Текст книги "Меч Михаила"

13

Он просыпается словно от какого-то толчка: по всему телу прошла, как молния, судорога, руки взлетели над одеялом, нога долбанула в стену, голова скатилась с подушки. Что же ему такое приснилось? Все промелькнуло в один миг, оставив лишь намек на какое-то большое неудобство, разорванность воли, разбитость устремлений… или это был не он сам… но кто?

Герд.

Он быстро одевается, спускается на кухню. Мать уже ушла, оставив на столе бутерброды с сыром и молоко. Поел, не чувствуя вкуса. В школе все еще продолжаются занятия, несмотря на конец июня, и каждый пропуск по-прежнему отмечается в журнале. Вышел во двор, выкатил из сарая велосипед. Он думает теперь только о Герд, так и вваливается в класс, никого вокруг себя не замечая, настороженно и отупело садится за свой стол. Сидит и слушает трескотню учительницы про всемирное потепление, пытается рисовать, но бросает, от внутренней взбудораженности его клонит в сон… И в тот самый миг, когда оглушающий сон почти уже касается его, перед ним встает вымораживающая мысли картина… но он так и не разглядел детали, так ничего не запомнил… Дождавшись перемены, он тут же садится на велосипед.

Теперь только гнать и гнать. Мимо заборов из стриженных туй и кипарисов, по бетонному мосту над шоссе, по узкой велосипедной дорожке вдоль озера…

Озеро лежит посреди города как большое зеркало, отражая в себе крутые гранитные берега с растущими на камнях соснами и елями, расчетливо вписанными в дикий пейзаж нарядными двухэтажными особняками и спускающимися к воде деревянными лестницами.

Из воды выступает остров-утес с множеством гнездящихся на нем чаек и уток, и пара лебедей неспешно плывет к берегу, где их постоянно кто-то кормит. Зимой озеро замерзает, но птицы, как сговорившись, отвоевывают для себя широкую полынью, непрерывно плавая и ныряя, а в солнечные дни сотнями сидят на льду, как на пляже. Чайки совершают отсюда набеги на город, заявляя пронзительным криком о своем праве на эту территорию, рассаживаясь на фонарных столбах, как на сторожевых вышках. Об утках, правда, сказать этого нельзя: тут их кормят и ладно. Утки устраивают гнезда вблизи домов, под корнями старых берез и в кустах сирени. Так мирно здесь, так спокойно.

Лоэнгрин смотрит, стоя у самой воды, на аккуратную, нарядную виллу: бревенчатые стены, заросшая травой крыша, круглое чердачное окошко, оплетающие деревянное крыльцо вьющиеся розы. Прямо от дома спускаются к воде замшелые каменные ступени, местами заросшие плющом и заканчивающиеся широкой гранитной площадкой, где можно летом лежать и загорать. Подумать только, провести так все лето с Герд… ну хотя бы заглянуть к ней разок в окошко… Пристегнув к забору велосипед, Лоэнгрин идет прямо к окну с отдернутой в сторону занавеской, становится одной ногой на камень, хватается руками за подоконник. В комнате зачем-то горит свет, хотя полуденное солнце пробилось уже во все углы, выявляя милый, присущий одной только Герд, изысканный беспорядок: тут повисло на стуле легкое голубое платье, там, на диванчике, рассыпаны тетради вперемежку с апельсинами и печеньем, на ковре, в старинном медном ведерке, сияет букет ромашек… Она встает должно быть рано, и сразу спускается к воде, вниз по крутым ступеням, и лебеди уже ждут ее, нетерпеливо плавая туда-сюда, они привыкли есть по утрам свежий хлеб. Вода в озере остается холодной и летом, и глубина начинается прямо у берега, и сколько не гляди, не разглядишь в этой холодной прозрачности дна. Герд доплывает до острова, сидит там на плоском, уже нагретом солнцем камне, слушает, как перекликаются друг с другом чайки: нежно, любовно. У них тут птенцы, и если захочешь поймать такого, пока еще не летающего пуховичка, на тебя тут же с криком набрасываются родители, норовя долбануть прямо по макушке… Впрочем, чайки часто сидят на камне рядом с Герд, и можно тронуть рукой крыло, да что там, взять птицу в руки и держать так, и той должно быть это приятно, когда к ней вот так, с любовью… Может, Герд и сейчас там, на острове?

