Текст книги "Меч Михаила"

7

Об этом Кристофер вкратце сообщает Лоэнгрину, чтобы тот, в свои четырнадцать, не принимал всерьез легко усваиваемые школьные истины и уж тем более не давал себя затащить в то или иное сообщество верующих, непременно выставляющее себя христианским.

– Нет ничего вреднее для рода Одина, – пояснил Кртистофер брату, – чем эпидемия рассудочного, материалистического христианства, являющегося на деле атеизмом. Это, видишь ли, такая болезнь: отказ самому себе в божественном, в своей внутренней сути. Болезнь, кстати, заразная: достаточно просто смешать себя с остальными.

– Ты уверен, что твое внутреннее, божественное и есть Христос? Вот ведь и Гиммлер говорил, что атеизм и членство в СС несовместимы, но он имел в виду только одинизм, едва прозревающий будущего Христа…

– Откуда ты, мальчик, это знаешь? – едва скрывая внезапное раздражение, перебивает брата Кристофер, – Тебя ведь не учили этому в школе, нет?

– В школе хотят, напротив, это от меня скрыть, – усмехается Лоэнгрин, – они думают, что я не замечаю их уловок… эти учителя! Но это их, а не моя проблема.

– Да, это так, – кивает Кристофер, – но пока силы нашего ума еще не дозрели до истины, надо держаться… держаться за наши хорошие гены…

– Наш исторический Тор уже проиграл битву и пал, – осаживает брата Лоэнгрин, – наша наследственность без подкрепления силой мышления не стоит и ломаного гроша! Зря что ли к нам, недомыслящим, прут со всего мира арабы и негры? Зря что ли мы им это позволяем? Выходит, они умнее нас, потомков викингов?

Лоэнгрин колет дрова, с размаху всаживая топор в самую сердцевину сухого полена, пот катится под майкой по спине, в глаза лезут слипшиеся пряди волос. Сейчас не время попусту болтать, иначе отсыреют дрова… полено с треском разламывается надвое, вот так и надо решать все проблемы. Просто брать в руки топор.

– Сдается мне, – смахивая ладонью со лба пот, настырно продолжает Лоэнгрин, – что для архангела Одина меньше всего желаемо, чтобы его народ, с которым он возится уже столько веков, закоротился в конце концов на крови и генах, на этой временной, хотя и важной, ступени, вместо того, чтобы превзойти родовое и кровное. Один дал нам свои руны не ради пошлой сытости, но ради распознавания в природе духа, – он пристально смотрит на Кристофера, – ради узнавания образа Христа, поэтому Один – великий учитель Севера. Научил же он Зигфрида, чтобы тот сам сковал себе меч, иначе говоря, стал мыслящим, чем и отвоевал свою невесту-свободу… А было это совсем не просто: сначала пришлось сразиться со своими же низменными страстями, убить в себе дракона, и заодно искупаться в его пропитанной интеллектуализмом крови, поскольку дракон-то был весьма неглуп, да, по-своему гениален, и эту гениальность стоило у него перенять. С чувствами куда более приличными, чем страх, жадность и нахрап, Зиг посватался к своей душе-Брюнхильде, а той подавай, видишь ли, чистоту, и снова пришлось взяться за меч, и броня усвоенной Зигфридом драконьей интеллигентности, хоть до этого и спасала, имела один изъян: пробоину на спине, на самой крестовине, куда и угодило смертельное копье. И тогда уже над мертвым Зигом склонился сам Христос и прикрыл крестом эту маленькую пробоину: теперь все в порядке, теперь ты, Зигфрид, неуязвим…

– Да, красиво… расскажи что-нибудь еще.

– Один ждал, когда наконец придет на Север христианство, ждал и готовил к этому свой народ: сначал дал ясновидчески постигаемые законы, потом погасил ясновидение, вовлекая людей в заботы по хозяйству, потом начал постепенно выступать из природы навстречу крепнувшему уже мышлению, звать людей к Бальдеру… Но нет его, Бальдера, на земле, среди обыкновенных забот и стремлений, его убивает здесь паразитическая ветка омелы, эта приспособительно-спекулятивная логика рассудочных конструкций, годных лишь для того, чтобы описывать мертвое. И нет никакой в мире силы, кроме силы Христа, силы восхождения от материи к духу, силы воскресения, чтобы превозмочь драконью мудрость. Христос возвращает в мир Бальдера, дает эту силу света Одину. Но это может произойти только через тебя. Только ты и несешь в себе Спасителя.

