Текст книги "Меч Михаила"

41

Это никакая не случайность, что судьба, идя знакомой дорогой, заманила Лоэнгрина в тот самый город, где когда-то побывал домовладелец. Судьба с легкостью переносит свой приговор от одной жизни к другой, стараясь сделать все как можно лучше, чтобы не оставалось потом пустых мест и не использованных возможностей. Поэтому так часто приходится благодарить совсем не тех людей, которые что-то полезное для тебя сделали, а просто случайных прохожих. Этого, к примеру, старого дворника, упрямо сметающего с асфальта слежавшийся тополиный пух. Дворник никогда в своей жизни не встречал иностранцев и поэтому думает, что всех их давно уже победили «наши», тем самым избавив будущее от никому не нужных вопросов. Но этот, явно из «ихних», запросто осматривает самодельную, из березовых веток, метлу и насаженную на кривоватый сук лопату, будто сроду такого не видел, и Тайка шустро так его стрекотню переводит:

– Изделия высшего качества, каких теперь мало, королевский стандарт…

Дворник стоит, с метлой и лопатой, как солдат на карауле, кумекает. И как это Тайке удается все это, по-ихнему сказанное, понять? Обычно такое бывает только в телевизоре, а тут… Сердито шаркает метлой по асфальту.

– Со мной пусть так не разговаривает, я на работе, вон еще сколько мести… а то заладил себе: королевский… Прошу не выражаться!

Лоэнгрин беззвучно смеется: это так по-человечески, смести с дороги сор, да хоть бы и королевскую семью, состоящую, как это и положено, сплошь из каннибалов. Это и есть, впрочем, демократия: воля пожираемого живьем большинства. И поскольку большинству нет, как правило, никакого дела до меньшинства – до вечно голодных и обиженных – никто и не заикается об обстоятельствах власти ничтожного над великим. Великие нации, великие культуры! Им вовремя дали снотворное в виде той или иной борьбы, к примеру, за то, чтобы сделать сказку былью, и в конечном итоге – борьбы против самих себя. Как убедительны эти революционные потоки крови! Как хорош этот парад победителей! Да нет… победителя никто не видит, вместо него – топающие в ногу солдаты. Им сказали, что так и нужно: прекратить, раз и навсегда, думать. За это дают медали и место в братской могиле. И ты тоже станешь солдатом, и ты… и это для тебя придумали праздник Великой Победы. Но пока дворник метет двор, у демократии имеются подозрения насчет какого-то иного, индивидуального порядка, чего ни при каких демократических обстоятельствах быть не должно. Ему, что, нравится шаркать метлой по асфальту?.. или это у него врожденный порок: непереносимость вида мусора? Скорее всего, это последний в мире дворник, после него – только передвигающиеся в мерседесах негры… кстати, они уже здесь. И хотя слово «негр» считается среди культурых наций неприличным, как, к примеру, слово «говно», все же есть аргументы в пользу его употребления: негр – это то, что нигде, никогда и никак не работает. Негр – прирожденный потребитель окружающих его бананов, и надо поэтому сразу все ему и отдать: деньги, ключ от квартиры, вид на жительство. Отдайте же, отдайте негру свою великокультурную Европу!

Но поскольку в Европе все еще имеются королевские дома с населяющими их принцессами и их конюхами, надо сказать честно и прямо: голубокровные приносят вреда не больше, чем крысы, тараканы и вши, в обязанность которых входит жрать и размножаться. Что же касается голубокровного благородства, до которого конечно же далеко застуканной на мусорке крысе, то самое из всего благородного бдагородное состоит именно в питании абортированной человечиной, являющейся, согласно передовой науке, эликсиром вечной молодости. Даешь разорванные в клочья тела!.. даешь напитанную кровью плаценту! И ты, согласно правилам приличного поведения, даешь и даешь…

– Ты сам что ли из этих… ну, из королей? – не отступает от Лоэнгрина дворник, – А то я смотрю, где-то я тебя видел…

– Я будущий регент Севера, – охотно поясняет Лоэнгрин, – мне предстоит много работы…

