Текст книги "Меч Михаила"

5

Он увидел его среди ночи.

Как будто бы даже и не спал, маясь какой-то необъяснимой тоской: вот-вот унесет тебя прочь, но что-то по-прежнему держит тебя на месте, не позволяя бросить в постели это размякшее, расслабленное тело. Порой он проваливается в бездну беспамятства, но тут же выныривает снова, и снова эта тоска… Так ждут должно быть смертного приговора. Тихо, безнадежно, покорно. И чьи-то могучие крылья готовы уже унести его прочь, вырывая из плоти, и сам этот рывок отзывается в оставленном под одеялом теле, и едва очнувшись, Лоэнгрин сбрасывает одеяло на пол…

Но вот наконец вырвался… в иную, еще более глухую, чем эта, протяженность ночи. Какой бескрайней может быть тьма! И это твой, тобою же добровольно выбранный мир, выбранный, быть может, из двух невозможностей: оставаться на земле тем, кем ты сейчас являешься или не оставаться тут вообще. В кромешной глухой тьме… есть ли тут кто-то кроме тебя самого? Ни голоса, ни вздоха. Разве что вот так, самому, из себя… в самом своем последнем, отчаянном напряжении воли… родить из себя еле заметную вспышку… и кто-то, может, заметит ее во тьме… Кто?

Теперь это уже не сон, теперь надо действовать, со всей невостребованной жизнью яростью, действовать напрямик и наверняка. Как твое имя, тьма? И еще не прозвучал этот грозный вопрос, а уж ясен ответ: тьма есть бессознательность. Липкая, ядовитая паутина.

Он видит разгорающийся во тьме костер, алые, фиолетовые, золотые драконьи языки, лижущие привязанное к кресту тело, и не узнать, не разглядеть в огне задымленное лицо… Выходит, он тут не один. И это, может, последние мгновенья, которые уже не повторит ничья судьба… и кто же он?.. кто? Только бы пробиться, прорваться сквозь пламя, пройти сквозь этот огонь, ринувшись навстречу страху… Вот она, ни разу еще не примененная в жизни сила! Так много, оказывается, у тебя воли! Она же и знание: если не сейчас, то уже никогда. И нет никакой для дела отсрочки: тут вступает в свои права смерть. И разве его смерть это не твоя же смерть? Ты был когда-то им и теперь едва успеваешь продлить это последнее мгновенье, не давая ему остановиться… и только ты, ты один, несешь это продолжение в себе. Ты, Лоэнгрин.

Никчемность хитрости и острожности. Ненужность каких-либо гарантий защиты. Но это плавящееся в огне золото… оно живет, как уносимый рекой песок, как звездный полуночный свет… Разве оно не ослепляет? Возьми сколько хочешь, владей им, присвой наконец, сделай себе послушным. Сколько его тут, во тьме! И ты к нему не безразличен, нет, ты рад, что его так много, что это золотое пламя лижет теперь глаза приговоренного… в эти самые последние мгновенья… и такая это неодолимая боль и тоска, сказать золоту «нет».

– Не-е-е-ет!!!

Он не просыпается от собственного крика, только бьет кулаком в стену, и мать ворочается во сне в своей комнатушке: что там такое… Надо прорваться сквозь пламя, узнать наконец, кто же он… да это же он!.. как тут не узнать! Еще не съеденный пламенем пурпурный крест на белом, залитом кровью плаще, иссушенное пытками, почерневшее лицо в глубоких, как трещины, морщинах, обращенный к Лоэнгрину в самой последней своей воле горящий взгляд…

Последний на земле тамплиер.

Так встречается судьба со своим продолжением. Со своей еще не известной грядущей драмой. И это не сиюминутный театр политического мужеложества и глобального нефтяного нахрапа: тут только ты, с твоим вечным «я сам». И как бы ни была глубока слепо-глухо-немая бессознательность тьмы, в ней однажды раскатится грозным эхом приговор: «Пойдешь дальше со Мною или пропадешь – без Меня». И надо решать сейчас, сейчас…

Пламя опадает возле его ног, теперь это только воспоминание, да, он помнит себя… Он был среди тех девяти, кто скрылся на десять лет от мира в незримом для остальных храме… нет, это была не церковь, не крепость и даже не временное жилище, хотя поблизости было много камней, оставшихся от руин прежней соломоновой мудрости. И не ради восстановления прежнего, рухнувшего под тяжестью своей же приземленности, храма, но ради иного, построенного сверху вниз Храма и стали эти девять одиноких душ тамплиерами. И что из того, что даже это их имя было украдено и вывернуто наизнанку? Каждый из них шел сам по себе, соединяясь с остальными в стремлении преодолеть себя: твоя кровь принадлежит не тебе, но Христу.