Он подходит к другому окну, хватается за край подоконника, смотрит… Он видит свой же предутренний сон, только теперь все идет в обратном порядке, и все детали теперь налицо, и память готова унести все это в свои, пока еще не известные судьбе дали… И все, что до этого дышало в нем и пело, нетерпеливо подстегивая утреннее воображение, теперь разом замолкло, словно вдруг выгорело, и только бьющийся, словно птица о стекло, безадресный вопрос: зачем? Рука выпускает в бессилии край подоконника, ступня соскальзывает с камня…

Он не должен был это видеть. Или как раз это и должна была показать ему судьба: бесполезность всякой надежды там, где есть лишь преходящее. Почти все думают, что так можно: исходить из потребностей тела и вовсе не озадачиваться своей же, скрытой от глаз, сутью. И вот оно, это тело, ни к чему уже не пригодное. Правая нога откинута в сторону, левая вывернута так, что сразу и не поймешь, человек это или кукла, голый живот перепачкан кровью, голова бессильно запрокинута на смятой подушке… и только лицо, в своем теперь уже застывшем покое, все еще принадлежит Герд: была такая на свете девочка. Или это все еще сон, безжалостно домогающийся от тебя пробуждения?

Миг полной растерянности, твой миг. Ты все еще куда-то идешь, о чем-то с собой споришь, будучи не в силах выяснить самое главное: жив ты или уже мертв. Ты задаешь этот вопрос себе, но ответа жаждут вожделеющие к тебе звезды, и где-то на самом краю, возле Круга Животных, к тебе присматривается твоя Народная душа: можно ли на тебя положиться? На тебя, Лоэнгрин.

Короткий номер 112, и сил хватает чтобы только сказать: «Там…»

Полиция всегда является вовремя: когда не надо уже ни в чем сомневаться. Преждевременное сомнение, оно же политическая некорректность, означает по меньшей мере твою непригодность как к ношению униформы, так, собственно, и к службе. А ты ведь хочешь, признайся, служить! Есть у тебя такой комплекс неполноценности. И тебе это лучше, чем всем остальным, известно: ты и есть тот самый дебил, на котором и стоит победоносный новый порядок. Проходите, товарищи, все по порядку, на кладбище.

Прикатило сразу несколько полицейских машин… ну там, скорая помощь… носилки, гигиенические маски, резиновые перчатки… вынесли из дома лишнее. В тот же день наведались к марокканцу: он и не собирается прятаться, к чему эта суета. Ну сядешь на пару недель в комфортабельный одиночный номер, с телевизором, тренажером и йогуртом на завтрак, и ждешь компенсации за причиненные тебе неудобства. И думаешь, на что бы потратить эти счастливо привалившие тысячи. В этой маленькой идиотской стране для приезжего созданы все условия: сел, вышел, снова сел… в конце концов купил себе квартиру в Осло, поближе к Стортингу. Попробуй кто-то сказать, что ты не норвежец… А эту шлюху можно было бы запихнуть в мусорный контейнер, не хотелось возиться…

–

Птицы летят куда-то в светлой ночи, постепенно сливаясь с серебристой свежестью воздуха. Им не знакома тоска по прошлому, у них есть одно только настоящее, в котором весна означает любовь. Но как быть тому, кто погружен, как в стихию воздуха, в свои несостоявшиеся, так и не расцветшие любовные желания? Дышать жаром раскаленной печи, обжигая себе внутренности, вбивать в сердце гвоздь, снова и снова… и не проходит эта тоска, и никогда не пройдет… Разве что самому стать птицей.