– Понятно, как и я, значит: только управишься, снова мусор…

Закрытый наглухо подъезд, писк домофона. Только теперь Лоэнгрин вспоминает вдруг о своей матери: она не знает, что он здесь. Он видел ее полгода назад, на Рождество, и тогда уже начал мысленно прощаться с ней, и у него возникло подозрение, что мать это чует. Вряд ли она переживет то, что скоро ему предстоит натворить: засуетится, в панике побежит к психиатру, а тот, разумеется, пропишет ей яд, и сам же будет контролировать ее полное от любви к сыну выздоровление. Психиатрия существует исключительно для оправдания недееспособности самих этих специалистов, завербованных несчастным случаем в службу подрыва и так уже ослабленного благоденствием народного менталитета. Психиатр, он же и пытающий жертву палач, профессионально заинтереслованный в получении максимального эффекта боли и страха. И высшим достижением психиатрии станет однажды ликвидация как народного, так, собственно, и менталитета, в пользу единой глобальной модели управляемого законами механики, безумного рассудка. Вот чего, единственно, Лоэнгрин себе не пожелал бы: оказаться признанным невиновным по причине установленной психиатрами недееспособности. Нет, он хочет быть именно виновным! И из этой своей вины перед незримым, кровососущим, правящим меньшинством он скует себе меч: это он, регент Севера, будет судить их.

Он хотел бы увидеться с матерью уже после того, когда весь мир гневно укажет на него пальцем, как на самое злостное исключение из правил. Что скажет тогда его мать? Пожалуй, только заплачет. Простит. Потом придет известие о ее смерти, и он будет смотреть по телевизору, в тюремной одиночке, как ее без него хоронят. Она так и не узнает ничего о Тае. Ничего.

Но тут есть другая мать, удивленная, испуганная. Она не знает, куда усадить такого классного чувака, с чего начать дознание. Но вот сели наконец за стол в тесной хрущевской кухне, а дальше – то ли чай, то ли уже обед… Надежде Андреевне не понятно только одно: как мог такой увиться за ее строптивой, как черт, дочерью. Таких, как научила Надежду Андреевну прожитая жизнь, в природе уже не существует, их нет нигде. Если, конечно, все это не сон… Пугливо и осторожно, она смотрит на Лоэнгрина из-под густо накрашенных ресниц: спокойствие и сила.

– И когда же… – глотнув вмиг набежавшую от волнения слюну, тревожно спрашивает она, – когда же свадьба?

Виновные молча смотрят друг на друга, словно совещаясь, и наконец Тая сообщает:

– Не раньше, чем через двадцать лет.

– Что-о-о-о?!

– А может даже и после смерти…

Ну вот, теперь все ясно: тут речь о серьезном психическом заболевании. А то ведь, отхватила такого красавца, да еще и иностранца. Но надо как-то смягчить ситуацию, спросить о чем-нибудь приятном, обычном.

– Как у тебя с доходами? Имеется ли недвижимость? Есть ли братья-сестры?

Пока она спрашивает, Лоэнгрин удовлетворенно кивает, словно заранее предвидя ее вопросы. Она вполне симпатична, эта интеллигентная, нервозная, все еще красивая дама, в ней все располагает к искренности… по крайней мере, к точности выражений…

– У меня своя избушка в лесу, с видом на вересковые поляны и чудесное озеро, в котором водятся утки, рядом с избушкой два гаража, сарай и… – тут он хотел было описать в деталях надворный туалет, но мысль понеслась дальше, оставив это на потом, – … за последние три года я заработал четыре миллиона… И у меня есть брат, он национал-социалист и очень любит Гитлера…

Ага, значит… то есть?.. но как же это?.. как? Как смогла ее дочь в такое вляпаться? Ничего себе, родственнички: национал-социалисты! Хайль Гитлер – и в психушку! И тут выплывает последний, решающий вопрос:

– И что ты собираешься делать все эти двадцать лет… до свадьбы?

Лоэнгрин думает: в самом деле, что? Берет Таю за руку, смотрит на ее тонкие, загорелые пальцы. Вздыхает.

