Текст книги "Меч Михаила"

20

Давно уже обходясь без сосисок и пива, и даже не моясь в душе, чтобы ненароком не хлебнуть мыльной воды, Эмма фон Гассе живет одним только запахом обещанного ей гонорара за будущий судьбоносный трактат, призванный переиначить саму концепцию Распятого: «А если бы Он не воскрес?»

Вот и ломай себе башку, выворачивай наизнанку извилины: мог Он или не мог не воскреснуть? И поднимается в башке такой познавательный зуд, такая математическая игривость, такое стремление к вещественной доказательности… и хотя по-прежнему стучит под ребром сердце, тебе уже не до него, оно теперь только мешает, и логика подсказывает тебе, что, да!.. вовсе не обязательно было Ему воскресать! А раз не обязательно, то, собственно, и зачем? Ну кто такой, в самом деле, этот провинциальный Иисус? Еврей среди других евреев, и как тут не фантазируй, все равно речь идет только о еврее. И не вздумайте принимать всерьез сказки Доктора, сочиненные задолго до Катастрофы, то есть до того момента, когда стало ясно, что шесть миллионов заживо сожженных свалили на пээмже в Америку. Доктор-то думал, что Иисус стал Христом, но куда, спрашивается, мог деться еврей?

Трактат баронессы потряс до самых подвалов бетонную тумбу Гетеанума, приведя в лихорадочную растерянность тех, кто до этого еще допускал всамделишность Мистерии Голгофы. Значит, ничего такого могло и не быть? Есть, к примеру, незаживающие стигматы, их можно потрогать рукой… бррр… эти вещественные доказательства. Но доказательство рождения двух мальчиков Иисусов? Даже заочник-дилетант Сашка Мень, и тот не рискнул бы такое брякнуть: один Иисус от Будды, другой – от Заратустры. И уж тем более наша гендерная интеллигентность не нуждается в таком изнурительном притворстве, заявляя миру честно и открыто: не хотим мы никакого Христа!

Известие о выходе трактата баронессы ошарашило домовладельца куда больше, чем состоявшееся накануне заседание антропософской секции гомосексуалистов, постановившее считать мужика… бабой. С содомитами можно ведь как-то еще выяснять отношения, дав, к примеру, кому-то из них в морду. Но как быть с неподкупно принципиальной и неустанно бдящей католической баронессой? С ее закутанным в черный шелк скелетом и красноречиво кровоточащими стигматами? С ее победоносно рушащей всякую сердечность талмудической логикой?

Проще всего было бы перестать ходить на ее лекции, а еще лучше – дать деру в Базель и поступить в университет… хотя какие сегодня университеты?.. ведь ни один из них не позвал Доктора стать профессором, да ему и не надо было в ослы… Нет, домовладельцу предстояло нечто куда болеет авантюрное и романтическое: влезть в интимную жизнь баронессы. И никто кроме него на это не тянул, таких, как он, троллей, в бетонном Гётеануме попросту не водилось. И вот… В большой обеденный перерыв, когда студенты и вольные слушатели ломанулись из лекционного зала в вегетарианскую кантину, домовладелец стал исподтишка наблюдать за Эммой, улегшись на скамейку на заднем ряду. Он и раньше так делал, когда на лекции его клонило в сон, и раз даже неприлично всхрапнул, заставив возмущенного лектора пройтись по рядам, но так и оставшись не обнаруженным благодаря своему небольшому росту и тонкому сложению. И вот, лежа на жесткой скамейке на животе, он смотрит теперь из-под стола на баронессу…

