Текст книги "Меч Михаила"

3

Оставив Сандлера в гостинице, Женя вернулся домой и без всякого предупреждения обрушил на Диму и гостящего у него Ваню шокирующее известие: никакое мировое правительство не тянет на то, чтобы переиграть одного-единственного Доктора. И это, конечно, позор для тех, кто владеет всеми в мире ресурсами и заказывает любые войны. Это к тому же постоянная, никуда не исчезающая тревога: что если разутый и раздетый, на несколько поколений вперед обворованный и отравленный мир ломанется следом за воскресшим Лазарем?.. за евангелистом Иоанном?.. за ангелоподобным Рафаэлем? Правда, это дело не сегодняшнего дня, но завтра, кто знает? Завтра могут явиться те, кто понимает, что мир управляется не ссудным процентом. И они обязательно явятся, если сегодня не объявить Доктора предпринимателем, а его шестисоттомный апокалипсис – инструкциями для служебного пользования. Даешь антропософский корпоратив! Сосредотачивайся, медитируй, и ты господин всему, включая личную жизнь, карьеру и финансы. Хотите здоровья и ума? Хотите плодотворного творчества? Все это вы получите, надо только правильно выполнять инструкции, при этом не подглядывая в щели наглухо закрытой двери, за которой почти уже сто лет отсиживается Доктор, без всякогот права на вход. Инструкция – это не ответ на вопрос «что делать», это – метод, с его всепожирающим технологическим «как».

– Но что же все-таки делать? – озабоченно бубнит над кружкой пива интересующийся всякой новой чушью Ваня, – Зарабатывать деньги или работать… над собой? Ты-то сам как?

– Я, видишь ли, – охотно поясняет Женя, поглаживая рыжеватую на щеке щетину, – я консультант, по всем, какие только могут быть у разумного человека вопросам. С моей уникальной методософией я всегда оказываюсь прав…

– Ну это ты, положем, заправляешь, – решительно усомняется Ваня и неприлично громко икает, – должна же быть и на твою долю какая-то ошибка…

– Никакой, – уверенно перебивает его Женя, – ни разу еще не было. И вот что, Ваня, лично для тебя у меня есть гениальное предложение: хочешь стать директором?

– Дире-е-ектором? – недоверчиво переспрашивает Ваня, с опаской глянув на Диму, словно им обоим угрожает теперь какая-то еще не известная напасть, – Каким еще, к черту, директором? Слышь, Дим, твой браток хочет, чтобы я стал директором!

– Давай предельно медленно и по порядку: о чем тут речь? – скрипуче, непрокашлянно, прокуренно выдавливает из себя Дима, посыпая пеплом самокрутки спину хвостатого, согнувшегося в три погибели чугунного черта, – Мы-то, видишь… – он выразительно кивает на Ваню, – перебиваемся тут кое-как, на днях вот продали диван, спим теперь на раскладушках…

Он смолчал о том, что сдает Ване свою же комнату, а тот, с дипломом политеха, подрабатывает в вечерней школе учителем физики. Зарплату совместно пропивают, гонят тут же, в квартире, самогон, когда мать на работе, а когда жить становится совсем не на что, ходят в общество, где Дима неиссякаемо изливает похабные, политические, жидовские, вовочкины и всякие другие анекдоты, а Ваня, заражая остальных, хохочет «на заказ». Ну и бабы, само собой. Мать к этому уже привыкла, для нее главное – чтобы никто в доме не шумел. И в квартире всегда тихо, и соседи не жалуются. Время, проклятое перестроечное время, подстрекательски толкает каждого в бок: ты все еще жив?.. еще не отъехал? И на том спасибо. Не все, правда, понимают, кто инфицировал эту перестроечную заразу, но Ваня, похоже, в курсе: тут постарались второсортные, каким едва натягивают в советском вузе трояк, отечественные америкосы, считающие экономику всего лишь способом ненаказуемого грабежа. Отдашь ли ты свое самое последнее?

– Да ты не думай, что мы такие бедные, – уточняет Ваня, – вчера ели черную икру, кто-то выбросил на мусорку, а я шел мимо с работы… Мы выживем! Это великая на все времена цель: выживание! Заройся поглубже в дерьмо и грязь, больше того же самого! Живи одним только телом, инстинктом и крепнущим с каждым днем чувством ненасытности, бери в долг у самого себя, у своего неведомого «завтра»… – Ваня допивает остатки пива, – родится один, помрут семеро, но богатых и сытых становится больше, и это обнадеживает остальных…

– Лично я готов регулярно сдавать говно Билу Гейтсу, – мрачно добавляет Дима, – говно – основа пищевых продуктов нового поколения…

– Ладно, ребята, теперь о проекте, – возвращается Женя к началу разговора, – суть его в том, чтобы приспособить работника к сегодняшней тотально стрессовой ситуации: работать в условиях, противных самой человеческой природе…

– Может, лучше послать эти нечеловеческие условия? – невежливо встревает Ваня, – Чего к ним приспосабливаться?