– Наверное я буду писать книги, хотя вряд ли мне позволят пользоваться компьютером, придется ломать никуда не годные карандаши… Одна из этих книг будет о будущем, каким ему неизбежно придется стать, и сама эта неизбежность исходит от архангела Михаила…

– Мне все понятно, дальше не надо, – неестественно громко засмеявшись, обрывает его Надежда Андреевна, – я уверена, что ты напишешь много-много книг… карандашом!

Параноидная психопатия и шизофрения. Бедная, бедная Таисия! Надежда Андреевна украдкой смотрит на дочь: ну хоть бы озадачилась этим явным бредом, ничего подобного! Как все-таки может ослепить любовь… да никакая это не любовь, один только блуд. Скорее бы этот негодяй отсюда уехал.

Лоэнгрин смотрит на нее с мягкой, таинственной улыбкой: все это ему хорошо известно, у людей хватает здравого смысла объявить кого-то психом, но не хватает ума перешагнуть через свой же порочный здравый смысл. Так зачем же с людьми спорить? Каждый плывет под своим и только своим парусом, на свои мели и рифы. И с той же безответственной легкостью, с которой вчера тебя гнали прочь, завтра тебя объявят героем. Но тебе ведь, правда, все равно. Ты никогда не предавал их, хотя сами они об этом не знают. Ты не предавал их именно потому, что не предавал себя.

Снова вокзал. Тая не поедет с ним дальше, в Москву, и все, что между ними свершилось, должно оборваться здесь. Оборваться ли?.. Теперь, когда они уже встретились, судьбе остается только припасть к тайному в душе источнику и только пить, пить… «Кто жаждет, пусть приходит ко мне». Пусть приходит.

Закроют железные двери, навесят замки, отменят почту. Но ты будешь приходить ко мне по звездному, через море, мосту, ведя за собой наше дитя…

– Что у тебя с ним было?

Матери впору задавать такой вопрос взрослому, давно уже пославшему всех к черту, человеку. И когда мать спрашивает так, она обращается ведь к своему продукту, когда-то выработанному ею совместно с природой. Она ведь могла бы тебя и не рожать.

– Если ты, не дай Бог, забеременела…

Тая молчит, и это наводит Надежду Андреевну на самые экстремальные предположения: вот оно, значит, что… Но жизненный опыт тут же протягивает ей свою верную, натруженную руку, обещая все устроить и притом без лишних затрат. Опыт избавления от жизни.

– Я ведь акушерка, я все это умею, – доверительно шепчет она Тае, стоя у нее за спиной, – я провела больше сотни абортов, и люди мне благодарны, и даже сейчас в музучилище многие обращаются ко мне… Мы устроим это дома, здесь…

Обернувшись, Тая молча на нее смотрит, словно не узнавая в этой рассерженной, чувствительной и миловидной даме свою мать. Совершенно чужая, ослепленная своей же рассудительностью женщина, но все-таки… мать, и зачем же ее обижать… Тая молча улыбается. У каждого свой особый путь, и каждый проходит его сам. И не надо кричать кому-то вслед: «Не так!.. не так!» Ведь это только по-твоему не так. Когда твоя мать хочет убить твоего еще не рожденного ребенка, ты не можешь запретить ей это хотеть, ты просто делаешь свой выбор. Претерпеваешь все до конца. В одиночестве.

42

Ну вот и все. Напоследок можно позвонить матери… или нет, она ведь сразу догадается… Хозяйства тут теперь никакого: овцы перебрались к домовладельцу, Серый лежит в лесу под березой. Теперь тут одни воспоминания, но и они скоро пройдут, за ненадобностью. И все, что можно унести с собой, умещается в спичечном коробке: выгоревшая на солнце прядь волос. Тая чиркнула ножницами в самый последний момент, перед тем как выйти из дома. Наверняка она загадала какое-то желание… При мысли об этом Лоэнгрин улыбается: это ведь и его желание. Но ей надо прекратить думать о нем и жить своей жизнью, потому что только так и можно выжить… и эта ее жизнь, такая далекая и необъяснимая, она теперь и его, и никто, слава Богу, об этом не знает.

