Текст книги "Меч Михаила"

В город ведет не только наезженная телегами каменистая дорога, есть и никем не примеченная тропинка, по которой продерется разве что коза, и пусть рвется в клочья подол старой юбки! Тропинка петляет и вьется, то и дело возвращаясь на прежнее место, то Теа думает, что это самый короткий путь, и тут с нею, конечно же, никто не согласится. Она думает еще, что не всё в мире имеет протяженность и длительность, и что цвета розы, василька или гвоздики живут сами по себе, в своем особом настроении… да мало ли что еще она думает… Она, впрочем, никому об этом не рассказывает. И вот уже тропинка сбегает к ручью, который то мелок, то вдруг глубок после дождя, и Теа снимает деревянные башмаки, поднимает подол юбки… и дальше башмаки стучат уже по уличной брусчатке, и все ближе и ближе удары колокола…

Никто ее, такую, в толпе не узнает, и чтобы не раздавить корзинку, она надевает ее на голову: нищенка, оборванка, бродяжка. Так она пробирается в первый ряд, и кто-то прячется за ее спину, заранее отдаваясь страху… тут все умирают от страха. На деревянном помосте уже расхаживает туда-сюда парадно одетый палач, ему к лицу красный цвет, и многие одобрительно кивают друг другу: этот не промажет. Он молод и силен, вон как поигрывает сверкающим на солнце топором. На всякий случай, правда, на помосте устроена виселица, если у палача сдадут нервы. И люди перешептываются: что вернее, топор или веревка.

Никто, впрочем, не знает, в чем состоит преступление осужденного, да это в принципе и не важно, главное – чтобы казнь была проведена профессионально. Профессионализм и есть критерий истины, легко и наглядно доказуемый. Справедливость на том и стоит, что непременно доказывается, при этом неважно, что, собственно, кладется в основу доказательства: даешь логику причины-следствия. И конечной причиной этого, в данном случае, преступления оказывается факт появления осужденного на свет. Ну чем не факт? Не родился, так и не натворил бы зла. А то ведь, родился, вырос, чему-то такому научился… научился обходиться самим собой и строить свой мир из себя, не спрашивая ни у кого ни разрешения, ни совета. Мы все, тут собравшиеся, живем по заповеди, а этот – по своему моральному закону. Откуда он добывает этот свой закон? Из себя?! Вот оно, трижды нами всеми проклятое беззаконие! Мы не допустим!.. не позволим!.. не дадим!

Стая ласточек стремительно проносится над деревянным помостом и скрывается в солнечной утренней синеве.

Но вот он наконец, смертник. Босой, со связанными за спиной руками. Кивает палачу, словно старому приятелю, становится лицом к толпе. И те, кто стоит дальше всех, кому заслоняют помост затылки и шляпы, даже те видят горящую синеву его глаз: уже это само по себе свидетельствует о его крайней преступности. «Смерть негодяю!» – кричит кто-то, и толпа тут же вторит ему на тысячи голосов: «Смерть! Смерть! Смерть!»

А смертник пока еще жив, и есть у него самое последнее в его проклятой жизни желание. Тут рядом судья, в сделанном из чужих волос парике, а также священник, с зацелованным прежними смертниками крестом: «Ну, говори, чего ты, выродок, хочешь». Времени думать у него больше нет, только глянуть в последний раз на толпу, попросить, чтобы кто-нибудь за него помолился… За эти, теперь уже никому не нужные, натруженные ладони, за медно-золотое буйство нечесанных волос и едва пробивающуюся сквозь бороду застенчивую улыбку… Да он и правда улыбается, словно ничто ему уже не грозит, и мягко так, спокойно, уверенно бросает в толпу: «Хочу напоследок жениться!» Толпа ахает, разом заледенев, по затылкам ползет кусачий страх, даже судья, и тот потеет под пышным париком, священник суетливо теребит свисающий на брюхо крест, палач, уже натирающий ладони песком, швыряет горсть обратно в ящик… «На виселицу его! – взвывают десятки глоток, и это возвращает остальным столь необходимую в ходе казни уверенность, – Пусть совокупляется с этой одноногой особой!» Другие же орут: «Пусть ляжет на плаху!» Одобрительный хохот, свист и вой. Но тут, как назло, опять стая ласточек, теперь это целая туча, словно рассвирепевшие в воздухе бесы, и норовят угодить палачу прямо в глаз, в глаз!.. и судья стаскивает с головы парик, надо же чем-то от гадких птиц отмахнуться, и священник срывает с себя крест… Ну хоть бы палач что-нибудь придумал! Вся его родня здесь, все смотрят, томятся, но никто ничего не подскажет, потому что все до одного – недоумки и трусы, и надо решать самому… Но как это, самому?