– Такова реальность, – строго обрывает его Женя, – хочешь ты этого или не хочешь.

– А если не хочу? – не унимается Ваня.

Женя смотрит на него сочувственно, как на больного:

– У тебя нет выбора.

Некоторое время все трое сидят молча, как отколотые друг от друга, и только телевизор шлет отчаянные призывы приобрести минеральный шампунь три в одном, отечественный мерседес и горящую турпутевку в Египет, и занудно капает на кухне из крана, словно там кого-то пытают, надеясь свести с ума.

– Ладно, согласен, – сокрушенно выдыхает Ваня, отнимая у чугуннуго черта недокуренный бычок, – Какая у директора зарплата?

Словно удивляясь такой поспешной меркантильности, Женя недоверчиво его оглядывает, от сбитых кроссовок до пепсиколовой майки, и как бы вскользь и нехотя роняет:

– Да поначалу никакой… но мы обещаем премии за каждого нового клиента, от шести лет и выше, плюс бонусы за состоящих на психучете детей, плюс… ну я бы сказал, известность в определенных кругах, знакомство с иностранными коллегами, деловые поездки…

– Вот это по мне, – оживляется Ваня, – а то я думаю, не пора ли уже посмотреть Европу и вообще… пора! Хоть что-нибудь за казенный счет!

Женя одобрительно кивает: он всегда находит нерв собеседника, как бы ни был тот туп и упрям, и бьет по нерву молотком, в полном согласии с чудесной методософией.

– Вальдорфская школа, – со скромной торжественностью объявляет он, – и есть Европа, лучший плод ее культуры, и мы намерены форсировать его созревание: пусть упадет нам под ноги…

– Мы, это кто? – на всякий случай интересуется Дима. Он слышал о таких школах, куда берут в основном отбросы для какого-то особого перевоспитания и даже возвышения над простым средним уровнем: из паралитиков получаются лыжники, из монголоидов – оперные певцы, а одна с детства косоглазая и немая стала даже известной телеведущей. И еще слышал Дима про антропософские деревни, под Петербургом и под Одессой, управляемые шведами и немцами: колхоз не колхоз, но хозяйство в полном порядке и даже есть избыток культуры, какой неизбежно возникает в зоне, где перестают действовать правила взаимного ограбления и предательства. В такую вот деревеньку Дима не прочь был и сам махнуть, понабраться навыков любви к ближнему и заодно примерить свое, большей частью по пьянке приобретенное разумение вещей, к тамошней духовнонаучной основательности. А там, глядишь, и сам потихоньку подучишься правильно обо всем кумекать, выискивая среди свалки событий драгоценные, как их там называют, прафеномены… заодно, кстати, узнать, что это такое…

– Мы, – интимно-вкрадчиво, как о чем-то крайне деликатном, поясняет полушепотом Женя, – это власть, которую не увидишь и не схватишь за руку, власть над власть имущими, диктующая им, слепцам, навыки разложения, а всем остальным – пристрастие ко лжи…

Переглянувшись, Дима и Ваня молчат: такую похабень им еще никто не впаривал. Хотя, может это одесская шутка…

– … и эта власть, – как ни в чем не бывало продолжает Женя, – заметьте, духовная! Только усвоив истинные законы, добытые Доктором непосредственно в мире ангелов, и можно управлять всем!

– Ты хочешь сказать, что ангел поделится с тобой своей мудростью, наперед зная, что ты употребишь ее для насилия? – усмехается Ваня, – За кого ты ангела принимаешь?

– Видишь ли, Ваня… – нисколько не растерявшись, отбивает Женя внезапную атаку, – мы и не собираемся иметь с ангелами дело, пусть этим занимается Доктор. Мы пользуемся только рассудком, нам нужна лишь схема, устойчивость и прочность которой сравнимы разве что с надгробной плитой… Да, мы имеем дело исключительно с мертвым, механически нами управляемым и… – тут Женя торжественно оглядывает обоих, – в совершенстве нами понятым!

– Стало быть, это всего лишь воровство, – хмуро заключает Ваня, – присвоение чужого мёда с последующей выделкой из него сахара… Сам Доктор-то как, не протестует?