Необъяснимое таинство любви заключается в верности. Пройдет день и настанут сумерки, а с ними – ночь и полное одиночество, в которое, как в глубокий снег, брошено семя, и ты знаешь, ни во что уже больше не веря, что силы роста и есть силы твоей памяти. Память уступает времени суетливо навязчивые детали, храня лишь самое главное: я есть я.

А теперь – черный похоронный костюм, белая рубашка, зеленый фартук… фартук особенно важен, это гарантия твоей лояльности. С масонами всегда так: они уверены в превосходстве своей интеллигентности над групостью мира. И самое главное: глупых масонов не бывает. Да и с чего это им быть глупыми, если за них кумекает опытный, поднаторевший в организации великих побед Агасфер! Им самим, впрочем, как-то неудобно называть это хасидское привидение по имени, и уж тем более, по его сатанинскому отчеству, вот они и расписываются за него украденным у Люцифера автографом… да, они дурят самого Светоносца! В этом, собственно, и состоит интеллигентность масона: в сокрытии краденого. Масон не хочет, не может иначе: надо же чем-то заполнить пустое. Ведь нет ничего невыносимее для пустоты, чем обнаружение самое себя.

Оглядев себя в висящем над комодом зеркале, Лоэнгрин выходит на веранду, высыпает белкам оставшиеся в пакете хлебные крошки, ну что еще напоследок сделать… Под полом веранды живет крыса, она всегда приходит к обеду и терпеливо, корректно ждет, когда наконец на нее обратят внимание. Лоэнгрин покупает большие твердые орехи, ради которых крыса забирается к нему на колено и становится на задние лапы… Ей, может, интересно: как обстоит дело с образом врага?

Развернувшись перед сараем, тяжело нагруженный фольксваген медленно сползает на дорогу.

В Осло моросит мелкий дождь, прогоняя последние надежды на уходящее уже лето, в палисаднике перед тяжеловесным зданием ложи запоздало цветет акация. У этого дерева есть должно быть свои причины попросту игнорировать весну и не позволять своим цветам быть белыми… нет, это не белая акация! Густо розовые, словно кровавая пена, эти цветы вдруг выбрасываются в преддверии осени, озадачивая своим томительным запахом собравшихся уже к отлету птиц: весна?.. любовь? И взломанный упрямыми побегами асфальт вот-вот снова раздавят катком… Эти последние, перед началом, мгновенья.

У входа в зал стоит, накрытый звездным покрывалом, гроб: ну конечно, тут речь пойдет о смерти. И собравшиеся, в количестве шести, посвящаемые заранее содрогаются от предстоящей им процедуры, как если бы каждому из них предстояло быть прооперированным без наркоза. Всем шестерым ясно, что резать надо исключительно по живому – по еще живому – иначе ведь не выманишь из слабых душ таящуюся в них силу, которой исключительно и питается масонство. А вот и церемонийместер, в компании магистров, у каждого в руке деревянный молоток, на головах черные цилиндры, почти как в синагоге, и на расставленных вдоль стен длинных скамьях уже сидят старшие братья, предвкушая наслаждение видом мук, связанных с искусственнвм превращением профанов в иудеев. Тяжелый, сырой, пахнущий подземельем воздух пропитан культом смерти и черной магии, на слабо освещенном в конце зала алтаре белеет череп с костями. В зале так тихо, что невольно прерывается дыхание, а сердце стучит, стучит… нет, сердце теперь не советчик.

Слева от алтаря, в полутемной, похожей на кладовку комнатушке церемонийместер в очередной раз экзаменует Лоэнгрина, и он привычно бормочет скороговоркой… тут главное, не думать, не вникать… На этот раз он позволит увести себя гораздо дальше в направление к пропасти, и нет у него больше никакой страховки, никто не подтянет его на веревке, обжигая себе ладони… Став перед алтарем на колени, Лоэнгрин низко опускает голову, и двое прислуживающих братьев незаметно подтаскивают сзади гроб.