Лоэнгрин ходит к морю кормить лебедей. Их там целая стая, и только покажи им буханку хлеба, все тут же спешат к тебе пешком, толкаясь и шипя друг на друга. Он крошит хлеб на мокрый песок, и многие норовят выхватить кусок прямо из рук, а то и утащить всю буханку, у этих лебедей нет никакого перед Лоэнгрином страха. И он присматривается: «Какой из них тут мой». Иметь своего лебедя, это круто. Да вот, пожалуй, этот… он только что сел на воду, притормозив растопыренными перепонками-шасси и мощными крыльями. Лоэнгрин идет ему навстречу, увлекая за собой всю стаю. Последний кусок хлеба. Осторожно, со всей, какая только может собраться в сердце, любовью, Лоэнгрин обнимает лебедя, и тот только подбирает под себя черные горячие лапы, устраиваясь на руках поудобнее, и ничего почти и не весит это белоснежное, сияющее на солнце тело, и это мягкое, нежное, как лепет ребенка, курлыканье…

14

Дрова уложены в сетчатые мешки, накрыты брезентом, теперь только брать и топить печь, ведь уже конец сентября, по ночам заморозки. Теперь самое время делать запасы на зиму, хотя никто сегодня в это не верит: что может вдруг чего-то не хватать. Всё есть, всего много. Мать получает бесплатные продукты в церкви, куда ходит по воскресеньям, да может, поэтому только и ходит. Просто так ведь никто тебе не позволит вытащить что-то из мусорки: не воруй! Не рой оставленную в поле гнить картошку, не смей подбирать раздавленную колесом трактора морковь, не выковыривай из заиндевелой борозды подмерзший лук… И это не твое дело, что любой продуктовый магазин вываливает в мусорный контейнер чуть ли не половину своих товаров, твое дело – не ронять свою трудовую мораль, состоящую как раз в том, чтобы работать на износ ради корма. Этот старый марксистский лозунг прекрасно уживается сегодня с принципом узаконенного паразитизма самих законодателей: они жрут те же, что и ты, сосиски и картофельные чипсы, но только в долг. И выплачивать этот их долг тебе!.. тебе!.. тебе! И если ты к тому же собираешься жить долго и даже выйти на пенсию, тебя поджидает на финише все та же, озабоченная твоим благоденствием глупость: купи себе заранее место на кладбище. Кстати, туда ходят по нужде приезжие негры, есть у них такая естественная потребность, и тебе пора к этому еще при жизни приспосабливаться… дай им дорогу! Ты же ведь не расист. Ты – это как раз то, о чем завтра с недоумением спросит история: был такой народ? Но покамест плати по счетам, пока сам не окажешься на рабочей окраине глобальной корпоративной мусорки. И помни: ты – никакая не самоцель, ты – только средство, инструмент, гаечный ключ.

Накрапывает мелкий дождь, пахнет сырым мохом и грибами, и день уже остывает, пятится обратно в ночь. Хоть бы кто-нибудь заглянул во двор… никого. Жаль, что нет больше собаки. Приручить что ли волка… Лоэнгрин прислушивается: кто-то подъезжает к дому, неспеша разворачивается возле столба с почтовым ящиком, хлопает дверцей машины. Сюда время от времени заглядывают покупатели дров, интересуются, почем. А этот здесь уж был, и не один раз: вынюхивает, не продается ли дом вместе с лесом и полем. Сегодня важно схватить что подешевле, а завтра самому назначить цену, пустив населенный лосями и косулями пустырь под нарко-негритянское гетто.

– Дровишки? – небрежно насмешливо кивает он Лоэнгрину, – Продаешь?

Это он так, к началу разговора, поскольку мальчишка, судя по виду, простоват и наверняка возится тут с дровами задарма. Заодно и прихватить десяток мешков бесплатно, не самому же их пилить, колоть и упаковывать. Мальчишка не знает, конечно, с кем ему представилась счастливая возможность вот так запросто разговаривать: с главным архитектором строительной конторы «Филадельфия», успешно борющейся с последними остатками старых нордических домостроительных замашек, со всем этим примитивом. Что само еще не разрушилось в ходе веков – амбары, хлевы, склады, крестьянские дома – то следует оснастить пластиковыми окнами и пластиковой же черепицей, и обязательно покрасить в серый, ну да, в трупный, цвет. Можно и в черный. Это теперь считается стильным: кричащая, в духе извращенца Пикассо, мертвечина.

