна быть эта воля! И ей ли не править миром? Миром, в котором сочтены уже все ресурсы, согнаны в стаи все поголовья. Этот мир равноправия черного и белого призван вести к полноправию промежуточных серых оттенков, и дальше – к затмению серым всего остального. Кто сказал, что серое – это только пепел, грязь и дым? Кто посмел оклеветать наше будущее? Серж смотрит с улыбкой на спидометр: сто восемьдесят, двести, двести десять…

18

Вика прикатила немедленно, не успев наготовить суп на всю неделю и пропустив родительское собрание: встретиться наконец-то с этой наглой провинциалкой! Оделась, как на офисный банкет, в черное с блестками, с трупно-зелеными накладными ногтями и сочной кровавостью губ, броско и элегантно. Такую ее Дима издалека узнает.

Спешила, впрочем, напрасно: той, другой, все нет и нет. Не отвечает телефон, молчит скайп. Уже одно только это говорит в пользу Вики: ее-то верность налицо. И не ее ли это неутомимая забота о семье выстаивает блокаду запоздалых влюбленностей мужа?

Так и не дождавшись Яну, сели все вместе обсудить ситуацию. Дима скорбно молчит, Вика без конца теребит ненужную ей сумку, скребя зеленым ногтем искусственную змеиную кожу, и кажется, что вот-вот они разойдутся, теперь уже навсегда, при молчаливо сочувствующих свидетелях.

– Хотите тибетского чаю? – устав от надоедливого молчания, предлагает Динара, – Очень успокаивает и притом, – она незаметно кивает Жене, – приятно так забирает. Ну, по чашечке?

Она тут же приносит на серебряном, с голубыми эмалевыми павлинами, подносе две китайских фарфоровых чашки и небольшой приплюснутый чайник с плетеной соломенной ручкой. Себе и Жене приносит по кружке кофе.

– Начнем?

У Жени большой по части семейных отношений консультантский опыт: все объяснит и расскажет, как и почему, выудит тщательно скрываемые интимные подробности, перетасует сваленные в кучу факты, а то и, ради успеха дела, полностью переиначит их смысл. В чем, собственно, ценность приводимого на дознании факта? Да только в том, чтобы встроить его в готовый уже приговор. И надо поэтому выпытывать, да, пытать. И чем больше пытаемый на себя наговорит, тем выше стоимость консультации. Да и как тут продешевить, если в любой бракоразводный процесс вписаны орбитальные силы планет… об этом Женя может говорить часами. Ничуть не хуже обстоит дело и со вступлением в брак, вон уже и соседи, кто помоложе, приходят венчаться, и Женя щедро сыплет на их головы звездную пыль, сдабривая ее привычным для одесского слуха занудным бормотанием раввина. Кроме всего прочего, Женя предлагает клиентам подписать контракт, и те охотно суют ему сверх установленной таксы, и приходится брать, не обижать же людей. К числу проводимых Женей церемоний относится также осмотр (и по желанию обрезание) новорожденных, сексуальная конфирмация подростков и препровождение умерших на кладбище, оплата наличкой в евро. Рассматриваются также перспективы однополых венчаний, но это пока за дополнительную плату.

А чаёк-то тибетский еще как забирает! Не это ли зелье давали кэгэбэшники особо важным подследственным? Как будто и нет больше никакой твоей воли, да ее и раньше было чуть-чуть, и вся она шла на пользу одному-единственному желанию: сдать себя. Тем облегчался путь следствию, а сам ты спасался от всех перед жизнью обязательств в каком-нибудь лагере смерти… Но давайте ближе к делу: сойтись или разойтись? Это, впрочем, вопрос уже решенный, и Динара бодро кивает Жене, чего тут таиться.

– Соедините ваши руки, друзья, – с незаученной в голосе слезой тянет нараспев Женя, – соедините судьбы!.. сердца! Слейте ваши души в чашу взаимного уважения и верности! Зажгите над этой чашей вечный огонь!

– Да, но… я же… я не… – бессвязно лепечет Дима, вяло высвобождая из накладных зеленых когтей Вики свою покрывшуюся холодным потом ладонь, – … я не помню… ничего не помню…

– Отлично! – подбадривает его Динара, – Ты ведь не помнишь Яну? Ну? Не помнишь?!