Кристофер никак не ожидал услышать такое от мальчика. Вот что значит, жить на отшибе, без сверстников-друзей и даже без соседей, когда ты сам для себя – всё. Смотреть на море, на игру света и волн, на плывущих вдали лебедей и их отражения среди облаков, на оранжево-зеленые зимние закаты… смотреть и принимать в себя то знание, которое засветится в тебе, живущем на севере, лишь после твоей смерти… Мудрость Одина, простирающаяся дальше крови и генов. И Лоэнгрин словно подслушивает мысли брата, и тонко так, закрыв глаза, улыбается: в чем оно, братское, состоит? Много ли значит капля спермы, оброненная их общим отцом? По сути, речь идет об одном-единственном сперматозоиде, нарушившем космическое равновесие яйцеклетки, в которой вследствие наступившего хаоса начинается процесс строительства… Это ведь космос, со всеми своими планетарными и звездными силами, включается в постройку новой жизни, и вовсе не какой-то там «отцовский произвол». Стройматериалы взяты от родителей, но план постройки и само ее осуществление не имеют уже никакого к ним отношения. Так в чем же тогда состоит наследственность? С тех пор как Христос Иисус прошел через человеческую жизнь, избороздив ее пути от рождения до смерти, гены отступают на задний план: кровная наследственность постепенно вытесняется наследственностью духовной, каждый наследует себе самому. И если у тебя есть брат, то это лишь тот, с кем соединяет тебя Христос.

Кристофер почти вдвое старше Лоэнгрина, и он готов, если надо, помочь пацану, да хотя бы устроить его на фабрику машинистом. Развития-то у мальчишки почти никакого, одни только фантазии, только что телом крепок и вынослив на всякую тяжелую работу: сложить из камней забор, наколоть дров, себе и домохозяину… У пацана нет даже компьютера, ездит на велосипеде в библиотеку. И мать нисколько не беспокоит то, что мальчишка доходит до всего сам, свободно… Свободно?!

Кристофер пристально смотрит на брата: это уже не мальчик, это мужик, тут нечего играть в дурацкие школьные игры.

– Я познакомлю тебя с Торгейром Фоссом, он сегодня самый главный человек в Норвегии.

Лоэнгрин кладет на снег топор, пытливо смотрит на брата. До этого он был уверен, что самый главный человек в Норвегии – его домохозяин: сносная квартплата, бесплатные дрова, и летом в саду полно яблок и слив. Так кто же главнее его? Ну, не правительство же, сплошь состоящее из перекормленных местных свиней, муслимских кебабов и бабствующих геев, наперебой угождающих наглому американскому негру.

Правительство надо расстрелять в упор, всех поголовно, как изменников и предателей, ничего так не желающих, как геноцидировать свой собственный народ. Кто их, собственно, выбирает? Да никто, их назначают. Поэтому и нужен сегодня главный, тот, кто главнее всех.

– Ладно, – говорит Лоэнгрин, складывая штабелем дрова, – поехали к нему прямо сейчас, а то я может, передумаю.

Даже не переоделся, рабочему человеку это ни к чему.

8

Мартовский вечер, в шесть уже темнеет. Мягко задевая сметенные на обочину сугробы, вольво въезжает во двор, защищенный со всех сторон от ветра плотной еловой стеной, тормозит возле самого крыльца, в полном безлюдьи и тишине. Как тут должно быть спокойно и мирно, на окраине векового леса, в соседстве с бобровым озером и заваленным валунами древним курганом. Выключив фары, Кристофер поднимается на бревенчатое крыльцо, слабо освещенное догорающей в фонаре толстой свечой, стучит. В доме темно, только на кухне движется в сторону окна огонек, кто-то сейчас откроет. И Кристофер зовет брата, все еще стоящего поодаль, чтобы тот приготовился к встрече с самым главным в Норвегии человеком.

В воздухе пахнет талым снегом, отсыревшей сосновой корой, печным дымком. И эти мирные запахи настраивают Лоэнгрина на мягкое, снисходительное к чужим промахам внимание: он тут не затем, чтобы открывать свою перед другими осведомленность, он всего лишь посторонний. В загустевающей черноте неба уже проступают чарующие очертания созвездий, и звезд становится все больше и больше, да вот уже и нет свободного на небе места… Так необъятна и величественна космическая жизнь! И так мало на земле дел и устремлений, которые отвечали бы этой творящей необъятности космоса, так скуден рацион рассудочной рутины. Никто никого нигде не учит, как завоевать себя.