– Встань и оглянись назад! – громко приказывает ему церемонийместер, держа в руке деревянный молоток, – Разве ты не видишь, что все кончено?

– Все кончено!.. кончено!.. кончено! – несется эхо от стен, заглушая ритуальную иудейскую погребальную молитву, – Все кончено… все…

И Лоэнгрин мысленно вторит им, он готов вот так, у них на глазах, пропасть… и церемонийместер бьет его молотком прямо в лоб! Еще не успев подумать о том, будет ли на лбу синяк или шишка, Лоэнгрин валится на руки стоящих на подхвате братьев, и они тут же укладывают его в гроб и накрывают погребальным покрывалом. Теперь он покойник, и пока его душа не улизнула еще к облакам, надо срочно делить добычу: сидевшие до этого на скамьях братья срываются, все как один, с места и, замахиваясь мечом друг на друга, бубнят черномагические формулы… Они рвут его душу на части! Каждый из них сам через это прошел, и теперь, опустошенный, своего не упустит: тут все как один каннибалы.

Бормотанье, жужжанье, кудахтанье.

Наконец все, по знаку церемонийместера, угомоняются, и прислуживающие братья поднимают гроб с покойником и медленно несут его в самый конец зала, ступая в такт мрачному похоронному маршу, изрыгаемому насилуемым на галерее органом. Гроб заносят в капеллу и оставляют покойника дожидаться остальных, проходящих ту же церемонию. И пока никого нет, Лоэнгрин ощупывает на лбу шишку, трет пальцем ушиб… да и лежать, кстати, неудобно, гроб явно не по его плечам. Но вот в капеллу заносят еще один гроб, так вроде бы веселее. И наконец все шесть гробов стоят в ряд, и сама эта цифра «шесть» буравит накрытое погребальным саваном воображдение: шесть миллионов, шесть поставленных рядом нулей…

Масонская символика, это вовсе не вегетарианское меню, расчитанное на человеческий скот, это – точно выверенный ценник в глобальном супермаркете, торгующем видами на будущее. Главное, не дать покупателю усомниться в свежести высококачественных продуктов: арамейских каракулей, засунутых в треугольники глаз и даже цитат из произнесенных Распятым речей. Что продукт свежий, может подтвердить сам ватиканский папа: свежий, как беспроцентный кредит! И пока ты лежишь в гробу и слушаешь над собой поминальные речи, у тебя пропадает последнее сомнение в том, что это убийство и это положение во гроб – символические: в который раз, снова и снова, предается смерти Распятый! И это как раз в тебе и убивают Его, с тем богохульствующим злорадством, к которому призван иудей всей своей мытарственной историей. Они говорят тебе: «Терпи, как терпел Он». Но ты-то знаешь, что Он как раз и не терпел! Он просто взял палку и намял бока торгашам, собравшимся было Его продать. И ты, уложенный ими в гроб, не вздумай теперь заснуть…

В душном, под погребальным покрывалом, ожидании Лоэнгрин вслушивается в затихающее бормотание братьев, и наконец к его гробу подходит церемонийместер, и двое братьев снимают тяжелую крышку. Схватив мертвеца за правую руку, церемонийместер громогласно сообщает собравшимся:

– Труп совсем уже разложился, ногти отстали от пальцев!

Весть эта встречается унылым гудением сидящих на скамьях, кто-то даже затыкает нос, спасаясь от смрадной трупной вони…

– Но мне под силу, – тут церемонийместер смотрит на звездное небо зала, – вернуть к жизни это тело! Воскресни же, брат!

И пока двое братьев помогают Лоэнгрину вылезти из гроба, остальные, сидящие на скамьях вдоль стен, бубнят вразнобой:

– Клеопатра… Клеопатра…

Это они к тому, что пора собираться в Египет, а то засиделись. Сегодня это очень актуально, это мумифицирование оброненных Распятым истин: вкус вроде бы натуральный, а по сути – яд. Ну и что из того, что Христос сказал всё: до людей дойдет только пепел, только бесплодная горечь. И это становится возможным лишь потому, что люди предпочитают верить, не желая ничего знать. И они охотно распнут Распятого за эту свою в Него, как им кажется, веру! Снова и снова, ничему не учась на своих же несчастьях.