Кровь, в которой живет твой дух. Он может стать духом одного народа, духом алчности и мошенничества, стать духом бездуховности, тормозя на старой соломоновой догме: Отец без Сына. Первые тамплиеры понимали: Сатана готов мириться с тем, что Отец дал ему «низ», оставив себе «верх», но чтобы снизу, из самой материи вырастало что-то отцово, вырастало как продолжение Отца в Сыне, это для Сатаны незаконно. Незаконна любая твоя попытка стать выше своей же наследственности. Стать Христом.

Но прежде чем родить из себя Сына, тамплиер испытывал себя золотом, пока в нем самом не пропадало последнее желание богатства и власти над остальными: становился неимущим, нищенствующим духом, собирающим подаяние души, цепляющимся в последнем своем усилии за жизнь. Она, жизнь, не там, где твое маленькое, слепое, трусливое и тщеславное эго привязывается к материи – тут только умирание. Ученый, в своей инфантильной упертости, спешит уже напомнить тебе, что жизнь – это клетка… ну там, белковый бульон… Но разве ты сам не видишь, строя свой Храм, что жизнь излилась из душевности, из одной огромной души, которая и была первоначально Землей? Поэтому тебе, тамплиеру, смешны разговоры о преследующей тебя наследственности: ты рвешь на себе эти путы. И не тот твой отец, кто, пуская в мир тебя, всего лишь угодил своей похоти. Твой Отец есть принцип вечного созидания, твоя Мать – постигающая это мудрость, и сам ты распят на доставшемся тебе ради обретения любви и свободы недолговечном теле. Ты и есть твой собственный Храм. И не куцая, мстительная и кровосмесительная мудрость Соломона, но сама София царит в нем: вечно женственное, сквозь которое просвечивает уже вечно человеческое.

Как раз этому и противится сегодня глобальный, от Соломона, корпоратив: тянет в отравленное фарисеем прошлое, к давно уже омертвевшим свиткам Торы, к этому великому культу пустого места, взывающему к безнадежной, неизлечимой, всепобеждающей глупости.

Тамплиеры вовсе не планировали отстроить заново Соломонов храм, и уж тем более – вселить туда будущее мировое правительство. Они искали истоки тайн, позволивших воплотиться на Земле Христу Иисусу, искали их в стороне от всевластного иудаизированного папства, подменившего троичность тела-души-духа ущербной двочностью тела-души. И находя эти истоки в себе, тамплиеры предчувствовали уже рождение в своей крови космического, не умещающегося в посведневном эго, перехлестывающего через родовое, национальное и семейное, свое будущее Я, с вестью о котором Христос Иисус и пришел на Землю.

Храм тамплиера – это его жизнь, распятая на несправедливости и страданиях, со всеми ее священными сосудами братской любви, покорности истине и послушания свету. Тамплиер не строит, орудуя масонским молотком и отвесом, но возводит, одолевая сопротивление своего материала, и нет ему за это никакой в жизни мзды. Другое дело, обворовавший тамплиера масон: этот только приторговывает чужим добром. Архитектор глобального сатанинского благоденствия.

Десять лет тамплиеры искали, каждый сам по себе и все вместе, сокровище будушего: искали золото тамплиеров. На виду у всех было, разумеется, лишь то золото, что блестит и ослепляет королей, тогда как обет бедности был никому не интересен. Столько всамделишного золота и… бедность? В голодные неурожайные годы тамплиеры сыты и хлеба у них невпроворот, кормят местных крестьян и всех, кто только попросит, а если кто-то из тамплиеров умирает и при нем находят монеты, того хоронят в стороне от обители, как злейшего преступника. Но пока люди пользуются деньгами, тамплиер готов охранять законный порядок, готов идти один против троих… да что там, один против всех. И может, дождется так, с мечом в руке, когда у золота останется его единственное предназначение: хранить в себе Его солнечный дух. Золотое, космическое сияние Христа.