Она как будто чует его присутствие, беспокойно посматривает по сторонам, даже прошлась между рядами, заглядывая под столы… вот сейчас и наткнется на него… И он мысленно гонит ее назад, к исписанной мелом доске, и она спотыкается о брошенный кем-то портфель и идет по ступеням обратно. А он смотрит, смотрит… Через пятнадцать минут все снова будут здесь, наполняя ряды послеобеденным оживлением, и она смотрит на часы, еще есть время, достает из туго набитой кожаной папки ключ, решительно идет к двери, еще раз тревожно оглядывается по сторонам, запирает… Теперь она тут одна, сама с собой, и все ее стигматы предательски молчат насчет шпионского присутствия домовладельца, нигде ничего не кровит, не колит, не ноет. С завидной ловкостью, приобретенной в ходе многолетних искусствоведческих маневров, она извлекает из кожаной папки кока-колу и огромный, во всю сосисочную длину, багет с майонезом и шпинатом, тем самым навлекая на домовладельца панический, никогда ранее не испытанный им в жизни ужас: неужели… съест? Наверняка он упал бы в обморок, не будь под ним этой жесткой скамьи, и на всякий случай он ухватился за край стола, но шпионское любопытство тут же вернуло ему самообладание. Впрочем, наблюдать было уже нечего: багет был мгновенно проглочен вместе с прилипшим к нему листом шпината и неприлично высунувшейся из майонезной пены порнографической розовой сосиской, бутылка с кока-колой перевернута вверх дном… Он видит, как баронесса слизывет последние капли, сует пустую бутылку обратно в кожаную папку, смотрит на часы. У нее есть еще целых пять минут, можно привести в порядок кровоточащие стигматы.

– Так я потерял мою антропософскую невинность, – удрученно сообщает он Лоэнгрину, – и ничего уже не лезло в мою башку, ввиду отсутствия поддержки со стороны сердца. Оно ведь, сердце, не просто себе тук-тук, механический насос и мускульный мешок, оно – проницательный наблюдатель всего, что творится в теле. А там – хаос и неразбериха, одно наезжает на другое, и нет никаких гарантий будущего. Каково мне было тогда знать обо всем одному, не имея возможности даже пикнуть… да никто бы мне и не поверил. Верят ведь не в то, что истинно – для этого пришлось бы предпочесть вере знание – но в то, что удобно. Так всем комфортнее: не напрягаться ради потустороннего, но брать готовое – по эту сторону. Без малейшего «спасибо» Доктору… Да они сами же, антропософы, его и убили. И поскольку дело было в Швейцарии, все шло строго по порядку, как в приличном банке: была новогодняя звездная ночь, тихая и морозная, и ровно в полночь деревянный Гетеанум загорелся, вспыхнул, как спичечный коробок… Горело расплавленное небо, разноцветно полыхал под замерзшими вишневыми деревьями снег, дымился, взрываясь лопающимися трубами органа, морозный воздух… Те, кто наблюдал все это снизу, из Базеля, считали новогоднюю ночь на редкость удавшейся: незабываемый и притом бесплатный салют и восхитительный фейерверк. Многие откровенно завидовали погорельцам: им привалит теперь очень приличная страховка. Да, люди уже подсчитали, возможно, даже в уме, сколько этот Доктор сунет себе в карман… А он в это время был уже мертв: его карма иссякла вместе с последними языками пламени…

– И это все, что могло людей, ну то сеть зрителей интересовать? Только стоимость здания? Стоимость Храма?

– И это, заметь, никакой не храм Соломона, это – ты сам! Твои будущие формы: сердце, гортань, легкие… Формы твоих мыслей.

Домовладелец как-то по-особенному хитро глянул на Лоэнгрина, словно между ними двумя была страшная, не произносимая вслух тайна. Сказать или не сказать? Он отходит к окну, становится к Лоэнгрину спиной, трогает корявыми столярскими пальцами край некрашенного подоконника, шумно вздыхает.

– В 2083 году, – наконец говорит он, – по всей Европе начнут строиться именно такие деревянные Гетеанумы, и строить их будут рыцари, с мечом в руке. Будут снова рождаться, один за другим, те, что когда-то были тамплиерами. Это их храм, храм истинного христианства, но уже возведенный в себе самом.

– Тамплиеры… – повторяет, как эхо, Лоэнгрин, – … и они будут сражаться?.. будут убивать?

Он тут же понимает нелепость своего вопроса: конечно же, они будут убивать, возможно, даже детей и женщин… И он замолкает, потупившись. Убивать и… строить?