Двое братьев, один впереди, другой сзади, трижды обходят с Лоэнгрином звездный зал, и из каждой ниши, из-под каждого обелиска на него изливается жар древней иудейской молитвы, вторящей монотонному бормотанью церемонийместера. Если бы только можно было заткнуть уши… этот нелепый в своем неблагозвучии, мертвый язык! Принять этот язык в себя, то же что и принять яд. И нет, это уже не история: это – добровольное самоубийство.

Рухнув с позволения братьев на скамью, Лоэнгрин смотрит на серые разводы каменного пола, по которому лениво ползет мокрица… скорее всего, ее тут и раздавят, но пока она еще ползет… Гость тюрем и подземелий, весть совершенно нормальной, стабильной и законной тьмы. К Лоэнгрину подсаживаются, один за другим, остальные испытуемые, теперь надо приготовиться к самому главному: к спуску. Весь фокус масонства состоит именно в падении, в преодолении силы роста, в развороте на сто восемьдесят градусов, делающем зазеркалье подобием действительности.

Эти сидящие на скамье, они и в самом деле братья: их роднит слепой, безымянный, леденящий страх.

– Кто тут первый, пошли…

Крутые ступени вниз, только бы не споткнуться. Железная дверь. Дверь непременно должна быть железной, это солидно и наводит на мысль о добротности всего мироустройства. И если у кого-то еще возникают сомнения по поводу использования железа за пределами гемоглобина, тот пусть поскорее сдаст свою кровь. Всю.

Церемониймейстер трижды ударяет по железной двери мечом, и гулкое эхо дрожит в затхлом, пахнущим сыростью воздухе.

– Кто идет? – доносится сквозь толщу железа, – Кто тут?

– Тот, кто желает продолжить странствия свободного каменщика, один из избранных!

Толкнув Лоэнгрина в затхлую темноту, церемониймейстер оставляет его наедине с братом в черном балахоне и в черной маске. Тут нет никаких сомнений: смерть где-то рядом.

– Достаточно ли в тебе мужества, чтобы следовать путем акации?

Лоэнгрин молча кивает. Для них это, впрочем, всего лишь игра, пусть даже со смертельным исходом, игра на унижение, из которого с неизбежностью следует смирение и покорность. Но вот и начало пути: темная, в форме равностороннего треугольника, комната. Темнота располагает к домыслам о присутствии всевидящего ока, да, этот шпионский глаз отовсюду следит за тобой… И притаившийся где-то рядом брат в маске дает тебе время освоиться в новой для тебя обстановке, суть которой – в безоговорочном принятии тобою всех требований тьмы. Как вожделеет она к твоему все еще наивному убеждению в твоей собственной реальности! Как опытная любовница, тьма похотливо стонет, наваливаясь на тебя: «Мы вместе, ты и я…» И ты теряешь себя, теряешь, теряешь…

Они идут по слабо освещенному коридору, и одетый в черное брат деловито, как профессиональный гид, уточняет, что длина этого коридора ровно девятнадцать метров и что число это вполне каббалистическое, ну что ли кошерное. Брату не велено самому толковать смысл сложения и вычитания, он только предупреждает: здесь зона. Здесь ты враг самому себе. Враг до великой, над собою, победы.

В самом конце коридора – низная, в клочьях дерматина и ваты, с торчащими из досок гвоздями, дверь. Привычно пошарив рукой в темноте, брат-проводник берет с бетонного пола керосиновую лампу, чиркает спичкой.

– Дальше ты пойдешь один. Ищи путь акации!

Передав лампу Лоэнгрину, брат пятится назад в темноту и, не мешкая, захлопывает дверь.