Поднявшись следом за братом на крыльцо, Лоэнгрин напряженно ждет: каков он, этот главный? Но вот наконец бухает за дверью засов, и невысокий, щуплый, узкогрудый пенсионер с висячими седыми усами и в толстом вязаном жилете встречает их настороженной, на случай, улыбкой и пытливым, из-под клочковатых седых бровей, взглядом: чего надо? Узнав в полутьме Кристофера, старик щурится на Лоэнгрина: а это что еще за детский сад?

– Не ждал, но очень рад, – скороговоркой произносит он и отступает со свечой назад, в тесноту прихожей, и добавляет уже полушепотом: – У меня гость, приехал издалека и исключительно ради церемонии вступления в ранг человека…

Прошли, в одних шерстяных носках, на кухню. Там тоже темно, только узор чугунной печки – викинг с копьем и хвостатая дева – пылает красноватым отсветом на не крашеном полу, а толстая, на грубо сколоченном из досок столе, свеча теряет на миг, от внезапного сквозняка, устойчивость пламени. Гость сидит за столом, на специально заведенном для церемоний массивном стуле, вырубленном топором из цельного елового пня, без подушки под задом, сидит жестко и неудобно. Зрелый, крепкий мужик лет сорока, и ехал сюда полдня, обогнув на фольксвагене всю протяженность фьорда. Давно уже охота ему разобраться со своей благополучной, казалось бы, судьбой, планомерно насилующей его то слишком высокими налогами и бешеными ссудными процентами, то надоедливым соседством с привалившими черт знает откуда крикливыми курдскими беженцами, то дебильным самопиарством бездарной королевской семьи, то гомосексуальной паранойей порнографических священослужителей и проституирующих правозащитников… Надоело, хватит. Сам, правда, ни до чего позитивного так и не дозвался, сколько ни старался вникнуть в повседневную рутину актуальных событий… это что же такое нынче актуально? Может, ты сам, с твоей едва только пробуждающейся волей? И что ее, кстати, пробуждает? Где, собственно, будильник? Долго об этом думал… думал, пока не схватил налету тысль: вот она, весть о тебе! Только мысль и окрыляет волю, дает ей направление, наполняет смыслом. Почему стало возможным нашествие на Европу миллионов муслимов и негров? По причине твоего безмыслия: они пришли, пока ты спал. Пока твоя воля расходовалась по пустякам. Но теперь, почти уже истреблённый у себя же дома, ты ищешь впопыхах соломинку… брёвна-то уже давно куда-то уплыли… ищешь, куда бы в этом болоте ступить. Ищешь, собственно, Европу.

Она, как тебе разъясняет политик, должна стать цветной: стать механическим месивом из всевозможных отбросов мира. Стать свалкой. Помойкой. И это после того, как Европа родила Гёте и Моцарта. Ну не смешно ли? В этом состоит твоя первая мысль: конечно, смешно! За нею тут же следует мысль вторая: а раз смешно, то и не страшно убить поголовно всех, кто в Европу без спросу припёрся, включая детей, инвалидов, баб и, само собой, мусульманских самцов. Истребить всю эту саранчу. На этом празднике твоей воли.

Да, много предстоит викингу работы. И не надо больше никакой демократии, кроме прямой, когда ты сам, один, за все и отвечаешь. Ты один… Один.

Викинг ты или нет, возможности у тебя в этой жизни только две: умереть, так ничему и не научившись или хватать, пока не поздно, меч. Вот ты и решаешься наконец… нет, еще не решился… надо узнать у Торгейра Фосса: ждать до завтра или собираться на войну уже сегодня? Война обещает быть гражданской, и мочить своих же шоколадных сограждан хоть и противно, но… необходимо. Не становиться же самому таким же шоколадным.