Палач смотрит на свои руки: на них вот-вот должна брызнуть кровь. Потом он смоет ее в тазу, а воду выплеснет на помост. Он лучше и сильнее других, и есть в нем, пожалуй, презрение к смерти, оно же и презрение к жизни. Для него нет никакой разницы, рубить ли эту голову или ту, и с каждой такой головой его собственное разумение становится яснее и яснее, а воля крепче. Вот он и скажет им, перепуганным насмерть стаей щебечущих пташек, что ничего не имеет против, если смертника возьмет в мужья… ну хотя бы вон та, с грязной корзинкой на голове, вонючая нищенка! Пусть забирает себе это тело со всеми, ха-ха, мужскими достоинствами! Но только без головы!.. без головы!

Едва не уронив пляшущий в руке крест, священник вступается за нищенку, в этом ведь его, пастыря, долг: «Коль скоро эта бедная женщина согласна взять смертника в мужья, пусть приведет на помост своего брата, и мы его охотно, при всех, казним!» Хохот, вой, свист. Все становится еще интереснее, кто-тот пытается сдернуть с головы Теа корзинку… И вот она поднимается на помост, в обтрепанной юбке и рваном бабушкином платке, идет к палачу, швыряет в толпу корзинку… «Ты не брат мне, и я не родня тебе!»

Палач молча натирает песком ладони.

Она подходит вплотную к смертнику, смотрит ему в глаза: незабудки, фиалки, васильки. И это слышит только он: «Любить тебя буду, как солнце, как воздух пьянящей весной…»

Палач поднимает топор.

Но плаха пуста, только стая уносящихся прочь ласточек…

38

По мокрому, сверкающему росой лугу, бегом к реке. Поднявшись над лесом, солнце окунается уже в прохладность стремительного течения, отдавая ему золото раннего утра, и река несет его дальше, то скрывая под зелеными сводами верб, то расточительно выплескивая на песок в широких затонах, и все это мимоходом, играя. У самой воды ярко желтеют ирисы, даря однодневность своего цветения дремотной тишине лета, только покрикивает где-то цапля, дежуря на одном и том же месте уже который год, и ласточки-береговушки взмывают от воды к глинистому обрыву, кружа над колонией гнезд. Природа утешает, усыпляя, берет тебя в плен. В плен своего неизбывного цветения-плодоношения, разложения и гнили. И ты заслужил это ее покровительство, заслужил своей усталостью и безволием: ты сдался. Сдался на милость собственного тела. Оно уйдет от тебя, сгинет, но сейчас ты так привязан к нему, так сжился с ним… Только внезапный холод воды и заставляет твой дух замереть, словно перед прыжком в неизвестное, и вот уже по телу разливается что-то новое, иное, что, собственно, и должно быть: никуда никогда не пропадающий свет.

Прямые плечи, широко расставленные бутоны сосков, плоский, мускулистый живот над светло-русым треугольником, крепкие ноги… Над этим телом трудилась столько лет душа, сверяя его контуры с властвующим над собой духом, и эта работа окончится лишь со смертью, и душа унесет прочь свой опыт, заранее зная, что крепкие ноги станут в следующей жизни толковой башкой, а нынешняя голова обернется парой стройных ног… Глядя на свои загорелые, на мокром песке, ступни, Тая мысленно ведет линию своего будущего подбородка, до самых коленей-скул, пытается заглянуть себе в глаза…. какого они будут цвета… наверняка цвета этой воды! Это трепетное непостоянство, непрестанная смена оттенков и вечная игра со светом, золото солнечных бликов, уносимых куда-то течением… Ступив на глубину, Тая отталкивается ногами от песчаного дна, и течение тут же забирает себе ее тело, любовно неся его к следующей песчаной отмели… Здесь, среди ивняка, прячет свое гнездо соловей, и так из года в год, из весны в весну, пока не придет время смерти. И с твоей жизнью то же самое: едва успеешь придти в себя, а надо уже убираться прочь… И почему только в самый разгар лета приходят мысли о смерти? Не потому ли, что земля теперь пуста, выдохнувшая свое томление о жизни в далекие солнечные дали космоса? Все устремляется теперь ввысь, к облакам, принимающим образы гневной и пылкой чувственности, в пекло любовного жара, наполняющего воздух похотливым запахом серы…