Оставшись один, Лоэнгрин пока еще не знает, куда ему нужно… да и нужно ли… Вдруг ему начинает казаться, что ему не хватает воздуха, и он бьет себя кулаком в грудь, снова и снова… Эта проклятая могильная тишина! Она давит со всех сторон, вгрызаясь в сердце и в мысли, и ты перед ней – ничто. Это твое безумие, твоя над собою насмешка и отрицание самого факта твоего бытия… тебя больше нет!.. нигде!

Закрыв глаза, Лоэнгрин видит спокойное течение реки, уносящее прочь венок из ромашек, и кто-то зовет его с берега:

– Я-я-я-я-я!..

Очнувшись от своего крика, он оглядывается по сторонам, светит фонарем на стены… что там такое?.. окно? Да, но оно нарисовано… Он подходит к стене, и тут на него с грохотом валится вздернутый на веревке скелет. И пока еще не отступившая тьма шепчет из своих углов: «Это и есть ты!..ты!» Пнув скелет ногой, Лоэнгрин хулигански, как бывало в детстве, присвистывает: не вам это решать, кто я на самом деле.

Каков он, этот путь акации? Никто заранее тебе не скажет, в чем смысл всей этой мороки, и до тебя постепенно доходит, что, может, никакого смысла в этом и нет… Именно так, бессмысленно, ты и совершаешь в темноте эти нелепые движения, будучи уверенным в том, что куда-то идешь… То и дело оглядываясь, вздрагивая от каждого шороха, он идет в темноте вдоль стены, и пламя керосиновой лампы постепенно тухнет, вот уже ничего и не видно… Но надо идти дальше, дальше… куда… зачем… Или он хочет доказать себе таким вот бессмысленным способом, что он пока еще существует… как тень самого себя? Но что если он никогда отсюда не выберется? От нелепости самой этой мысли его бросает в холодный пот, он слышит в темноте звон разбиваемого стекла… лампа!.. стекло крошится у него под ногой… Ну конечно, они раскусили его намерения! Они хотят втихаря расправиться с ним, принести его в жертву! Но что это там, впереди… похоже, что человек… Он ускоряет в темноте шаги, и из слабо освещенной ниши навстречу ему выходит скелет…

– Ты тоже хочешь найти ветвь акации? Ха-ха-ха!

Этот голос звучит отовсюду, голос самой темноты. И это то, ради чего его заманили сюда? Чтобы последняя его надежда оказалась иллюзией? Попятившись было назад, он замечает и другие, вдоль стен, ниши, и в каждой из них стоит скелет, да их тут видимо-невидимо…

– Ты хочешь присвоить себе ветвь акации, символ нашей иудейской над тобой власти? Стань в ряд и займи эту пустую нишу! Стань одним из нас!

Пристально вглядываясь в темноту, он считает удары своего сердца… я… есть… я… Вот ради чего он пришел сюда! Он должен отыскать конец тьмы.

Сколько уже прошло времени… ему хочется пить, и он думает о реке… Должно быть, он странствует тут по кругу, натыкаясь на одни и те же кучи камней и шарахаясь в сторону от выступающих из ниш скелетов. Тут все безнадежно, все напрасно. Внезапно его охватывает безудержная ярость, и он бьет с размаху ногой в пах скелета… Прах и куча костей! Уж лучше так, чем просто сдыхать здесь от скуки! Он пинает другой скелет, третий… и это злит его еще больше, и треск разламываемых костей будит в нем перехлестывающую всякую разумную осторожность радость. Вот оно, его тайное оружие, теперь оно в его руках! Freude! Должно быть, ангел возвещает в нем теперь эту весть: радость! Радость истинного братства с теми, кто смог одолеть тьму. Радость единства. Радость любви.

– Он не наш!.. не с нами!.. смерть ему!.. смерть!