– Да что там, Доктор… – раздраженно отмахивается Женя, – между нами говоря… – смотрит по очереди на обоих, – это всего лишь пустое понятие… Рассудок не выносит заоблачных напряжений, строго предупреждая каждого: дальше – кирпич.

– А если… сердце? – ни с того ни с сего брякает Дима, – Сердце-то тоже чует… вот я, например…

– Оставь этот разговор бабам, – сухо обрывает его Женя, – мы считаем человека мыслящей головой, и если у тебя проблемы с сердцем, сходи к врачу.

– Вот и я так думаю, – вроде бы поддакивает Ваня, – кардиолог глянет на синусоиду, сверит цифры… а сердце в это время сигналит кому-то SOS… кому? И с чего это вдруг сердце вообще начинает стучать? Самый первый, еще не нашедший себе тела удар…

Оторопело глянув на Ваню, словно тот выболтал страшную нецензурную тайну, Женя торопливо бормочет:

– Это закрытая тема… – и уже с прежней уверенностью, – Самым перспективным поступком Доктора был его отказ стать нашим шефом: он попросту кинул нас, сославшись на отсутствие у нас глаз и ушей. И сегодня мы вполне от Доктора свободны, и порядком уже изношенный, перестроенный нами, старенький, еще докторский Гётеанум, с его фруктовым садом и люкс-виллами, сегодня не более, чем наша тень, покорно плетущаяся по нашим следам в наше же будущее. И хочется мне вам, ребята, сказать, что нет, увы, никаких, кроме докторской науки, способов облагородить человеческое стадо, придать ему наконец человеческий вид…

– Но стадо-то, стадо по-прежнему остается? – язвит по ходу дела Ваня, – Какое мне до этого стада дело?

– Это совершенно неважно, – сухо отрезает Женя, – стадо пронесется мимо тебя и скорее всего растопчет: тебе гарантировано лишь право на смерть. Так что работай над собой, переиначивай свое зарвавшееся в облака «я» в пользу общего, корпоративного…

– … в пользу огораживающих твою жизнь невозможностей, – поддакивает Дима.

– Но причем тут этот самый… Доктор? – не унимается Ваня, – Хотя лично мне плевать, мне все равно… ставь меня каким-нибудь что-ли директором! Съезжу за бугор, проветрюсь… заодно гляну на этот Гёте… анум…

– Значит, директор? – обнадеживающе улыбается Женя – С завтрашнего дня?

Ваня вопросительно смотрит на Диму, и тот кивает: соглашайся, такое может предложить только брат.

– А ты? – Женя пристально смотрит тна Диму, – Ты-то готов? Будешь преподавать русскую историю, начиная с хазар…

– С десятью-то классами образования? Спьяну что-то?

– Ничего, справишься, была бы охота. Главное – энтузиазм: усвоил методику Доктора, и ты уже годен. Ну и разные там семинары, конференции… Я вот, к примеру, на днях еду в Берлин, настрочил доклад по-немецки… хе-хе, считай, на идише, доклад о моральной технике современного делового общения, сам господин Подушкин читал и одобрил…

– Я был на его лекции в политехе, – заметно оживляется Дима, – это великий животный ясновидец! Это – пуп!

– Нормальный чувак, – соглашается Женя, – его животное чутье вполне компенсирует отсутствие Доктора. И на месте бывших докторских мастерских, где когда-то громоздились деревянные фигуры Христа, Люцифера и Сатаны, торчит теперь новая люкс-вилла, а от нее тянется до самого Гётеанума красная ковровая дорожка, и армия преданных Подушкину дам готова разом сложить свои усталые тела на костер его всемирной славы…

– Короче, школа имени Подушкина, – зевая, заключает Дима, – с видом на искореженный отчаянием Доктора ассиметричный Гётеанум…

4

Воспоминания липнут к Дмитрию как неугомонное жужжание очереди у банковского окошка, и хотя сидеть на жестком пластмассовом стуле неудобно и по всему телу пробегает электричество противного озноба, его то и дело отбрасывает в сон, в дремотную серую муть, и он роняет набок голову и порой испуганно всхрапывает. Должны же быть в жизни хотя бы краткие, сворованные у обстоятельств, минуты твоего полного отсутствия, такие вот твои, лишь для тебя предназначенные мгновенья: вокруг люди, но ты сам по себе, в своей прирожденной автономии и самодостаточности. И хорошо, что никому нет до тебя дела, хотя бы даже ты тут, возле банковского окошка, умер. В этой жужжащей суете ты совершенно один, высматривающий в самом себе полустертые картины прошлого…