Золото, оно же кровь.

Но знали еще: есть Он, великий дух Солнца, а есть противостоящий ему демон Солнца, пустая, холодная интеллектуальность без любви. Знали и ждали: на них этот демон и набросится, вырвет из зримого хода истории. Знали, что не вынесут пыток, выдавая то, что сами же в себе и преодолели: вожделение. Сам демон Зорат будет пытать их, изощряясь в методах понижения сознания, да просто внушать измученной душе узника-тамплиера: ты – само зло. Зорат никогда не импровизирует, не имея к тому свободы, но строит планы загодя, задолго до того, как представится возможность их осуществить. Бесстрастно расчетливый, высокоинтеллектуальный Антихрист. Но ни разу еще не было так, чтобы планы его претворялись в жизнь полностью: то какое-нибудь личное обстоятельство, то неожиданный промах… Так получилось и с тамплиерами, замученными и сожжеными заживо: стоило им переступить порог смерти, как пошло от каждого из них такое сияние, и притом, обратно на землю, в живые пока еще сердца, что Сатане с этим и не сладить: один только Данте чего стоит, со своей «Божественной», он ведь тоже был тамплиер…

Они обретали Христа силами сердца, туда же метил и Зорат: переиграть обет бедности, целомудрия и послушания. Целомудрие? Да вы же все сплошь извращенцы, не смеющие поцеловать ни одну женщину, хотя бы даже свою сестру или мать. Вы сидите на коне по парам, вступаете в содомический брак, и прислуживают вам одни только мальчики. И каково же ваше послушание, если каждому из вас вменяется уставом плевать на крест? Что же до вашей пресловутой бедности, то вы – самые богатые в мире, с вашей всеевропейской монархией, с вашим единоличным контролем над всеми деньгами, хлебом и лесом, рудниками и водами… Вот он, вожделенный корпоратив будущего, всемирный каганат завшивевшего, немытого Агасфера.

Так что же они, лучшие в мире воины, не постояли за себя? Почему сдали оружие? История пытается вытряхнуть из них ответ, но они молчат. Молчат, потому что знают: не только они одни, но все должны пройти через пустыню, узнать цену своей же опустошенности. Так и пошли на костер, покорные, нищие, целомудренные.

Он сказал еще не все, сожженный. Он смотрит Лоэнгрину в глаза, переливая в них свою, не вычерпанную при жизни волю, он отдает ее безвозмездно. Теперь ты, Лоэнгрин, воин. Но сначала узнай, в чем сущность зла. Пройди через зло, постигая его адскую механику, превзойди мудрость зла своей целомудренностью. Зло вынудит тебя, как когда-то Святого Петра, как каждого из тамплиеров, отречься от Христа, от слепой веры в Него, чтобы придти к Нему сознательно. В сознательном восхождении к Нему ты строишь в самом себе, в своей просветляющейся душе, чашу Грааля, куда и вольется потом Его Дух. Твоя кровь не принадлежит тебе, Лоэнгрин.

И снова взвиваются в темноту драконьи языки пламени: золото, золото, золото… Оно ослепляет, к нему вожделеешь, им упиваешься. Оно к тому же нравится всем. Но ты-то знаешь, как ненавистна всем его, золота, суть: солнечная, золотая мистерия духа.

6

Давно уже от брата не было вестей.