Но он слышит только голос реки: так спокойно, так нежно… И в только что освобожденной от скелета нише он видит трещину… и он бьет кулаком в стену…

Вывалившись вместе с каменной кладкой на земляной пол, он слышит журчание и плеск… вода! Она где-то тут, рядом. И он идет, теперь уже на звук, и темнота становится реже, постепенно уступая худосочному сумеречному освещению. Тут где-то источник… Кедрон! Он снова прислушивается: в журчание воды незаметно вплетается монотонное бормотание древней молитвы, то нарастая, то затихая, и в этом устрашающем смешении звона падающих капель и мертвого языка он видит для себя угрозу, его хотят совратить. Это ведь самый простой и надежный способ войны: расслабить и размягчить твой едва только созревающий дух, да просто усладить его мнимостью легко достижимого благоденствия… пока ты еще окончательно не проснулся. Тебя одевают, полусонного, в содранный с мертвеца саван, так ты больше похож на работника. И все, что у тебя есть с собой, это лишь удары сердца: это последнее, что у тебя осталось. И ты принесешь это свое самое последнее в их храм?!

Вот он, выступающий из темноты, этот храм Соломона: его строят снова и снова, углубляя фундамент до огненных недр земли, скрепляя кладку воплями отчаяния и безнадежности. Этот храм никогда не освещается солнцем, и то, что в нем горит, сродни древней иудейской воле к ненависти, и от этого безумного жара лопаются по ошибке забредшие сюда мечты о счастьи… В чем оно, счастье иудея? Да только в несчастьи остальных работников. И пока работник несчастен, иудей может быть спокоен: строительство продолжается. Вот уже наметили второй этаж… третий… да это же небо!.. небо! Падайте все на колени!.. молитесь!

Пригнувшись, чтобы не стукнуться о камень лбом, он протискивается в узкую, между двумя эллинскими колоннами, дверь. Ага, тут что-то есть! Он спотыкается в темноте о пустое ведро… шарит руками по бетонному полу и наколовшись обо что-то, сердито матерится: в ладонь впилась колючка! Крепкая, зараза, вошла как игла… теперь разве что выдрать ее зубами. Слизнув с ладони кровь, он с интересом рассматривает находку: да это же шип акации! Так-так, значит, и ветка тоже тут… да вот она! Совсем уже сухая, она валяется на полу должно быть уже не один год, но колючки по-прежнему целы, так просто и не возьмешь… Он вынимает из кармана носовой платок. Как ему, однако, повезло. Он нашел!.. нашел! Да тут, кажется… переворачивает ногой ведро, смотрит вовнутрь… засохшие на дне экскременты.

Так он и думал.

Вот ради чего братья, один за другим, спускаются в это мерзкое подземелье. И всем им невдомек, что лежащее на дне ведра говно и есть таинственнейшая суть масонства. О, братья, доколе мне еще с вами родниться!

Но теперь у него есть ветка акации, и это знак его масонского совершеннолетия: он созрел для того, чтобы уйти из дома. И даже сам Великий Магистр, и тот не может ничего к этому добавить: созревшее падает с дерева. Они упустили его, прозевали.

Кажется, там, сбоку, лестница… Одним махом одолев дюжину каменных ступеней, он оказывается в самом центре звездного зала, возле золотой короны с именем Яхве, выгравированным на иврите, и звездой Давида. Ну вот, приехали.

Его тут как раз и ждут: одетый в черное церемониймейстер, мастера, подмастерья, прислуживающие братья, и возле самого алтаря, на специально поставленном золоченом стуле, худой козлобородый раввин, должно быть только что прибывший из соседней синагоги. Они все теперь ждут, как этот вылезший из подземелья бывший ариец, а теперь уже искусственный иудей, будет перед ними каяться в ошибках своего никчемного прошлого. Двое братье хватают Лоэнгрина за локти и подтаскивают к золоченой статуе богини молчания, перед строгим ликом которой ему и предстоит теперь покаяться, и он замечает мимоходом сладкую, на козлобородом лице, улыбку: раввин явно к нему благоволит. И Лоэнгрин ответно ему улыбается, что вовсе не предусмотрено ритуалом, и один из сопровождающих его братьев испуганно шепчет ему в ухо:

– Это же Великий Магистр!

Кошерно истощенный, почти скелет, с редкой, седой, достающей до пупка бороденкой и горящими на изможденном лице угольными глазами, раввин поднимается со стула и тонким бабьим голосом командует:

– В согласии с ритуалом Талмуда, пусть да свершится теперь священное обрезание!