Филадельфийскому архитектору есть что сказать о себе: это он застроил городишко похожими друг на друга приютами, куда лезут жить особи мертвого компьютерного поколения, в надежде еще больше приспособиться к собствененому престижному вымиранию и тем самым разгрузить сверхурочно пашущую демократию-смерть. Даешь еще больше демократии! Даешь серую кладбищенскую архитектуру!

У архитектора, может, еще более великие замыслы: согнать с лица земли всякую утреннюю росу, всякое такое пробуждения, а еще лучше – дать миру снотворное в виде прививки против… против него самого. Мир должен строиться согласно плану, и планы эти – наши. То есть ты тут совсем не причем. Ты – это всего лишь персональный номер в гражданском регистре.

– Ну ты… чем ты тут занимаешься?

Лоэнгрин не спешит с ответом: здесь его суверенное место, и пусть попробует кто-нибудь сунуться. Если что, то – как советует домохозяин – бей первым. И уж тем более, милое дело двинуть по такой вот скукоженной небритой груше под черными сальными пейсами, пнуть мимоходом в нависающее над растянутыми штанами пивное брюхо.

– Какое тебе, придурок, дело, – с неспешной улыбкой отзывается Лоэнгрин, завязывая крепким узлом бечевку сетчатого мешка, – С дороги что ли сбился?

Подумав было одернуть мальчишку за явную невоспитанность, архитектор лишь лениво зевает, ему что-ли, главному, обижаться на всякую безымянную мелочь… Смотрит на Лоэнгрина с прищуром: мальчишка явно кусачий, таких надо вовремя сажать на цепь. И негромко так, интригующе:

– У меня дома есть мобильная нигерианская негресса… есть, видишь ли, такой вид приматов, питаются чипсами и пиццей…

Лоэнгрин презрительно хмыкает, его взгляд перебирается от дорогих ботинок архитектора к мятым штанам, тоже дорогим и вызывающе элитным, отвечающим вкусу разве что королевского зятя. Такие штаны просто так не носят.

– Это она стирает твои шмотки? – перекинув мешок с дровами в сарай, оборачивается к архитектору Лоэнгрнин, – В кухонной раковине или в мусорном ведре?

– Откуда ты это знаешь? – испуганно отступает тот сразу на несколько шагов, – Тебе кто-то про меня рассказывал? Ну, отвечай!

– Да пошел ты, – беззлобно огрызается Лоэнгрин, – на хрен ты мне тут нужен…

Архитектор торопливо идет к машине, потом вдруг останавливается и оборачивается:

– Знаешь, что… – делает несколько осторожных шагов к Лоэнгрину, – у меня для тебя кое-что есть. Есть блестящее, уникальное и вообще редко кому выпадающее предложение: стать каменщиком! Понимаешь, о чем я?

– Плотником, пожалуй, я бы стал, – примирительно кивает Лоэнгрин, – На днях починил домохозяину крышу сарая и поменял оконную раму…

– Да нет, я не об этом… я о свободных каменщиках. О тех, кто управляет переменами. О тех, кто владеет миром. Поедешь в Осло, заходи к нам, в наш храм, и кончай матюкаться, а то еще подумают, что ты…

– Что я это и есть я? – с раздражающей архитектора терпеливой улыбкой перебивает его Лоэнгрин, – Расскажи лучше про свою нигерианскую макаку.

Архитектор молчит, он явно обижен. Кому еще он делал столь обнадеживающее предложение? Но ничего, время покажет этому зубастому уже щенку, кто его хозяин и дрессировщик.