Кристофер появляется здесь, среди полей, крайне редко, проездом, хотя живет сам неподалеку, в отцовском доме, построенном еще прадедом, с видом на широкое, похожее на фьорд, озеро. Ему уже тридцать четыре, а все болтается, как мальчишка, не прирастая всерьез ни к какому делу, и где-то есть у него двое детей, которые не слишком его интересуют, растут себе, как придется… Отец купил ему камнедробильную фабрику, заводик под открытым небом, с горами щебенки и тремя большими карьерами, откуда экскаватор выковыривает глыбы гранита и гнейса, и динамит рушит породу дальше, вместе с громоздящимися на камнях столетними елями и вересковыми пустырями. И пока дело идет, давая Кристоферу возможность спокойно спать, он и не вникает в суть занудного, пыльного производства, справляясь у управляющего только о курсе акций. Не для того он корпел три года на экономическом, а потом еще два года на обществоведческом факультете, чтобы засесть, как обыкновенная серая мышь, за казенный компьютер, под строгий надзор придурка-шефа. Оно и так уже в обществе достаточно всякого благоденствия, и будет наверняка еще больше в связи с непрерывно растущим валом приезжих… хе. хе. Вот чем сегодня стоит заняться тому, кто не растерял еще вкус к жизни: сокрушительной, себе же на потеху, критикой всего. Сидишь себе дома, никому не подконтрольный, и критикуешь, критикуешь, критикуешь… пока у других не начнет складываться такое вот о тебе мнение: а не пора ли этому парню в большую политику? Пора, конечно же, пора! Соберем быстренько, через интернет, оппозиционную партию, назовем… потом разберемся, как… пролезем, давя остальных, в Стортинг, а дальше уже все как по маслу: только говори себе, говори… Говорить надо громко и… невнятно. Так, чтобы драл по шкуре мороз, а бежать было уже некуда. Допрыгались ведь с этой вывернутой наизнанку демократией, которая, только ее тронь, тут же оказыввается злейшей на свете диктатурой. Суть этой массовой психопатии состоит как раз в том, что ложь больше уже не скрывает своих намерений, попросту назначая себя единственным гарантом правды. И тут нельзя не признать, что ложь, даже будучи заурядной брехней, объединяет сошедшее с ума человечество: все сюда, к этому специально для вас накрытому столу! А ты стоишь себе в сторонке и… блюешь.

Сегодня мало кто умеет считать: половина молодых шведов не имеют никакой работы, зато в страну забрасывается ежегодно пятьдесят тысяч мусульман, каждому из которых гарантировано жилье и пропитание. С сонной, послушной американскорму окрику Норвегией будет то же самое, это только вопрос времени: треть населения Осло уже сегодня черная. Что же касается Дойчладна, где каждый десятый дойче, включая новорожденных и несовершеннолетних, страстно желает возвращения фюрера, то этим нацистским свиньям вменяется в обязанность – и притом до скончания германских времен – всасывать в свои города по миллиону негров в год: уступать им свои квартиры, кормить, одевать, а также под ними лежать. Немец, лежащий под негром. Это и есть, кстати, третья мировая, а мы-зто думали… Мы думали, что музей холокоста или какой-то там толерантности – это всего лишь примета дурного вкуса, ну что ли идиотизма, но оказалось, что это – захватническая армия на марше. И тебе остается только кричать караул: всеобщая погибель и рабство вымирающей белой расы! И кто-то ведь должен все это миру гарантировать. Гарантировать перманентность глобального кэша. Скажем так, холокэша. Но ты пока осмотри музейные экспонаты: эти поддельные фотографии, горы бэушных, с мусорки, ботинок, дырявые, не стиранные еще со времен второй мировой, носки, клочья завшивленных волос, и конечно же плаксивые мемуары чудом выживших… все это укрепляет в тебе веру в хорошее, и ты готов придти на помошь обиженному, готов даже вовсе не уходить на пенсию, чтоб только когда-нибудь вылезти из долгов… Ведь даже и внуки, даже и правнуки чудом выживших генетически наследуют стресс, вызванный в свое время страхом их предка оказаться в мире таким же как все, работающим. Только представим себе на миг: ребе, катящий тачку с цементом. Ребе, кстати, не понимает, что только в этом и состоит его спасение: arbeid macht frei. Именно так, буквально.

Кристофер вовсе не рад тому, что именно он-то и должен кого-то будить… но если не он, то никто. Он начинает каждое утро с вопроса: «Еще один день?» И в зависимости от того, серое это утро или солнечное, ответ бывает разным, хотя день неизменно упирается в вечер, с его захватывающими странствиями по темным страницам истории… темно, сыро, гадко.

Кристофер не раз уже хватал историю за шиворот: как насчет шести миллионов хохлов, сгинувших в ходе гениально спланированного и превосходно организованного голодомора?.. как насчет шестьдесяти миллионов русских, удобривших своими телами гулаг? Все это сущие пустяки в сравнение с Аушвицем, куда впустили на временную отсидку – пока кругом шла война – совершенно не пригодных к физическому труду грудных детей, беременных баб и старух, под строгий надзор арийской фотомодели Ирмы Грезе, жрущей горячие сосиски и шнапс после ежедневной гимнастики с саперной лопатой, удобной для проламывания еврейских черепов и ребер. За одну только красоту эту Ирму следовало уже повесить в Нюрнберге: ну прямо ангел! И нечего прикидываться, будто нянчишь здорового и толстого еврейского концлагерного ребенка! Будто бы в Аушвице в самом деле есть детский сад, родильное отделение, зубоврачебный кабинет, плавательный бассейн, концертный зал, библиотека и… бордель! Там есть только газовые камеры. Есть крематорий.