– Они будут убивать тем, что не станут помогать тому, кто уже умер, – с внезапной стальной холодностью в голосе поясняет долмовладелец, – и таких будет очень много, безнадежных, никчемных. Таких, кто озабочен лишь вещами, бессмысленным, пожирающим себя производством одного и того же, порнографическим спортом потребления, клоакой маразматических развлечений… Что с таких взять? Они же первые будут высмеивать душевность, будут презирать дух. Таким тамплиеры помогать не будут. Но они будут спасать тех, кого еще можно спасти…

– И как же это… спасать? – нетерпеливо перебивает его Лоэнгрин, тоже подходя к окну.

Домовладелец не спешит с ответом, да и имеет ли он право об этом говорить… пристально смотрит на Лоэнгрина, на его почти уже мужские, крепкие, мозолистые ладони. Пора дать ему в руки меч.

– Они будут, эти белые маги, исправлять кривизну души, у них будет на это право. Хотя многим это покажется массовым убийством… так будет о них думать большинство.

– Право судить о жизни и смерти?

– Да.

В форточку внезапно влетает синица, носится в панике по сараю, норовя задеть клыльями их волосы и лица, словно прося во что-то вмешаться… там, снаружи… Взяв старую табуретку, домохозяин выходит, щурится на солнце: там, на оставшемся от спиленной березы высоком пне, сидит сокол, победно распустив крылья и зажав в когтистой лапе пока еще живую синицу. Он опьянен, желтоглазый, своей гордой властностью, клюв его хищно раскрыт, в горле клокочет победный клекот. Он рвет клювом прямо из живого, наспех глотает, разбрасывает в стороны ненужные уже синице окровавленные перья… Швырнув в него с размаху табуреткой, домовладелец орет на птицу матом, и сокол нехотя взлетает, зажав в лапе остатки добычи. И тут же, едва успела миновать опасность, отовсюду слетаются попрятавшиеся, кто где, синицы, норовя сесть непременно на тот березовый пень, где только что собирался перекусить убийца. Беспечные и глупые, они празднуют так свое избавление от смерти, но надолго ли этот праздник… Голодный ведь снова сорвется с высот.

– Вот дуры, – сплевывает возле сарая домовладелец, – ничему не учит их птичья жизнь, только тенькают да чирикают… Люди, впрочем, не умнее их, снова и снова лезут туда, где им уже не раз был вынесен смертный приговор, снова и снова… и никто из них не думает о своем спасении…

– А Христос? Разве Он не спасает?

Домовладелец на это только хмыкает.

– Пока Его нет в тебе, конечно же, не спасает. Собственно, время детского лепета, когда тебе кладут в рот манную кашу, уже прошло, теперь время Михаила. Он не будет агитировать тебя, звать за собой, но будет только молчать и ждать: что ты сам можешь ему дать. А если так ничего и не дождется, значит, ты сам упустил свое время.

– Но что же я… что могу я дать Архангелу?

– Твою волю к подъему.

Солнце подбирается к верхушкам елей, заливая их золотом полудня, и слышно, как кричат высоко в воздухе несколько лебедей, нежно, любовно, призывно…

21

На свое восемнадцатилетие Лоэнгрин получил в классе подарок: от неизвесного друга. Он долго думал, кто бы это мог быть, кто мог подсунуть ему коробку с двумя аляповатыми глиняными подсвечниками в форме морковок и идиотскую керамическую кружку в горошек. В подобной ерунде он меньше всего нуждается, но сам факт внимания его трогает: кто-то, значит, думает о нем. Кто-то, может, смотрит на него тайком, присматривается… И только в канун Нового года, подавшись с компанией ребят в Осло на пивную вечеринку, он выяснил личность неизвестного. Им оказалась общественно ангажированная одноклассница Ида Холт, рыхлая, белобрысая диабетичка, в свои восемнадцать дослужившаяся до партийного секретаря молодежной секции и заседающая в городской коммунальной управе. Эта подающая надежды активистка знает лучше других, как обстоит дело с будущим, с этим громоздко выпирающим из завтра мультикультурным цирком, в котором что ни клоун, то агент Моссада. Да, Ида знает… знает, что надо еще больше того же самого. Устали от демократии? А мы вам – демократуру! Но чтобы ушам было привычнее, назовем это государственным интересом, то есть интересом той фирмы, на которую мы все круглосуточно, без выходных и отпусков, работаем. И мы счастливы уже тем, что недемократическое «Arbeit macht frei» к нам никоим образом не относится: наши сроки – пожизненные. И мы кричим на ухо друг другу: «… слушай, Израиль…» Или, как говорят в историческом одесском Аушвице: «Слушай сюда». Именно так, политкорректно.