– Она выкрасила волосы перекисью, – как ни в чем не бывало поясняет архитектор, – так она больше похожа на обезьяну. Представляешь себе такую вот широкозадую, с расплющенной обо что-то мордой самку? Я купил ей билет сюда, купил ей бэушный мобильник, потом еще один… и еще три, последний совершенно смарт, хотя говорит эта горилла только на своем каннибальском урду: уррр… дууу…

– И ты понимаешь? – смеется Лоэнгрин, – Она же тебя, вот увидишь, съест!

– Хе-хе… это мы еще посмотрим, кто кого… Вчера, к примеру, она делала в доме уборку: вылила на пол десять ведер воды и стала собирать все это тряпкой, возилась полдня, а грязную воду таскала в постель к соседу, там же потом и спала… Я отобрал у нее мобильник.

– Я бы на твоем месте продал ее соседу или хотя бы сдал в аренду…

– Берешь ее, к примеру, в магазин, – не слушая Лоэнгрина, продолжает архитектор, – спрашиваешь, чего тебе, зараза, купить, и закрываешь ее в машине… а то ведь как-то вернулся с двумя пакетами, а она уже в соседней машине: лежит…

– Отправь ее обратно в Нигерию.

– Знаешь… – архитектор вдруг переходит на доверительный шепот, – я все умно предусмотрел: два с половиной года в сортире и на кухне – и адьё! Никаких видов на жительство. Я покупаю новую макаку, и тоже на два с половиной года… Я так, видишь ли, привык. Одно только плохо: эта шлюха сама заявила на меня в полицию, будто бы я, отобрав у нее мобильник, лишил ее прав человека… Это обезьяне-то, права человека? Обезьяний секс как свободное предпринимательство, свобода торговли, свободный ввоз!

– Ты так и не вернул ей мобильник?

– Я купил ей пятый по счету…

Показывает Лоэнгрину припрятанные в бардачке семейные фотографии, по ходу дела поясняет:

– Тут я с макакой за обеденным столом, на тарелках, присмотрись получше, тушеные слизняки с макаронами и… – глотает слюну, – молодая гойчатина… а тут мы с ней на лужайке перед домом, оба, как видишь, на четвереньках… а тут на краю общей с соседом постели…

Складывает картинки обратно, этот свой золотой запас. Тут у него не только макаки, со спидом и прочими доказательствами подлинности, но есть также филиппинские креветки, тайландские массажные губки, и все это съедобно и вкусно. Еще его папа, будучи в свободное от работы время жертвой холокоста, советовал: жри в запас. Жри, пока другие еще не определились со своими аппетитами. Жри самих этих других.

– Да, сегодня как раз время каннибала, – охотно уточняет Лоэнгрин, – время последнего героя. Везде одна и та же вера в холокост, которого, к сожалению, не было…

– Да ты что, спятил? – возмущенно перебивает его архитектор, – Тебя в школе разве этому учили? Отвечай, учили тебя этому в школе?!

– Нет, – с кроткой улыбкой отзывается Лоэнгрин, – я, видишь ли, сам догадался, тут нужна только простая крестьянская логика…

– Нет, постой, какая это еще логика? – подходя к Лоэнгрину вплотную, словно намереваясь тут же скрутить его и сдать в полицию, угрожающе шипит ему в лицо архитектор, – Еще мой папа рассказывал, как всех нас, семьсот с лишним человек, погрузили в Осло на гитлеровский пароход «Донау»…

– А ты не спрашивал у своего папы, зачем вас вообще надо было грузить? Проще было вас всех расстрелять и не возиться с дорогостоящей перевозкой, осенью, в штормовую погоду…

– Да, погода тогда была совсем никуда, и всем нам немцы велели взять с собой одеяла и теплую одежду, а также еды на четыре дня…

– А ведь они могли бы запросто побросать вас всех за борт и идти дальше, в Киль, теперь уже налегке… Твой папа ведь не утонул по дороге? И даже не простудился? И это все только затем, чтобы сразу же по прибытию в уютный, идиллический Аушвиц оказаться сожженым в угольной печке? Столько мороки из-за такого пустяка!