Когда-нибудь кто-то возьмется писать новые мифы Европы: мифы о человеке. Писать, скажем так, запрещенку, с точки зрения сегодняшнего мифа о холокосте… хотя какой же это миф, это – религия. Религия конца истории. Дальше – только больше того же самого: смерть лишь копирует себя. Впрочем, к откровенному культу смерти мало-помалу привыкаешь: жрешь пиццу и гамбурги, регулярно вакцинируешься от гриппа… так постепенно и загнешься. И никто о тебе не скажет: вот, был человек. Был только одиннадцатизначный номер, контролирующий твое местонахождение. И ты, пронумерованный, ни разу даже не вскрикнул во сне: куда, собственно, идем? Да мы уже, кстати, пришли: к такому порядку вещей, при котором сама вещь является сутью происходящего. Запомни: не ты сам, с твоею, как ты все еще думаешь, бессмертной душой, но Вещь. Вещь – это двести ядерных израильских боеголовок, это семейная прогулочная яхта длиной сто восемьдесят метров, это дешевая урна с твоим прахом… Видишь вон того, перед зеркалом? Он примеряет новый фасон головы: там, где раньше были зубы, теперь информационные технологии, ну, скажем там, съемные протезы на случай непредвиденной отсрочки третьей мировой войны, и нет уже смысла скрывать, что теперь уже все газеты являются филиалами центральной «Лживой вести»… Кристофер придумывает на ходу более подходящее, чем Глобальный центр холокоста, обозначение: центр психопатических извращений, ненависти и мошенничества… нет, слабовато, тут явно нужен циан, поскольку речь именно о ционистах.

Для Кристоофера никакий не секрет, что о нем знают в полиции, даже взяли отпечатки пальцев, на случай… ну пальцы как пальцы, иногда он ими затыкает уши, если кто-то кричит о справедливости. В полиции его не спросили, зачем он дробит камень и производит щебенку, а он тем не менее продолжает это делать. Он ведь, Кристофер, простой, совсем простой рабочий парень.

Не все еще выветрилось в памяти норвежца. Память упирается в самосознание, и почти все принимают сегодня арийское «я сам» за призыв к самоубийству. Тут нужна сила не просто выжить, смешавшись в общем стаде с сомалийцем-афганцем-пакистанцем, но сила подъема: сила арийской фантазии. Сила роста.

Это наша земля. Но мы позорно уступаем ее нашим новым соотечественникам, и мы, как законопослушные граждане, должны, мы просто обязаны хотеть, чтобы наши дети были бастардами, а сами мы – никому не нужным пережитком прошлого. Мы, все еще белые. Как это, оказывается, просто: истребить целую расу. А тот, кто все-таки не желает быть истребленным, тот, бесспорно, расист. Да здравствует мультикультурная безрасовость! Ура нашей общей глобальной свалке! Добро пожаловать в демократическую клоаку!

Один только Торгейр Фосс и понимает Кристофера. Выходит, их только двое в этой маленькой безумной стране, и что они могут вдвоем сделать? Что могут они предпринять против тех, кто вот уже сто лет сшибает лбами Германию и Россию?.. кто заквашивает всякую в мире революцию?.. кто незаметно, исподтишка, подсовывает миру новый порядок? Да ничего тут уже не поделаешь. Остается только смотреть, как из глубины времени всплывает, вращаясь с запада на восток, арийская свастика. Глаз любит этот древний знак, душа отзывается ему навстречу скрытым теплом, и даже слова, усеченные скупым рассудком, и те вспениваются, как хмельной мёд в круглых деревянных чашах викингов: это время снова придет, оно уже здесь!

Время самопознания.