Но что же, собственно, с Идой? Лишний вес, диабет, озабоченность своей же репродукционной способностью… или потребностью? Потребностью в продолжении… чего?.. того же самого… В промежутках между партсобраниями Ида подрабатывает в коммуне осведомителем, и это не то что, к примеру, стукач в бывших соцстранах, не какой-то там трясущийся от страха оперуполномоченный, и даже не корректный сотрудник первого отдела, это – творческий работник. Узнаватель всякого рода недовольств и заглядыватель в нескромно разинутые рты, опорожнитель мусорных пакетов и трясун офисных кокосовых пальм, с подвешенными на них декларациями прав человека. Права сегодня у человека такие: ходить куда-то за деньгами, тратить их и размножаться. Размножаться можно с помощью чужой спермы, и вовсе не обязательно потом разъяснять полученному продукту его же лесбо-гомо-трансродословную. Что касается лично Иды Холт, то наиболее романтичным и надежным сожителем представляется ей колясочник: денег от государства много и никуда не укатит. Как раз об этом она и говорит теперь, в пивной, Лоэнгрину, и он, после пятой поллитровой «Ханзы», хватает ее, восьмидесятипятиколограммовую, в охапку и бухает прямо на стол, разбрызгивая с опрокинутых тарелок коричневый понос лапскауса.

– Это ведь ты, – свирепо рычит он ей в лицо, – Ты подсунула мне кружку в горошек! Хочешь соблазнить меня парой глиняных морковок?!

Ребята, кто после пятой, кто после шестой «Ханзы», вовсе и не думают Иду защищать: им интересно, возьмет она Лоэнгрина или он сам ей даст. Потом она может заявить в полицию об изнасиловании. Ида Холт – прирожденный каннибал. В рабочей партии это рабочая норма: выедать чьи-то глаза, выдергивать языки… Достанем всех и каждого неустанным напоминанием о донорстве: пожертвуйте сердцем, впустите в страну шесть миллионов пролетариев всех стран! Этот надо сделать как можно скорее, пока еще не обнаружилось, что местное правительство находится в Америке… Америка, она везде! Никакого, даже малейшего писка о европейских народах, их усыпили еще в Нюрнберге. С этой грандиозной задачей не справлялась еще ни одна цивилизация: вакцинировать Европу против ее же европейских замашек. Даешь всеобщую демократическую скотобойню! Об этом убедительно просит товарищ Троцкий, курортно проводя время на норвежском острове Утойя, в рабочепартийной конторе.

– Мы ездим туда каждое лето, – вытирая салфеткой испачканный соусом чулок, увлеченно поясняет Ида, – мы там, на острове, расслабляемся… – она игриво смотрит на Лоэнгрина, – Поедешь со мной? В ближайшие каникулы, если ты к тому времени запишешься в нашу ячейку… кстати, нам всем платят командировочные и суточные, – снова игривый взгляд, – у многих уже симпатичные счета в банке…

– Да ну? – искренне изумляется Лоэнгрин, убирая руку с заголенной, под короткой юбкой, ягодицы Иды, – Так прямо всем и платят? Суточные и командировочные? Тогда я, пожалуй, съезжу… на разведку. Только я ведь, заметь, не марксист, а… – тут он мгновенно трезвеет, – да не все ли равно… во всяком случае, я не левый, не правый и не экстремист. Когда едем?

Иду он так и не ссадил со стола, да просто забыл о ней, произнося встреченный общим ревом тост: за свободу. Потом приветствовал всех, кто был в пивной, сжатым на вытянутой правой руке кулаком. И снова восторженный рев.