До любви дозревают медленно. И не все, не все… Тот, кто дозрел, тот в определенном смысле… умер. Умер как похотливое, вечно голодное животное. Великие истины не укладываются в инстинкт, но расцветают в самопознании. Вон как красивы пустые слова, гонящие тебя в клоаку общих интересов… но слова эти – пустые. В лучшем случае они заманят тебя в привычку, в раз и навсегда наезженную другими схему счастья, на деле оказывающегося равнодушием как к ближнему, так и к самому себе. Жили-были лесник с лесничихой… кстати, не так уж плохо и жили, вон даже и не ссорятся, привыкли. Но только любовь исходит не из совместности разного, а из познаваемости одинакового в разном: любовь и есть сила познания. Все покинут тебя и забудут, и только истина останется рядом, в тебе. Истина, твое единственное дитя, плод твоего духа, оплодотворившего твою душу. «Вот, – скажешь ты себе, – я не зря прожил жизнь». Обычно это говорят в старости, но ведь и двадцать восемь лет тоже срок.

Так горит это отданное течению тело, плавится от вожделения, сейчас, в самой середине лета. Но это вовсе не муки томительно ожидаемой любви, это разлад души, втиснутой в ставшую привычной невозможность: сама душа ничего в себе не построит. Эта вожделеющая к земному русалка. Русалка-душа тонет в омуте своих бурных страстей, с камнем вожделений на шее. Тонет, лишенная силы подъема: Я есть Я.

Холод воды глушит напрасное беспокойство, возвращая телу равновесие и силу. День только начался, и пока еще не жарко, надо накосить сена для коз, натаскать в бочку воды из колодца, наколоть березовых дров, набрать на лугу мяты, затопить себе баню… Душа в разладе с собой, но ты не даешь ей сползти в безволие и скуку, поскольку ты и есть опора этого мира. Ты и платишь за всё, омывая стопы своей души кровью своего сердца.

Так говорит Доктор.

Сегодня, на Ивана Купалу, лесник разожжет на лугу большой костер. Он уже свалил в кучу всю накопившуюся за год рухлядь: изношенную обувь, опилки и щепки, пустые коробки, тряпье, но главное – притащил из леса брошенные кем-то шпалы, черные от пропитавшего их мазута. У этих отживших свой век шпал своя судьба, и судить о ней не лежавшим когда-то на шпалах рельсам, но жадно пожирающему их огню. Они так и не сгнили, промаявшись под тяжестью поездов пятьдесят с лишним лет, и самые из них крепкие пошли на постройку дачи, смахивающей на обугленный, черный бункер. Лесник складывает шпалы пирамидой, выше своего роста, стоя на садовой скамейке и перехватывая из рук Таи пахнущие мазутом и углем чурбаны. Сооружение крепкое, огня хватит на всю ночь.

Эта самая короткая в году ночь.

Как и в прошлом году, и в позапрошлом, к леснику едут гости из города, обе дочери и их знакомые, и знакомые их знакомых… это ведь такой русский праздник, назначенный самой природой. Те, кому не лень спотыкаться в полночь о коряги и сучья, ищут в лесу цветок папоротника, и ни разу еще никто его не нашел, и многие поэтому охотно врут о вспыхивающих в кромешной тьме кустах, и остальные охотно им верят. Да ты и сам попробуй-ка, не поверь, после сливянки-малиновки-черносмородиновки, врубившись лбом в березу… аж искры из глаз!

Сегодня как никогда людям необходимо напоминание о необъяснимом и тайном, иначе что от них, с их нищим компьютерным воображением, останется? Пепел, тлен, пыль. Обе дочери лесника сидят целый день в офисе, и это значит, что они устроены. Кто это за них решил, не имеет значения, главное – у них все как у людей: шмотки, иномарки, евроремонт. Может, к старости, думает лесник, поумнеют… а нет, так что с них взять… Не хотят больше русские люди жить на своей русской земле. Поэтому ее у них и отбирают, землю-то. Отбирают воздух и чистую воду, отбирают потребность в свободе, а взамен суют ничего не стоящий бумажный доллар. И никто ведь не пикнет, будто именно так и надо. Все только ходят на работу, которую ведь не каждый сам себе, по любви, выбрал. Работа сегодня, это одно сплошное исполнение обязанностей. Ты обязан тому, кто не считает себя чем-то обязанным тебе, ты обязан! И тебя это, похоже, устраивает: никакой за себя ответственности. С самого момента рождения над тобой трудится, без выходных и отпусков, ликующая сила разрушения: сегодня у нас праздник, и завтра, и послезавтра…. и этот праздник – не твой. Смотри, не опоздай на работу!