С этим городом, неравновесно занявшим правый и левый берег когда-то своенравной и бурливой речки, неумело обращенной в скучное заболоченное водохранилище, Дмитрия связывает не только рождение. Много всякой мути и тины осело на дно прожитых здесь лет, и сколько не вытаскивай себя из прежних пут, сколько не хорони безвозвратно умершее, тебя прибивает снова и снова к ненужному тебе, добровольно тобой покинутому берегу. Ходишь по городу и смотришь по сторонам, и все как будто на месте, но все иное, и только потому, что нет здесь тебя самого. Какие-то люди, о которых Дмитрий никогда не узнает, украли у него этот его город, насильственно переиначив зажатые в кулак истории растрепанные остатки прошлого, которое ведь вовсе не для того совершалось, чтобы об него просто вытерли ноги и пошли дальше… а, спрашивается, куда? Куда зовут все эти стерильно-стеклянные поделки архитектурного рассудка, безнадежно умершего для человеческой потребности в теплоте и округлости форм? Ни одного дома, в котором здоровому человеку хотелось бы жить. Да и сами здоровые люди, так ли их теперь много? Кое-кто, положим, и спохватывается: вымираем, что-ли, ребята? И спохватившись, втискивает между двумя загазованными бензином дорогами и навалившимися на них пятнадцатиэтажками березовую аллею, и обреченные на эту злую долю деревца жертвенно несут на себе копоть и пыль, едва справляясь по своей растительной неудачливости с налетами промозглого, с незастроенных пока еще пустырей, ветра. Этажи, квартиры, стертые до номеров человеческие судьбы. На окнах первых этажей решетки, а надо бы ставить их на каждом окне, учитывая растущее от соседа к соседу недоверие. Бетонные пасти подъездов заглатывают всякий, от наивной души, вопрос: уют?.. домашняя размягченность?.. гарантия безопасности?.. И пнет наивную душу из нее же самой исторгнутый вопль: не хочу!!! Но жить-то приходится именно здесь, и ни шагу в сторону, и примиряется с этим насилием душа, свыкается с собственным ко всему безразличием. Нет больше в мире вольных просторов, и хочешь дыши, хочешь нет, но поспевай за остальными, в их денежной скачке за самым необходимым, не разбирая при этом, что необходимее воздуха, пожалуй, ничего и нет. Скажут тебе, заранее упредив твое вопрошание, что есть воздух изобретательства и искусства, воздух новых начинаний и новостроек, и все какие не возьми «веяния», они ведь тоже воздух, хватаемый на суше жадными рыбьими ртами. Дыши… не дыши… обзаведись противогазом, приспосабливайся. Без противогаза сегодня разве выдержишь круглосуточную отравляющую атаку общественного, так сказать, мнения? На самом-то деле никакого общественного мнения нет и быть не может, поскольку мнить дано лишь каждому в отдельности, своим натугом и риском, а в общую кучу людей сводит их добровольный отказ от себя, подкоп под свои же высоты в пользу квакающей жабьей заболоченности презирающего тебя «мы». Безвыходно втиснутый в эти считанные квадратные метры, на эти несчитанные этажи, ты теряешь запасы мечты, давя невостребованную фантазию упорством единственной своей жизненной задачи: выжить. Так хочется тебе, ну правда, выжить! Дотянуть хотя бы бледной, дистрофичной тенью до своего же конца.

Банк закрыли на перерыв, и Дмитрий нехотя выходит на улицу, стоит в нерешительности под картинно цветущим платаном, пялится, обернувшись, на синеющую аккуратными луковками церковь. Перевалив за полдень, майское солнце жжет врезанный в высоту золоченый крест, два раза бухает колокол, глухо и отчужденно, и Дмитрий вдруг остро чувствует полную несовместимость огражденной высоким забором территории семинарии с бестолково несущейся куда-то уличной жизнью: есть между ними граница, либо ты тут, либо там. Граница почти ощутимая телесно, словно какой-то незримый занавес повис от самого неба до разбежавшихся по газону, облитых солнцем одуванчиков, – повис и не дает нормальному нахальству магазинов и банков пробиться под ласковую плакучесть вздыхающих на ветру берез, с их невесомой, прозрачной тенью. Березы посажены совсем недавно, но сразу пошли в рост на старых, всеми забытых могилах, принимая от умерших уже ненужные им самим эфирные силы жизни, и уже хотя бы поэтому людям необходимо своевременно умирать, иначе не выжить ни одному на земле растению. И едва подумав об этом, Дмитрий задевает краем глаза присевшую на одуванчики собаку, бородатую, пшеничного окраса, и переводит взгляд на хозяйку… Женщина стоит к нему спиной, в короткой, какие носят девчонки, кожаной курточке, выше среднего роста, с умело уложенными на затылке светло-русыми волосами. Так и не обернувшись, она идет с собакой дальше, вдоль засеянного травой газона, и синие луковки церкви неспешно плывут мимо нее, и высокая железная ограда салютует, остриями кверху, ее складной, уверенной походке. Дмитрий провожает ее взглядом до самого поворота, где асфальт упирается в стену скучной, серой многоэтажки, а дальше скучный, с мусорными ящиками и кое-какой чахлой травкой, двор, а дальше… ну что там дальше… Так и довел ее взглядом до самого подъезда, больше уже мысленно, придумывая ей подходящее имя, и тут она вдруг оборачивается, словно заметив его шпионство, смотрит прямо в его сторону… и собака тянет ее в подъезд.