На изможденном, серо-желтом лице Димы проступает такое явное выражение боли, что Вика еле слышно шепчет наклонившемуся к ней Жене:

– Он не умрет?

И Женя шепчет в обратную:

– Он уже умер.

– Еще чайку? – услужливо предлагает Динара и трясет Диму за плечо, – Чай будешь?

Он отупело на нее смотрит, беззвучно шевелит губами, и голова его клонится к Вике на плечо, вот он уже и рухнул…

– Он теперь мой! – радостно визжит она, напропалую целуя бледный, в испарине, лоб Димы, – Он вернулся! Вернулся!

– Ну вот и хорошо, – со скромной торжественностью заключает Женя, – Объявляю ваш брак действующим! Дина, неси шампанское!

– Водки… – еле слышно хрипит Дима.

Так стало все вдруг спокойно и ясно: теперь ты уже не ты, и не о чем больше жалеть. Теперь ты – неотъемлемая часть дела, и тебя подпирают со всех сторон братья, и не упасть тебе, не разбиться. Правда, голова сильно болит, но это к перемене погоды, скоро ведь уже весна. Весна… зачем, она, кстати, нужна? Дима смотрит в упор на Вику: эта баба хочет от него любви. Злобно смеется. Сбрасывает с колен ее руку. Ладно, будем жить вместе.

Всю ночь пролежал без сна и думал о Яне. Как, однако, непостижим женский пол: сойтись до самых глубин души, ничего уже больше не скрывая, позволить другому, тобой любимому, выдернуть себя с корнем из семейной почвы, повиснуть над пропастью в едином порыве к счастью… и так скаредно, тупо отступить перед первой же пробой на прочность. А может Яна еще приедет?.. задержалась в школе?.. сидит с внуком? В который уже раз Дима подходит к компьютеру, но скайп по-прежнему слеп и глух, а почта пуста.

Нет, бабы все-таки слабый пол, никудышный. Вот и Вика, примчалась, вроде бы как по любви, примчалась на пустое место. И ведь понимает, не дура, что ловить уже больше нечего, что между ней и Димой только производственные отношения. Тем не менее, жить как-то надо, хотя бы иметь крышу над головой, хотя бы даже хлебать противные тещины щи… Дима мысленно содрогается. Но как же быть с Яной? Он написал ей уже четыре письма, и никакого ответа. Ах, так? Ну и пусть…

Была такая Яна из провинции.

Наутро встал пустым, словно безадресным, руки не слушались, когда брился, и не хотелось даже курить. Но в глубине затаившейся в подсознательном мраке воли сверлит и буравит себе дорогу еще не высказанная вслух мысль: «Я стал другим!»

19

Поначалу это только чуждость себе, отстраненность от вчера еще полыхавшего, остылость и безразличие. Окажись при этом твое сознание действенным, оно тут же забило бы тревогу: жми на стоп-кран, иначе пронесет мимо! Но сознание рухнуло со своего подпираемого библиотечной начитанностью постамента, всосалось в песок, да в твой же собственный прах. Зато какая теперь осведомленность в деле! Теперь, как никогда, Дима чувствует братскую близость Жени, и эта престарело-молодящаяся татарка так ему симпатична, и хочется искать у нее помощи и совета. Наконец-то он среди своих.

Весь день идет дождь, и остается только сидеть в просторной женькиной библиотеке, уставясь на цветущие орхидеи, заведенные тут для «стиля», путающего мертвое с живым. Дима пытается вспомнить, как все у него с Яной началось, как тащила его, упакованного в пуховик и в валенки, собака по речному льду… но все это теперь стерто и утеряно. «Я был похищен… похищен моим двойником!» А может… все-таки поехать к ней? Незаметно улизнуть, удрать, никому ничего не сказав, сесть в поезд… мысль становится жгучим жалом, к голове шумно приливает кровь…

– Идите сюда, – зазывает остальных Женя, – он здесь!