Но сегодня, в ночь на Ивана Купалу, ты не намерен считаться с заведенным кем-то для тебя порядком: все твои мысли – о расцветающем в лесу папоротнике. И у тебя нет ни малейших сомнений в том, что чудо имеет право быть: на этой многократно обманутой, преданной и проданной русской земле. Истерзанный и никчемный, заранее согласный скормить самого себя каннибальской, над тобой, власти, ты обнаруживаешь в эту самую короткую, самую светлую ночь в году свою нерасторжимую с природой связь: ты здесь, на земле, у себя дома. Но это всего лишь мгновенье твоей отчужденности от принятых тобой правил игры, в которой проигрываешь всегда ты… ты-то думаешь, что тут речь о твоей великой победе! Это противоречит, впрочем, твоей стадной природе: оказаться вдруг наедине с самим собой. Ты не нужен себе, ты – лишний. Вместо тебя тащится по жизни твой серый, тщедушный, завистливый двойник, которому ты охотно одалживаешь свое имя и свою прописку: с него, двойника, и спрос. И самое последнее, во что ты еще веришь, это именно чудо, свершающееся без твоего участия. Так ищи же этот цветок папоротника!

Дворовый пес Рекс совсем охрип от лая: понаехало вдруг столько народу. Будучи внеплановым потомком лесничьей лайки и волка из соседнего заповедника, Рекс получился с крутым норовом: если что не так – в лес, и не показывается неделю, месяц… «Волчья твоя кровь, – сажая кобеля на привязь, выговаривает лесник, – и не приручишь, не подмажешь… И слава Богу!» Природа сама разберется, что ей на пользу, главное – не пытаться властвовать над ней, как к тому призывают профессиональные революционеры, не намеренные ждать никаких от природы милостей. А между тем, милость у природы никогда не иссякает, будучи силой роста, которая – пора бы это уже понять – и есть сила Христа. И пока нет в тебе восхищения и смирения перед ткущим в природе таинством рождения и смерти, ты идешь против Него, и не осеняй себя крестом, не поможет.

Запрыгнув на крышу будки, Рекс придирчиво нюхает воздух: не пахнет ли уже костром. И лаять-то теперь вроде как неудобно, а надо, люди-то чужие, и кто-то из них наверняка нажрется… Рекс терпеть не может пьяных. Зато потом, ближе к утру, Рексу достанутся все куриные кости, ломти недоеденного сала, обугленный шашлык… это ведь и его ночь!

Волчья кровь – это неодолимый зов к свободе, лунный полуночный свет и одинокий вой… это еще и постоянная готовность встретить к себе ненависть. Однако ни одному охотнику не удалось еще дознаться до сентиментальной волчьей тайны: до его вечной привязанности к человеческой душе. Волк, в сущности, любит человека.

Всякий раз, прибегая из леса обратно, Рекс первым делом наведывается на «дачу» к Тае: с разбегу набрасывается на нее, обнимая лапами шею и жарко дыша в лицо, а то, бывает, ждет часами, пока она не вернется из школы… Этот голубоглазый любит только ее.

Да вот он, запыхался, примчался, и с разбегу в воду, плывет прямо к ней, а она от него – как моторка, кто быстрее… караул!.. догоняет!.. волк! Обняв пса за шею, она топит его, тонет вместе с ним… и в хаосе лап и ног, фырканья и летящих во все стороны брызг тело высвобождает наконец из себя рвущуюся к солнцу радость. Радость этого, самого длинного в году, накануне Ивана Купалы, сияющего дня.

А солнце уже печет, и нет таких на свете дел, которые оказались бы важнее дремотного бездействия среди не скошенного клевера и донника, полубодрствования-полусна, растворяющего тебя в пылающем теле лета. Теперь ты не сам по себе, но заодно с природой, с ее непрестанным становлением-разрушением, однодневностью жизни и новых, через смерть, рождений… И подобно всему остальному, что ползает, копошится, растет у тебя под ногами, ты устремляешь ввысь, к облакам, свою бессмертную, ни с кем не делимую суть: Я есть Я. Но ты не трава и не мошка, сущность которых не принадлежит им самим, но вписана в дали космоса, и ты поэтому волен распорядиться собой, пусть даже и себе во вред. Но пока ты еще здесь, пока день только начат, обними этот луг, эти песчаные отмели…

С охапкой луговой мяты, Тая смотрит из-под руки на солнце, и все, что еще вчера казалось ей сомнительным и зависало в тревожной неопределенности, сметено теперь спокойной уверенностью: есть только этот вечный, наполняющий тебя свет.