22

Пасхальные каникулы – это не только вылупившиеся в Китае плюшевые утята, пучки надоедливо желтых нарциссов, жареные посреди газона сосиски и вафли, а также лыжня в еще не занятых сирийскими беженцами вестландских горах… Это прежде всего пасхальный крим, а именно, сливки мулькультурной порнографической клоаки, в которой благоденствует счастливое отшибленное поколение пока еще белых… это если судить по цвету лиц, не заглядывая вовнутрь. Никто, впрочем, не задается сегодня вопросом: что считать «белым», если само слово «негр» изъято из употребления? Где противоположность?.. где контраст? И поскольку науке наконец-то стало известно, что никаких рас в мире не существует и всякое на этот счет сомнение является расистским, пасхальная мистерия имеет один-единственный, и притом, демократический смысл: удовлетворить потребность. Это же совершенно очевидно, что потребностью может быть сегодня только голод, и сколько не производи кока-колы и картофельных чипсов, голоду не будет конца до тех пор, пока самый последний из всех проиводителей сам не окажется съеденным. Им будет наверняка какой-то германец, какой-то заядлый работяга… ну и народ! Что же касается пасхального крима, то тут надо вовремя закрыть глаза… закрыли?.. а теперь смотрите: кто во всем виноват? Ну разумеется, Гитлер. Этот негодяй намеревался отбить Европу… у кого?.. да у того, кто ее, старуху, по-прежнему трахает. Он, видите ли, этот Адольф-вегетарианец, хотел дать Европе суверенитет… кстати, это слово с сегодняшнего дня запрещено к употреблению, так же как и слово «негр». Но Гитлер хотел! Он и сейчас, может, хочет, криминально. Вот почему даже в условиях победы над врагом не может быть и речи об окончании войны. Никакого мира с Германией! Именно поэтому криминальный герой – это всегда агент Моссада.

С погодой на этот раз все в порядке: солнечно, тихо, тепло, кто-то катит уже на велосипеде в одних трусах… Стоя на пристани в Осло, в оживленно жужжащей толпе командированных на остров Утойя несовершеннолетних марксистов, Лоэнгрин высматривает подходящий для кругосветки парусник… сколько их тут! Это ведь так по-норвежски, уйти в море. Старшее поколение только этим и занималось, не слишком усердствуя в учебе и карьере, и только потому и выжило, не будучи отравленным вакциной социальной роли. Кто, интересно, эту роль мне поручает?.. кто тут суфлер? Старая рыбацкая, морская Норвегия, она доживает свои последние годы, слабоумно принимая смерть за праздничный салют. Спроси лучше у глубоководного окуня, каково ему, перисто-красному, оказаться вытащенным из моря? Да у него просто лопаются глаза от таких перемен. Рыба, она понятливая.

Но вот наконец и пожарное корыто: урчит старым, еще с восьмидесятых годов, мотором, елозит облезлыми боками по мелкой возле причала ряби, и единственный на этой посудине матрос, он же и капитан, метко накидывает на бетонную тумбу петлю каната. Марксисты, человек сто с лишним, тут же выстраиваются в нетерпеливую очередь, толкая друг друга рюкзаками и пропуская вперед детскую коляску, которой ведь тоже надо на остров… на тот самый курорт, где два с лишним года отсиживался товарищ Бронштейн-Троцкий. Вообще-то остров Утойя давно бы следовало переименовать в честь бруклинского вождя, не мучаясь догадкой о том, что вся революционно-гражданская заваруха в лишившейся царя России была не более чем заурядными буднями мясокомбината в глобальной системе Большой Игры. И хотя роль рыбацкой Норвегии в этом проекте была весьма скромной – предоставить проходимцам убежище – просто так от марксизма викингам-рыбакам было уже не отделаться. Так потом и пошло: деньги-товар-деньги… футбол-деньги-футбол… Футбол обязательно должен быть черным, а то еще подумают, что мы расисты. Урду вуду. Ты записался в рабочую партию?