В библиотеку вваливаются гости: коротконогий, усатый, улыбчивый армянин и лысоватый, похожий на тень, блондин в темных очках, оба с дамами, и Динара тут же рассаживает всех на антикварные, обтянутые новым дорогим сатином, стулья, задергивает тяжелые шторы. Дима нехотя пересаживается на диван, где уже ждет его Вика, и Женя устраивается за старинным дубовым письменным столом, а Динара садится на ковер у его ног. Гобеленовые шторы не пропускают никакого снаружи света, в бронзовых подсвечниках неспеша горят толстые, витые свечи, пахнет надушенным женским телом, лимоном, только что срезанными в теплице гиацинтами.

– Мы собрались здесь не случайно, – вкрадчиво-проникновенным мягким баритоном начинает Женя, – Венера, Сатурн, Юпитер, Плутон, Марс, Меркурий, Солнце, Луна. Мы призваны нашими судьбами и нашей приобщенностью к истине, – он строго оглядывает всех поочередно, – обновить саму суть духовной науки, – снова строго на всех смотрит, – приблизить ее к нуждам сегодняшнего, прежде всего, информационного, прогресса. И пусть каждый из нас возьмет на себя роль… – и тут же поправляется, – долг персонификации в себе космических сил…

Все разом, как по команде, встают и берутся за руки, Луна перехватывает Юпитер, Венера налегает на Солнце, Плутон наскакивает на Марс, и в этой панибратской космической неразберихе ясно только одно: никакой космический порядок нам больше не нужен.

Армянин оказался одесским издателем, а его дама – доктором искусствоведения и специалистом по эстетическому оформлению кладбищ, оба ездят в Гётеанум и гнут там спины «по Балльмеру»: туда пять наклонов, сюда восемь… развели руками, стоим, дышим, похлопали в ладоши, снова развели руками… Граф Балльмер был, несомненно, гений: дал беззатратный способ накачки самомнения. Это не просто гимнастика или какая-нибудь там физкультура, но… магия общности, построенной на точном копировании движений соседа: как он, так и ты. И если от обычной докторской эвритмии болит голова и надо постоянно что-то выуживать из себя, стегая себя же кнутом детской фантазии, то в балльмеровском спорте требуется лишь усвоить указания тренера. И хорошо, что граф вовремя все это придумал: тренера можно послать на курсы повышения квалификации, в элитный мастер-класс при вашингтонском центре холокоста, где, как говорят, все еще дают персональные продуктовые пайки… там же можно и подучиться придавать кладбищам вид массовых захоронений, беря за основу порнографическую голливудскую хронику…

Заблаговременно облысевшему блондину есть смысл носить темные очки даже ночью: киллеру так теплее. Бывает, сидишь в редакции «Одессы-мамы», смотришь сквозь зарешеченное окно на море, думаешь о воле… о своей, разумеется, воле к избиению всякого, кто пока еще не считает самого себя управляемой извне машиной. И ты его бьешь, бьешь, желательно о стену башкой, пока негодяй не признается, что виновен. Вот недавно открыли под Одессой экологический природный парк: понасадили елок и кипарисов, эвкалиптов и роз, вырыли котлован и залили его водой, понапустили туда уток и лебедей, посыпали морским гравием дорожки, ну там всякие скамеечки-песочницы, и народ попер, тем более, что все тут бесплатно. Вы представляете: бесплатно!!! И тебе, довольно-таки уже облысевшему, приходится звонить в «Общество охраны еврейской культуры», и те тут же вешают у входа в парк мемориальную доску: здесь, на этом самом месте, расстреляно столько-то тысяч… нет, лучше миллионов, наивных и невинных, добродетельных и честных, бескорыстных и сострадательных к ближнему. Короче: превратим экологический природный объект в мемориальное кладбище. Превратили же одну шестую часть земной суши в пионерский лагерь.