У викинга одно перед остальными преимущество: он знает, что такое время. То есть как раз то, что наступает после смерти, в отличие от прижизненного пространства. И если у пространства есть свои пустыни и пустоты, то время наполняет тебя целиком и ты сам становишься им, становишься перманентностью и тотальностью души. Уже только поэтому стоит хотя бы раз глянуть назад, где ты был до своего рождения и где совершенно не действуют правила демократического дорожного движения: назад, к космическим рунам. Но ты не просто назадсмотрящий, ты – ветер и парус, ты к тому же – меч. Тебе, может, придется завтра прыгнуть в обрыва в бьющиеся о скалы волны, сгинуть в холодной пене… но сейчас у тебя за спиной узкая полоска земли, и она – твоя. Ты сморишь с утра телевизор: снова этот Мухаммед бубнит насчет погоды в Осло… ведешь детей в детсад, к воспитательнице из Ирака, едва лишь понимающей здешний язык, сажаешь на горшок рядом с негритянским ни-бе-ни-ме, ведешь в школу, а там тоже черным-черно, сплошной банглапакис, но ты приспосабливайся, приспосабливайся… даже врач, и тот втирает тебе между лопаток цитату из Корана… Куда, ребята, бечь? Только сюда, к Торгейру Фоссу.

9

Стало уже совсем темно. Взяли лопаты, расчистили снег за домом, возле разлапистой столетней ели, принесли из сарая дров. Торгейр пока не выходит, готовится к церемонии, повторяет заученные наизусть строчки из Старшей Эдды… а может, еще и прихорашивается, ведь кто-то непременно щелкнет «на память». Настрогали щепок, сбрызнули бензином куски газеты, и пошло, задымило. Какая северная душа не обрадуется жару костра в морозной мартовской ночи! Искры взлетают к звездам, гудящее под бревнами пламя лижет золотыми драконьими языками трепещущую границу тьмы…

Сидя на корточках, Лоэнгрин смотрит в огонь. То, что становится пеплом, пусть оно так и сгорает, тут ничего уже не спасешь: дрова ли, человеческие намерения… «Я буду крестить вас огнем…» Так сказал Он тем, кто еще не расстался с иллюзией всевластия материи. Сказал им, чтобы знали: пришло время переиначить свои устремления. Пришло время восхождения.

И не спрашивай об этом у Зига, тот не знает, чем прикрыть на спине незащищенное пятно, поэтому и гибнет. Бери свой крест и неси. Неси на себе эту несуразную, неподъемную в своей приземленности, рассудочно схематизированную еще до твоего рождения жизнь. Неси ее на одному только тебе доступную высоту. Неси ее в огонь духа.

Но вот наконец и Торгейр: в белой рубашке, заправленной под ремень черных наглаженных брюк, с красным носовым платочком в нагрудном кармане, с молотом Тора в руке и Эддой подмышкой. Он не мерзнет так, он привык. Следом за ним спускается с крыльца посвящаемый в ранг человека, и тоже налегке, в спортивных штанах, фуфайке с капюшоном и банных шлепанцах. Парень явно мерзнет, но таков устав церемонии: терпеть, крепиться, не жаловаться.

Прогнав через нордические церемонии семьсот с лишним человек, Тогрейр научился сдерживать во всем теле дрожь, хотя нос у него покраснел, а из глаз катятся слезы… потом он примет горячую ванну и выпьет на ночь мятный чай. И никто не скажет о нем, что, вот ведь, старик… он еще покажет миру, каков настоящий викинг.

Пламя разгорающегося костра гонит темноту прочь, и Лоэнгрин старается поймать взгляд Торгейра, словно желая выспросить, всерьез ли все это. Да и как тут не задуматься, если в голосе Торгейра угадывается смех и та наплевательская легкость, к которой не клеются никакие проблемы… Старый обманщик?.. шут? Ему как будто и не знакома скорбная печаль этой застылой зимней природы, с ее изламывающим воображение ожиданием… да, природа ждет уже тысячу лет и будет еще ждать так и ждать… пока кто-то не разглядит в ней ее скрытую суть: застывшего, похороненного в камне Одина. Но никто сегодня не видит Его, никто не знает, как снова к Нему вернуться. Так что же собирается проделать здесь Торгейр?

Стали спиной к костру, так теплее, приготовились… и тут Торгейр вспомнил, что нужны еще два меча:

– Сгоняйте-ка, ребята, на кухню. Один меч лежит в сосновом ящике, на вышитой бархатной подушке, тащите его вместе с ящиком! Другой спрятан за сундуком с дровами… шевелитесь!