Оторопело уставившись на Лоэнгрина, архитектор не сразу находит, что сказать, и по его грушевидному лицу ползет тень откровенной неприязни: этот наглый щенок уже заслужил самое строгое, какое только бывает, наказание. Вопреки поголовной узи-диагностике задолго до рождения, назло обязательным многократным прививкам от коклюша, гриппа и кори, и даже невризая на замену еды пищевыми добавками, в этом четырехмиллионном народе упрямо продолжают появляться люди…

– Да, о чем это я?.. – нехотя возвращаясь к штабелям дров и под дождь, хмуро продолжает архитектор, – … да, значит, приплыли мы все в Киль, дальше пересели на прямой поезд до Аушвица, сняли одежду, полезли голые, один за другим, в печь… сгорели, само собой, до тла. Все, включая еще не родившихся детей. Хорошо, что мой отец, тогда еще подросток, догадался перед тем как влезть в печь припрятать под камнем свои дырявые носки… они теперь выставлены в музее, и с тех пор никто их ни разу не стирал.

– Да ну? – искренне изумляется Лоэнгрин, – Так никто и не стирал?

Архитектор снисходительно усмехается, этот простоватый пацан начинает ему нравиться.

– Вот именно, – почти уже любовно уточняет архитектор, – стоит их разок постирать, так никто уже и не поверит в их подлинность…

– А абажуры? Ну эти, из кожи избранных… они тоже теперь в музее?

– О да! Много-много абажуров! Из кожи моей тети и ее мужа-профессора, они же потом сами и опознали страшные реликвии…

– А мыло из натурального кошерного жира?

– Да, да, – мечтательно отзывается архитектор, – хорошее стиральное мыло, качественное, не то, что делают теперь… еврей, видишь ли, это прежде всего качество интеллекта. Вот, к примеру, мой папа, всю жизнь торговавший ажурными женскими трусами…

– Так он, значит, не сгорел тогда в печи? – настырно допытывается Лоэнгрин, – Говори точно, сгорел он или не сгорел?

Раздраженно передернув узкими, покатыми плечами, архитектор отворачивается. Ни один прохожий не имеет права вот так, напрямик, главного архитектора о чем-то спрашивать и уж тем более что-то выпытывать… да, пытать. Не зря же существуют статьи конституции, предусматривающие обеззараживание демократического организма… то есть этого, скажем так, трупа…

– Ну как тебе лучше объяснить… – дипломатично начинает архитектор, – с одной стороны, конечно, мой папа сгорел, но с другой стороны… Да ты, я так подозреваю, нацист?

Лоэнгрин усмехается, сплевывает на замусоренную опилками землю. Это все, что может сказать о нем образованный человек. И с этой образованностью демократия как раз и считается, не желая видеть в упор убогость ни разу не стиранного, дырявого носка.

– А ты как думал?

Сказал, впрочем, беззлобно, повернулся и шагнул прочь, мимо дома, в стоящий чуть поодаль гараж. Зажег керосиновую лампу.

Все больше и больше накрапывает дождь.

В конце концов придется расстаться со всеми окружающими тебя вещами, с этим старым домом и дикими пчелами в ветхой деревянной стене, с запущенным садом и накатанной вдоль поля дорогой, с одинокой березой возле почтового ящика… Значит, не это в жизни главное. Значит, только в тебе самом и гнездится никуда не уходящая жизнь. Ее-то и надо спасать. Имеешь ли ты, одинокий, право на самозащиту? Право оставаться таким, каким ты себя сам построил. И кто может дать тебе такое право, кроме тебя самого?

Архитектор сторгуется в конце концов с домовладельцем, поля станут стройплощадками, и вот уже поднимаются, как поганочная поросль, стерильно-серые, дешевые, «не-на-всю-жизнь», трансформаторные коробки с железными винтовыми лестницами, и не узнать здесь себя, не вспомнить…