Заметив вдалеке коров, Рекс несется по лугу, пригнув, как на охоте, голову, а те лежат себе, неспешно жуют, с ленивым удивлением посматривая на волка: ну чего это он… и едва добежав, Рекс поворачивает обратно, несется навстречу Тае… В короткой собачьей жизни надо многое почуять, разнюхать. Только так постепенно и выбиваешься из стаи в люди, безвозмездно отдавая хозяину свой нюх и чутье. Коровы, и те знают: придет время, когда не останется в мире ни одной коровы, ни одного волка, когда вся неисчислимость животных форм вольется в человека и станет его сутью, не нуждаясь уже в рождении и смерти.

Бревенчатая, на берегу, баня топится уже для самых первых приехавших, и те пока снуют по лесничьему двору, кормят для забавы кур и гусей, дразнят морковкой огромную свинью, для которой лесник построил нарядную дачу-землянку, с широким спереди окном, под соломенной крышей. Рекс тоже тут, и свинья знает: волк крутится тут ради нее, чтоб никто сироту не обидел. В землянке свежая на полу солома, на окне занавески в горошек, на потолке… люстра. Так бы свинье и жить да жить.

Из раскрытого окна кухни пахнет свежими щами, лесничиха готовит на всех, человек на двадцать, на столе целая гора тарелок. Нагуляются, напарятся в бане, да уже скоро и полдень. Выносит из погреба ведерко свежего молока, банку сметаны, миску творога. Счастлив тот, кому есть чем угостить других. Пройдет эта жизнь, останется лишь унесенная в солнечные дали память. Память о том, кем ты когда-то был, кем так и не стал. Эта память предъявит потом тебе счет: начни все сначала, с пары своих будущих родителей… и так снова и снова. А пока слушай: перепела, трясогузки, сверчки, лягушки, ласковый шорох течения…

– Знаешь, чего не могут сегодня терпеть городские? – подгребая граблями только что скошенную траву, мимоходом замечает лесник, – Они не могут терпеть тишину! Это самое для них страшное: отсутствие мусорного шума, именуемого ими музыкой.

– И это никакая не случайность, – кивает Тая, – но знак неизлечимой болезни, ее постыдный симптом: безвкусие. Народ можно развратить практически бесплатно: достаточно давать ему слушать это изо дня в день, из года в год: топайте в такт, балдейте! В маршрутке и в супермаркете, на стадионе и в кафе, везде этот змеино гипнотизирующий шумок, и ты привыкаешь к нему, как к биению собственного сердца… да и сердце у тебя уже стучит не так… Главное, чтоб было не скучно: даешь тотальную развлекательность!

– А говорят сегодня как? Сплошная заученная скороговорка рекламы! И это, заметь, без всякого объявления третьей мировой войны, которая уже тут, в тебе самом. Сколько спускается на тебя черномагического дерьма, с пожеланием крепкого здоровья и успехов в личной жизни! Один против всей этой дьявольской армии ты, конечно, не потянешь, ты ведь только человек, но отказаться иметь с дело с дьяволом всегда можно, да просто уйти в лес…

Навалил скошенную траву в корзину, несет кроликам, и уже из сарая:

– Твои-то сегодня придут?

Это он о таиных «дудочниках», набранных ею из самых неблагополучных учеников, у кого вместо двух родителей один, да и тому нет до своего «продукта» никакого дела. Не годный ни на что материал, мусор, отброс. Но вот как-то пришли к Тае «на чай», потом «на блины», потом она дает каждому побренчать, кому на домре, кому на бабалайке, подуть в дырку флейты, пощупать гармошку… Разучили для начала «Светит месяц».

– Все придут, еще и малышня увяжется, поглазеть на костер… Ты не против?

– Гммм… и малышня тоже?

Один лесник только и знает, какие у Таи планы: она хочет стать директором, она это может. Могут сегодня лишь единицы, большинство же только хочет… хочет, чтобы кто-то мог, или, напротив, чтобы никто мочь не смел. Сегодня становится невозможным какое-либо подобие братства: каждый зол на другого за то, что другой – это не он сам. Так почему бы уже сегодня не объявить войну всех против всех? Войну на полное уничтожение понятливости. И тот, кто уцелеет, если такой найдется, тот станет искать другого, не скошенного под корень в ходе тотальной жатвы, искать своего брата: входи, здесь твой дом. И тот, другой, тоже распахнет дверь: ты живешь во мне, как я живу в тебе.

Это постепенно доходит до таиных дудочников, даже неуспевающих и второгодников: слушай другого, чтобы тот слушал тебя, иначе какой же получится «Светит месяц»…