Лысеющему киллеру надоедает порой писать о мелкой, всегда на одно лицо, рыбешке. И рыщет поэтому его затемненный очками глаз настоящую, сочную дичь. Лось?.. медведь?.. кабан? Нет, одинокий антропософ. Такой, что осмеливается… да как ты, гадина, смеешь?!.. как смеешь иметь свою точку зрения? Антропософ этот безвестен, наверняка беден и живет где-то вдалеке, на каком-то своем отшибе. Казалось бы, никто и ничто, и никакого влияния на ход дел, но на то киллер и специалист, чтобы учуять: отсюда, из этого центра, исходят иные, не предусмотренные ходом дела, устремления. Слишком много передушил уже киллер народу (а иных так пристроил пожизненно к отравленной им же кормушке), чтобы теперь спокойно глазеть, как какой-то безымянный выскочка плетет ловчую сеть на самого паука, на повсеместно и глобально победивший уже кэш. Как истинный профессионал, киллер готов освежить «Одессу маму» серией разоблачительных комиксов, героем которых был, есть и будет все тот же вечный пациент гулага, помноженный на собственную хроническую неприспособленность к кеширующему благополучию. Но давайте говорить прямо: есть за бугром такие русские. Попрятались по закоулкам чужого благоденствия, загородились социальными пособиями и пенсиями. И только и дела им, что думать. Это очень плохая примета, когда хотя бы один-единственный в стаде баран думает: глядишь и надумает, что с него, барана, только шкура да мясо, да и даст из стада деру. Думание есть примета смены времен, открытая провокация против настоящего в пользу еще только спящего в материнской утробе будущего. В утробе очень большого недовольства. Но что, если устроить выкидыш?.. аборт? Преждевременные роды, это всегда к смерти: национализм, плюрализм (всего), парламентаризм, оппозиция… Почему бы думающему не примкнуть к оппозиции? Ходить на митинги, спать под московским дождем в американских палатках. Получать посольские гранты. Все было бы в порядке, нет вопросов.

Вопрос появляется тогда, когда кому-то ничего уже больше не нужно. Когда кто-то знает наверняка: нет больше друзей или родни, нет дома, нет никакого статуса, и даже ненависти, и той больше нет. Оно, конечно, можно дать ему так загнуться, не проливая при этом крови, ведь глушит же сорняк заброшенное поле. Придавить гадину не прошибаемым никаким криком молчанием. Задушить равнодушием. Сгноить безвестностью.

Незадолго до этого сбросившая жир дама киллера согласна: сгноить!

А кого, пока не известно. Главное, есть в этом потребность. Потребность непрерывно размножающегося паразита. Сам паразит, впрочем, считает себя аристократом духа. Так записано у него в трудовой книжке.

– … и в нашем новейшем проекте будущего, – продолжает, понемногу уже потея, Женя, – мы полностью исключаем какую-либо роль европейской, и прежде всего, германской культуры: зачем нам это? Германию мы победили, приручили и перевоспитали, и большинство немцев сегодня стыдятся самих себя и своей истории, но мы ведь их пока еще не простили. Нет, не простили!

– И никогда не простим, – мрачно добавляет киллер, – Никогда!

– Есть среди немцев такие русские, – увлеченно продолжает Женя, – которым бы только лезть в нашу Россию с опасным, скажем прямо, недомыслием: разве русско-немецкая культура самодуха не вздор?.. разве наша сегодняшняя информационная культура, культура корпоративного интереса, культура, скажем так, управляемых перемен, не указует на формируемый нами светлый облик России? – Женя обводит гостей требовательным взглядом профессионального раввина, – Мы будем громче всех кричать о Христе! И когда наконец явится Тот, кого ждем мы, русский народ единодушно примет Его за Распятого! – понижает голос до шепота, – Они будут молиться Ему как Спасителю, они пойдут за Ним в пекло!

Его слова прерываются бешеными аплодисментами. У Димы на щеках лихорадочный румянец, теперь ему ясен наконец смысл многолетнего библиотечного самоуглубления: служить Ему как хозяину и господину. Служить!.. такое сладкое слово! Не задавая никаких вопросов, не домогаясь ответа. Он, говорят, уже здесь, в земле и в почве, в материи, в шевелящейся по весне извести, в тучных мартовских испарениях, жадно заглатывающих насыщенный ожиданием воздух… И надо подсобить Ему, стать ступенькой ломящейся в небо лестницы, вспыхнуть переливчатым блеском величественной фата-морганы… и пусть тебе в горло засовывают шланг и гонят по нему жидкую тюремную кашу, которую тебе никогда не выблевать, пусть мнут твой вздутый живот, ты только благодарно глотаешь и млеешь от сладкой наполненности желудка…

– … поэтому мы осуществляем наш проект, – в ускоренном темпе продолжает Женя, – на наших российских просторах! От имени русского народа! И наш рабочий язык… вы думаете, английский? Вы почти угадали: кэшированный русский!