23

Нагруженный марксистами катер с трудом отваливает от причала, напоследок обдавая бензиновой гарью рассевшихся на бетонном парапете чаек. Привалившись к рюкзаку возле единственной на всю посудину спасательной шлюпки, Лоэнгрин высматривает среди устроившихся на палубе того, кого бы он мог при случае спасти… кого вообще следовало бы спасать. Ну так кого же? Счастливые, пустые лица. Каждый из них уверен, что нет более надежного, чем остров имени товарища Троцкого, места. Туда им всем и надо.

Растаявший в утренней дымке причал, азартные крики догоняющих катер чаек, ровный плеск волн. И чтобы не было страшно в открытом море, кто-то пискляво заводит «Мы, дети радуги», и сотня голосов тут же взвывает в ответ, приводя в недоумение парящих над палубой птиц. Поют складно, отлаженно, многие стучат подошвами туристских ботинок по деревянному полу… вот так, в такт! Трясется детская коляска, и лежащий в ней негр корчит в банановом сне рожи проплывающим мимо скумбриям и селедкам… Один лишь капитан, он же матрос, невозмутимо меряет глазом морские мили: расстояние от одной смерти до другой.

С этой песней не страшно пойти ко дну. Её учат в детском саду, ею набиты рты провожающих тебя в Афганистан болельщиков, и натовский бомбардировщик, бреющий наголо бывшую территорию Римской Империи, аварийно сигналит тем, кто внизу: «Мы – дети радуги». Сама радуга, впрочем, не желает иметь с этой популярной песней никакого дела: ей надо добывать воду и гнать яростно-красное к меланхолично-фиолетовому, надо к тому же соединять дальнее поле с ближним, заодно двоясь у кого-то в глазах… И если, скажем, однополые родители упаковывают свой продукт в радужные пеленки, вся семерка цветов тут же уступает место черному, поскольку черное и есть основной цвет прогресса и демократии.

Черное – это цвет нашей корпоративной свободы.

Будучи пролетариями всех стран, марксисты склонны понимать свободу как безбилетный проезд: тебя возят туда-сюда, с конференции на конференцию, с банкета на банкет, с похорон на похороны, и тебе остается лишь прикинуться спящим и совершенно невинным халяльным барашком. Марксист халялен хотя бы уже потому, что нет ему никакого в жизни применения, кроме… политики: жрешь до отвала, жиреешь, идешь под нож. Политический жирок имеет особый для гурмана вкус: собственную совесть оближешь и выплюнешь. Так по крайней мере думает о марксистах перевозчик, которому без разницы, туда всех везти или обратно. Его, перевозчика, дело – доставить груз по назначению, хотя сам он давно бы уже свёз весь этот радужный интернационал в первую же доступную воображению Сахару, где срочно надо строить на песке коммунизм… Но ведь нет же, они хотят иметь интернационал здесь. Они хотят это потому что так поется в песне: «Мы – дети радуги».

От этого гимна большинства, от этой магии дешевого для всех счастья на Лоэнгрина веет безнадежной, скрюченной в своих же напрасных хотениях старостью. Как быстро сдали на слом свои едва только начавшиеся жизни эти партийные активисты! Они-то думают, что живут… и очень многие им завидуют. Зависть – прирожденное качество дебила, с этим надо считаться. Надо отдать зависти должное: она, если припрет, сдвинет горы. И пока ты один возле этой спасательной шлюпки, надо наконец решиться: уйти в море.

Однако марскисты продолжают петь, давая Лоэнгрину повод смекнуть, что тот, кто сочинил этот партийный гимн, явно намеревался развратить несколько последующих поколений, заранее отравленных пиццей и кока-колой, внутриутробной УЗИ-диагностикой, прививками рака против гриппа, фальшивым комфортом икеи и неуемной мобильной тоской по подевавшемуся куда-то смыслу… Они поют это во сне, рискуя проснуться в общей братской могиле, где нет уже никаких различий между преступленим и глупостью.