Торгейр Фосс по-прежнему собирает старые немецкие открытки с горными видами, эдельвейсами, опрятными хозяйственными фрау, виньетками и поросячьими рыльцами, и на каждой обязательно – это колесо истории, этот знак удачи и благополучия. Свастикой скреплены льнущие друг к другу влюбленные сердца, переплетены алые розы… И хотя обстоятельства дня говорят совсем о другом, Торгейр уверен, свастика и есть родовой знак Европы. Знак перехода от маленького, эгоистичного, расчетливого и трусливого «я» к свободе. И это никакое не сладкое, как полагает нормальный потребитель, слово «свобода», и тем более – не плод корпоративного интереса: это скорее отчаяние, последний вздох на грани безнадежности, за которой предчувствуется… радость. Радость одинокого, среди себе равных, полета. Об этом, правда, Торгейр пока молчит, зная, как неустойчив зажатый рассудком нормалоьный разум. Что, к примеру, сегодня читает нормально разумный? В основном, свои банковские счета, ну там еще… анекдоты… нет, не Апокалипсис Иоганна. Сегодня люди в основном глупы. Анекдоты охотно читает и полиция, давно уже усвоив, что пора назад, к Адольфу Великому… то есть вперед… то есть как раз туда, где ционисту не позволяют управлять переменами, да и самого его тоже нет. Не раз уже Торгейр прикидывал, что же все-таки с ционистом делать, и в конце концов решил, что ничего тут делать не надо, все само собой наладится, по строгим законам природы: ненужное вымрет. Ненужное, оно же злокачественное, выжирающее ресурсы и соки, оно кончается с исчезновением приоритера материального, со всей рассудочной креативностью его нахрапистых индустрий. Нет односторонне патологической углубленности в материю, нет и фарисея-циониста. Собственно, холокост – а он обязательно будет – есть ни что иное, как сгорание зомбированной нормальности в пламени восходящего германского духа.

Навестив Торгейра в его лесной избушке, Кристофер тот час же решил начать наступательную операцию, да, лобовую атаку на мнения, которых на деле оказалось только два: самим разрушить свою страну или позвать на помощь мигранта. Оба эти мнения были, само собой, продуктом рутинного благоденствия, вроде позапрошлогодних, в герметической упаковке, гамбургов или чипсов, и глотать это дерьмо следовало быстро и не раздумывая. Поэтому первое, что сделал Кристофер, оказалось эффективным, на каждый день, рвотным средством: почитал и задумался… почитал и снова задумался… так постепенно и научишься думать на свежую голову. Вали все, у кого еще есть разумение, в газовую камеру! Здесь истребляется ложь, кремируются иллюзии. Частное анонимное предприятие с неограниченной ответственностью.

Газовая камера.

Взявшись за ежедневную писанину, Кристофер представился окружающему его миру как Lasse Gassen, что вполне соответствовало его самым искренним намерениям, а также не давало повод полиции наведаться к отдельно от него проживающей жене: она ведь, дура, расскажет, как он ходит гулять в лес, в полной эсэсовской униформе, с орденами и всунутым в кожаный чехол охотничьим ножом, и к тому же… в противогазе. Противогаз этот настоящий и притом действующий, с резиновым хоботом и привешенной к нему круглой коробкой, но главное – в нем можно сохранять полную анонимность. Идешь, к примеру, на пляж, в светло-коричневом, как у Адольфа, отглаженном костюме и в белой рубашке, и дышишь себе морским воздухом, таращась сквозь затемненное стекло на валяющихся на песке голых негров, прибитых к берегу счастливой миграционной волной… Или проходишь контроль в аэропорту, не снимая, разумеется, противогаза, не снимают же протезы и вставные зубы… Да, противогаз – вещь первой необходимости. И надо бы уже сейчас указать в завещании, чтобы так, в противогазе, тебя и похоронили.

Назвавшись Lasse Gassen, Кристофер, как прирожденный артист, подсматривает из-за кулис в зрительный зал: оценят ли?.. поймут ли правильно? Обычно великих артистов принимают за шутов, и так им самим удобнее: валяешь себе дурака и никому при этом не завидно. Оно и полиция не сразу станет чесаться, пока не разберет, что к чему… Газующий? Что ли этот, совсем, ну совсем простой? Разве что руки: нервные, компьютерные.

Слоновый хобот противогаза.