Яна.

Он и раньше это замечал: все, чем жизнь обрушивается со временем на тебя, задумано тобой же самим. Все исходит, как из раскаленной сердцевины круга, из глубинного бурления твоих, редко тобой осознаваемых мыслей. И если ты к тому же русский, этот невнятный, хотя и требовательный нутряной жар изливается только лишь в предчувствия, не доходя до ясных и совершенно логичных формул сознания. Ах, если бы продраться сквозь пламя этих затомившихся внутри тебя вожделений! Пробить навылет огненную стихию еще более яростным, выжигающим сам этот огонь, натиском… да чем же?.. чем? Только кристальной чистотой мысли. Мечом твоего же, отступившего от симпатий и антипатий духа, озабоченного не нуждами родины или узами родства, но только своей приближенностью к истине.

Внутренне содрогнувшись от этой внезапной догадки, холодея до самого сердца и чувствуя под ребрами сосущую пустоту, Дмитрий переводит взгляд на синие, под синим майским небом, купола, и рука его сама осеняет крестом неширокие, под вязаным свитером, плечи и легшую на грудь черную, мелко вьющуюся бороду. Здесь, между банком и церковью, его подкараулила вычеркнутая уже из судьбы прихоть: тоска по не умещающейся ни в каком насиженном гнезде свободе.

Да что это, в самом деле, такое, свобода? Вроде бы хотят ее все, и нет ни одной войны или революции, где не мусолилось бы это великое слово. А на деле выходит, что становится ее в мире все меньше и меньше, да вот уж и последний ручеек скоро пересохнет, и тогда… тогда-то наконец и наступит такое долгожданное, такое мучительно желаемое счастье. Нет большего для свободы препятствия, чем стремление к счастью. Сама добыча счастья всегда упирается в самообман, он-то и есть самое в этом деле приятное: дать себя куда-то нести передающим тебя друг другу волнам иллюзий и только спать, спать… только не брать на себя леденящий сердце труд самопознавания. Вот и теперь Дмитрий мог бы рвануться за этой женщиной к ее скучному подъезду, глянуть ей в лицо, дать ей себя узнать… а вдруг?.. вдруг?.. Был бы этот его поступок, этот внезапный порыв, свободным? Этот внезапный риск потерять всё из-за какого-то, может, пустяка. Ну, догонишь ты ее, ну сообразишь даже, что сказать… а она мимо и – к себе. Только собака тебя, может, цапнет, чужого. Скучно, неуютно, кисло.

А дома, в Москве, четверо детей. Дмитрий наплодил их одного за другим уже после тридцати, словно беря реванш за изнуренную школьной текучкой и алкоголизмом молодость. Четыре похожие друг на друга дочери, вот оно, совершенно зримое счастье. Ну и, конечно, она, как же без нее. Верткая, черноглазая, совсем не похожая на Яну… вот и снова про это, и снова… Закрытый подъезд, мокрый собачий след среди одуванчиков.

Расправив под связанным женой свитером несильные, к подъему тяжестей не пригодные плечи, Дмитрий пытается взбодрить себя мыслями о неотложных и простых вещах, вроде покупки хлеба и стирального порошка, но не помогает… не помогает даже мысль о том, что приехал он в этот город на похороны матери… Все мысли теперь о Яне, об этой новой, со спокойно-уверенной походкой, и той давнишней, почти уже забытой, учительствовавшей вместе с ним в бедной, безвестной «Радуге»… Подумав о школе, Дмитрий уловил вдруг отзвук так и не состоявшихся признаний, пусть даже и надуманных, обманных, даже незаконных, признаний в своей неготовности к этому внезапному восхищению, и, пропуская все маршрутки, прошел три остановки пешком, аж запыхался. И все ради того, чтобы сесть на скамейку возле школьных ворот и снова представить себе ее крепкую, уверенную походку… Она словно гналась все это время за ним, словно хотела наконец дознаться, что же тогда между ними было.