Перебравшись поближе к рулевой будке, Лоэнгрин усаживается на свернутый клубком канат, на самом ветру: в обрызганной соленой водой штормовке, он тут не со всеми, но сам по себе. Он не прочь поболтать с перевозчиком, мерзло уставившимся в серое морское пространство, где едва только выдавливается из утреннего тумана темное пятно острова.

– Я вижу, ты не с ними, – не глядя на Лоэнгрина, как бы самому себе, докладывает капитан, – Зачем ты здесь?

Если бы Лоэнгрин сам это знал! Он смотрит, не мигая, на капитана, но тот молчит, он ведь может обойтись и без ответа. Да и какой ответ можно ожидать от сегодняшнего счастливого поколения? Больше того же самого!

– Там, на острове… – пока еще неуверенно начинает Лоэнгрин, – там мне назначена встреча… я должен встретиться с ним… Но ты ведь не в курсе, кто такой тамплиер…

– Это ты и есть, – не оборачиваясь, наступает на Лоэнгрина перевозчик, – и не пытайся примазываться к остальным, ничего не выйдет… Я ведь уже двадцать лет торчу на этой посудине и перевез не одну тонну груза, и мнение мое такое, что марксисту вовсе незачем ехать куда-то на природу, разве что ее насиловать… могли бы тусоваться и в Осло, в правительственном офисе.

– В самом деле, это же их правительство…

– Хотя само здание – дрянь, функциональная многоэтажка без малейшего намека на художественный вкус, пластиковая мышеловка на голом асфальте, многоместный вокзальный сортир…

– Я бы взорвал все это к чертовой матери.

Капитан оборачивается наконец к Лоэнгрину, с интересом на него смотрит: тамплиер, похоже, не шутит. Нет, такие мальчики понимают все буквально, даже когда читают Библию.

– Я ведь тоже не правый экстремист или какой-то там рассерженный маргинал, – терпеливо поясняет капитан, – но вполне нормальный здравомыслящий… хотя сегодня здравый смысл считается уже патологией… Рвануть правительственную многоэтажку динамитом? Хе-хе. Рано или поздно здание само рухнет, хотя бы оттого, что не отвечает ни одной человеческой потребности, если такие еще у кого остались…

– По крайней мере я в этом правительстве не нуждаюсь.

– А в чем ты, собственно, нуждаешься? И не говори мне, что ты беден и у тебя нет даже своего порше, я не об этом. Ну?

Лоэнгрин едва заметно улыбается, он и сам думал об этом не раз. В чем состоит его нужда? Деньги можно заработать или украсть, сегодня это почти одно и то же. Можно приклеиться к партийной липучке и сосать до конца своих дней сладкую ядовитую пакость общественного мнения, от которого балдеешь и раздуваешься как африканский презерватив на семнадцатое мая. Да, есть много путей, чтобы обойти себя. И всю эту запутанную географию и инфраструктуру жизни ради смерти рисует чья-то твердая, когтистая рука, в случае чего тыкающая в тебя негнущимся указательным пальцем: ты записался добровольцем? А ты, положим, не записался, желая оставить свою волю при себе, иначе как же ей, воле, остаться доброй. Как раз в этом твоя нужда и состоит: в отъединенности от всякой корпоративности. Сначала воспитать в себе вольный германский дух, восходящий к высотам Христа, а там уж, глядишь, и другие подоспеют, такие же, отъединенные, и нет между вами, хоть каждый и сам по себе, никаких разногласий: во Христе все едино. Но пока ангелы только шепчут тебе во сне: свобода в духе, равенство в законе, братство в производстве… шепчут и шепчут, неустанно, каждую ночь, втемяшивая в твою сонную башку эти идеалы будущего. Да только вот, придет ли оно? Как знать. Оно определяется, будущее, сегодня, и притом в данный момент, сейчас.