Для начала Кристофер съездил в Аушвиц, обыкновенной автобусной экскурсией, собираемой ежегодно в городской библиотеке: платишь тысячу евро и катишь беспрепятственно в поставленную на колени Германию, где тебя уже поджидает говорливо прожорливый гид, хорошо осведомленный о разных со стороны Адольфа Великого бяках. Вот тут дымили восемь выпирающих в небо печных труб, воняло горелым человеческим мясом на всю округу, а тут… пожалуйста, не суетитесь, всем будет видно… тут, собственно, газовали… циансодержащим циклоном-В: разок вдохнул и готово. Еще этой дрянью травили тифозных вшей. Немцы любят гигиену. И все, кто прикатил на белом автобусе за тышу евро, пялются на восемь торчащих над длинным кирпичным зданием труб, щурятся, не веря своим глазам: труб вроде бы и не восемь, а… двенадцать. Но гид тут же сомневающихся поправляет: подобное извращение фактов оскорбляет память погибших. То есть труб – именно восемь, хоть выколи себе глаз. И все, кто трясся всю ночь в автобусе, смотрят теперь на добротное краснокирпичное здание: очень уж смахивает оно на заводскую столовую, вон и хлебопекарня еще осталась, и нержавеющие мойки для посуды, и ватерклозет… Пустяки, уверенно поясняет гид, тут одна только видимость общепита, в действительности же это круглосуточно действующий крематорий. А вот, кстати, еще одна труба: прямо-таки гигантская каменная трубища, через нее прошло… просьба не падать в обморок… три миллиона невинных. Потом, правда, уточняли не раз, три или четыре миллиона, кто-то предложил даже пять… И тут Газующий задает свой первый роковой вопрос: «Я нисколько не против, – говорит он в присутствие приехавших за тысячу евро, – что в этой выхлопной трубе побывало три миллиона грешников, да я не против и пяти миллионов, но скажите, как эта труба работает? Она ведь просто стоит на земле, сама по себе, не имея никаких коммуникаций с соседним с ней зданием… откуда, собственно, поступал дым?»

Если бы не уплаченная заранее тысяча евро, Газующего тут же выпроводили бы из Аушвица. А так ведь позволили залезть на крышу кирпичного барака, понаснимать на видео торчащие рядами отдушины, наспех воткнутые, уже после великой победы, советскими солдатами в кое-как проломленные дыры: в отдушины, согласно послевоенному сценарию, сыпали кристаллы циклона-В, тут же превращающиеся в отравляющий газ, и дымило потом из всех щелей… Подумать только, кумекают приехавшие за тыщу евро, так прямо и дымило, как из сауны? А рядом-то, рядом с этой морилкой, всего в трех шагах, пятидесятиметровый плавательный бассейн, куда качают воду прямо из реки. «И это ничуть не мешало пловцам? – задает свой второй роковой вопрос Газующий, – Никто из купающихся не отравился?.. и даже играющий поблизости лагерный симфонический оркестр?» На все это гид кратко поясняет: «Многие побывали в газовой камере три, пять и даже пятнадцать раз, и все написали потом мемуары, и все согласны в одном: все это в действительности было».

Газующий и сам понимает: при наличии олимпийского плавательного бассейна Аушвиц все же не был санаторием. И добровольно сюда валили только охочие до высокой зарплаты датчане, шведы и немцы. Однако это не причина для того, чтобы не задуматься над простым, как перловая лагерная каша, обстоятельством: пока другие воевали, эти, в лагере смерти, уверенно выживали. Что же касается послевоенного фотомонтажа, позволяющего вешать русских партизанок на стволах немецких танков и белеющих перед родным домом березках, то это всего лишь юмор победителей, на который добровольно повелся весь мир. Партизанов немцы истребляли поголовно, тогда как русские бабы вели детей к немецкому врачу за бесплатными лекарствами, а в разграбленных советским правосудием православных церквях возобновлялась служба. Немцы не боялись пить воду из крестьянских ведер, выносимых на дорогу встречающими. Этот проблематичный, так и не достроенный Адольфом Великим национал-социализм… Оно, конечно, диктатура, но ведь вопрос-то стоит ребром: пропасть совсем или хоть как-то выжить. Пропасть на радость глобальному корпоративу или упереться рогом в свою же работоспособность и свою волю к радости, имея на своей стороне Вагнера, Ницше, Гёте…