Снова аплодисменты. Похудевшая на пятьдесят семь кило киллеровская дама стучит в такт золоченой, с бирмингемской обувной распродажи, платформой, рискуя оставить под стулом гвоздь каблука и вопя омоложенным голодовкой фальцетом:

– Русский кэш – это круто!

– Русский кэш! Русский кэш! – с энтузиазмом вторят собравшиеся.

Один только редактор «Одессы-мамы» и может в подобную минуту восторга вернуть читателя к суровой действительности: вот ходят по интернету альтернативные мнения. То есть, не просто ходят, но срывают плотно запечатанные крышки с хранящихся в погребе банок, а в банках – один и тот же прокисший компот, и люди пробуют и плюются: кисло! Но кому-то и этого мало, кто-то находит припрятанное в погребе винцо, выдержанное еще с троцко-бабельских комиссарских времен, и дает всем понюхать… вот он, запашок будущего! Россия – это наша кормовая база. Жуть сколько народу будет работать на нас! Кэш-кэш-кэш.

– Тебе, Дмитрий, придется взять под контроль одного такого автора, – без всякого выражения, будто принимая каждодневные, давно уже надоевшие пилюли, сообщает редактор, – направить в нужное нам русло несомненный талант, подпилить, если надо, бодливые рога…

«Это он про Яну, – тут же соображает Дима, – по поводу ее книжонки… Но почему именно я?» Ему становится вмиг как-то совсем неуютно, вот стукнуло невпопад сердце, и руки дрожат… убрать их под стол. Но речь, к счастью, вовсе не о Яне и не о ее скандальной книжонке, так и не попавшей в торговлю.

– Речь идет о проживающем где-то вдали анониме-террористе, – скороговоркой продолжает редактор «Одессы-мамы», – швыряющем в интернет ни с кем не согласованные бомбы. Вот кого надо немедленно осадить и обезвредить! Все должно быть согласовано с нашими планами. Кстати, мы уже знаем, что у этого террориста на уме, мы прочитали – спасибо нашему Сандлеру – скрываемые от мира мысли, и вот они: добраться до вершины одному! То есть без нас. И если бы только это, а то ведь… добраться туда, куда никому из нас не добраться. Очень опасное явление современности, противоречащее принципам нашей демократии и нашего корпоративного взаимопонимания.

– И что же, конкретно, я должен делать? – понимая бесполезность протеста, покорно уточняет Дима, – Я с ним даже и не знаком… или с ней…

– Заодно и познакомишься, – подсказывает Женя, – сойдешься, войдешь в доверие так, чтобы от тебя ничего уже не скрывали и с тобою советовались, ждали каждый день вестей, поздравляли с праздниками, слали картинки и фото…

– Да так я, пожалуй, и сам стану…

– Ты – не станешь, – сухо перебивает его Женя, – мы будем контролировать.

– Так… ну и…

– Короче, – перебивает его редактор, – надо внедрить в сознание анонимного террориста чрезвычайно плодотворную и всегда попадающую в точку мысль: это не он сам, но его двойник выбалтывает всякую чепуху! Диалог с собственным двойником, к которому только еще предстоит подойти каждому после смерти, вот что этот анонимщик пытается нам всучить. Бедняга! Своего-то умишка ничуть, зато какие вызывающие выверты и претензии! Тут надо тонко так, вдумчиво посоветовать ему бросить всё: интернет, литературу, антропософию, культуру… и остаться просто физическим лицом… то есть, между нами говоря, остаться ничем. Никто и ничто! Сесть на мель собственной безвестности и безымянности, замазать серой краской штрих промелькнувшего таланта…

«Киллер, – с невольным восхищением думает про редактора Дима, – и как интеллигентен!.. как сведущ!..»

– … и при этом мы будем выражать свое сожаление, сочувствие… да, сострадание, – увлеченно продолжает редактор, – в том плане, что не дано одиночке, без прочного за спиной коллектива, стать антропософом… Только с нами, только служа нам!