– Пожалуй, это нужда в воле, вернее, в волении, – наконец отвечает Лоэнгрин, прослеживая взглядом дерзкий полет чайки, задевшей крылом пляшущий на ветру трехцветный крест флага. Ветер относит ее в сторону, вместе с требовательным, режущим воздух криком, но птица нагоняет катер снова и снова, для нее это игра…

– Ты думаешь, у них воля есть? – кивает капитан в сторону все еще поющих, – Они потому и поют, что безвольны, и они поют только это. Они приходят сюда, в этот партийный детсад, почти с пеленок, следуя воле своих родителей, ничего для своих детей не желающих, кроме благоденствия… да, родители хотят сегодня снабдить своего ребенка всем, так чтобы и желать ему было уже нечего… разве что больше того же самого. Больше, еще больше безволия, пока наконец не рухнет сама эта, озабоченная лишь благоденствием, подточенная болезненным комфортом жизнь, а с нею и смысл оставаться и дальше человеком… Это ведь вовсе не обязательно, чтобы все было «хорошо», этого никто тебе не гарантирует, но если ты сам этого хочешь, то и помощь придет, – тут капитан пронзительно глянул на Лоэнгрина, – непременно придет!

Выкрикнув последний лозунг припева, марксисты принимаются разом аплодировать: так принято на партсобраниях. Аплодисменты избавляют их от лишних вопросов… от всех вопросов, таящихся в тишине. Бурные, продолжительные аплодисменты.

Теперь пора перекусить, и все разом достают из рюкзаков совершенно однаковые пищевые пакеты, с совершенно одинаковыми булками, набитыми сыром, салями и салатом. Это их основная партийная еда, наряду с чипсами и апельсиновой газировкой, и если кого-то интересует секрет такой диеты, то надо сказать прямо: речь идет о долголетии. О партийном стаже, помноженном на бурные, продолжительные аплодисменты.

Будучи эквивалентом партийной лояльности, пищевой пакет есть средство контроля: жив значит годен. И не рассказывай, какой у тебя тип диабета. У тебя, может, еще и эбола?.. может, ты только что сменил пол?.. может, ты, минуя психушку, считаешь себя норвежским негром? Тут все больные, это для марксистов нормально.

Разорванные пакеты побросали на палубу, пусть ими займется ветер, теперь не до этого: вон уже виден остров, ура!

Никто ведь не знает, что чисто исторически «ура» представляет собой воинственный иудейский клич, своего рода боевую тревогу, согласно которой предпринимаются черные террористические операции под разными фальшивыми флагами. И поскольку сегодня весь мир кричит «ура», нечего указывать на еврея пальцем: ткнешь ведь в самого себя. Разве не почитаешь ты озабоченную исключительное материальным, презирающую тоску по духу интеллигентность? Ты служишь ей как верный раб, и это как раз о тебе говорится в давно уже прокисшем Талмуде: скот. Покорись и смирись! И учти: завтра ты будешь лежать в этой детской коляске, которую так настырно трясет ошпаренная перекисью негритянка. Это твой сдавленный писк: еще больше демократии! В брюхе у негритянки ворочается еще один член партии, на вынос, а там и еще один, и еще… Для негра это главное в Европе занятие: как можно скорее размножиться. Глядишь, и к старости окажешься в большинстве… в законном демократическом большинстве, на фоне которого кое-какие оставшиеся белые пятна выглядят как временное недоразумение. Кстати, в политике негр совершенно необходим: кому еще, как не ему, кивать. Затащили, скажем, негра в студию первой телепрограммы, вокруг него все дискутируют, дискутируют… забыли даже, о чем… о чем это мы?.. ах, да, все о том же… счастливые улыбки, наморщенные лбы… а негр сидит и кивает, в мафиозном сером костюме и синем галстуке, с гомофильской сережкой в ухе и смазанным текущим госбюджетом удостоверением личности: кофе-ан-нан…ням-ням! Вот они, африканские страсти: сколько мне за это заплатят?.. Надо активнее, еще активнее кивать! Направо, налево, прямо… долбанулся башкой о стену…

Зачем, Господи, негру надо рождаться вблизи северного полюса?!

Есть, конечно, еще и не такие природные бесчинства, допускаемые Всевышним исключительно ради познания возможностей падения: далеко ли еще до дна? И мало кто смекнет по ходу дела, что осталось ведь совсем чуть-чуть, большинство же так и стечет вниз, размажется…