Взяв каждый свой меч, Лоэнгрин и Кристофер становятся по обе стороны от продрогшего до костей парня, сомкнув мечи над его головой. В тишине, на морозе, под звездами. Один меч, кстати, настоящий, Торгейр нашел его у старьевщика, среди сабель, кинжалов и шпаг, наполеоновских ружей, дуэльных пистолетов и помятых немецких касок, этим мечом можно обезглавить курицу. Надев очки, Торгейр находит помеченное закладкой место в Старшей Эдде, читает вслух: «Служить своему народу до последней капли крови». Хорошо было бы, конечно, прямо тут, на снегу, эту свою кровь и пролить, а то еще не окажется потом повода, закрутишься в суете и беготне… ну хотя бы царапнуть разок торчащую из ворота фуфайки мерзлую шею… ради Одина-то можно! А мороз пробирает, у-у-у-у… еще немного, и вовсе закоченеешь… У самого Торгейра нос уже предупредительно побелел, но голос по-прежнему весел и решителен: «… во имя вечности нашей крови… наших нордических генов…» Молот Тора, с нарисованным на нем несмываемой красной краской зигзагом молнии, решительно врубается в морозный воздух, пар изо рта застывает ледяным налетом на окованной серебром рукояти: «Вечный, непобедимый Тор…» Держа над головой посвящаемого меч, Лоэнгрин едва заметно улыбается: ангел Тор отступил, пал уже в бою, изрядно подпортив, правда, драконью шкуру. Пала, исполнив свою великую роль, генетическая наследственность, нехотя уступая место чему-то другому, иному, пока еще не знакомому… Разве это имеет в виду Торгейр? Уж лучше бы шарахнул молотом Тора коченеющего на морозе парня. Лоэнгрин смотрит исподлобья на брата: тот сосредоточен и серьезен, кажется, даже взволнован, хотя и не в первый раз видит такую церемонию. Кртистофер верит, что так оно и есть: в конце концов тебя образумит твоя же кровь. В конце… концов. Многих ли политиков эта кровь викингов образумила? Да никого.

Но вот уже и подходит к концу эта пытка: дрожащий от холода посвящаемый искренне рад, что пережил-таки испытание, а значит, не зря сюда ехал, и примерзшие ко льду банные тапки наверняка тут и останутся, тогда как сам он рванет отсюда хоть даже босиком… под горячий душ, в теплую постель.

– Тебе присваивается высокий ранг человека, – зычно возвещает в морозной тьме Торгейр, – ты посвящен самим Тором, и лично мной, Тору безраздельно преданным. Велик и могуч Один! Один! Один!

Улыбка на губах Лоэнгрина становится сухой и жесткой, взгляд – хищно рысьим. Он не видит в себе никаких препятствий к тому, чтобы прямо тут, на месте этого ночного посвящения, выкрикнуть в темноту свою и притом не одолженную даже у Старшей Эдды, ребяческую правду:

– Велик и могуч Аллах! Аллах и только Аллах! Вот что на самом деле ты тут, под этими звездами, утверждаешь! Ты, Торгейр Фосс!

Даже оттаявший было посвященный в страхе замирает от этих слов: дать такую оплеуху доброму?! Сам же Торгейр, хоть и в одной, на морозе, рубашке, не спешит пока обратно на кухню, ему есть что мальчишке сказать. Это даже хорошо, что пацан не склонен перед кем-то гнуться, это теперь большая редкость.

– Наш Великий Один никак не может быть Аллахом, – примирительно начинает Торгейр, – поскольку Один охраняет именно нашу нордическую кровь…

– Точно так же как Аллах печется о крови мусульманской, – с вызовом перебивает его Лоэнгрин, – Какая тут к черту разница? Речь ведь только о крови. Речь не обо мне!

– Но ты и есть твоя кровь, – строго напоминает брату Кристофер, – и у нас с тобой один и тот же отец!

– Подумаешь, отец, – огрызается Лоэнгрин, – я вовсе не хочу быть на него похожим. Я – это только я сам. И нет такой внешней, пусть даже и великой силы, что односторонне решала бы загадки моей судьбы. Только если я сам этого захочу, если помогу сам себе, в полном одиночестве, я и смогу пробиться к сияющему сквозь Одина Христу, но это ведь означает, что я, будучи народом, вполне осознал свою цель…

– Заткнись, – раздраженно обрывает его Кристофер, – мы тут не для того, чтобы попусту дискутировать, нам ехать еще обратно…

Глядя в свете костра на братьев, Торгейр улыбается: кровь время от времени бунтует против своих же генов, иначе как же ей устремляться к сердцу… У Торгейра припасено на кухне письмецо от такого вот, как Лоэнгрин, пацана, сопляка-школьника, увиливающего от корректных наставлений учителя: письмо с вопросом. И пока еще братья тут, надо согреть их пониманием неизбежности смен согласий и разногласий.