Текст книги "Меч Михаила"

– Понял, – сумрачно мямлит Дима, – приступаю немедленно.

Хорошо, что это не имеет отношения к Яне, и надо бы как-нибудь дознаться, почему она не приехала. Искоса смотрит на Вику: вот ведь, зараза, она теперь еще и антропософка. И Вика тоже за ним подглядывает: как бы чего не упустить. Отвернулся.

20

Пришлось-таки ехать в Амстердам. Почему именно сейчас, когда все мысли – о Яне? Молчит скайп, молчит телефон, и где-то под сердцем скребется смертельная тоска: может, ее уже в мире нет?

Подъезжая на экспрессе к Шереметьево, неожиданно обрадовался: ведь и вправду едет на запад! То есть туда, куда совсем еще недавно никого просто так не пускали. А тут тебе покупают билет и визу, суют в карман валюту… вот наконец ты и человек!

Глянул в новый загранпаспорт: рожа как у зэка, взгляд застылый, борода до самых глаз. Наверняка придерутся, обышут чемодан, разденут, вывернут карманы. Как-то страшновато, зябко. Но зато ведь и захватывает воображение: где-то там, в чужом и неизвестном мире, ждет давно уже похороненная и забытая Ева Кардош. Должно быть, старуха, лет-то уже сколько… высохшая, прокуренная ведьма. Она, кстати, и оплатила проезд.

В Амстердаме надо встретиться с важным американцем, профессором Анцимировым, и передать ему рюкзачок, в котором одно только «железо»: пачка дисков с полным содержанием сайта всемирного клуба. Профессор намерен отзеркалить сайт, на случай, если придется демонтировать его в Москве, ведь служба безопасности всегда рядом. Впрочем, сам Дима ничуть не напуган пристальным вниманием стукачей: русский народ антропософией не интересуется, а значит, нет и прецедента. Другое дело, втиснуть сайт в золоченые рамки демократического запрета на мнения: пусть американцы подохнут от зависти. Пока еще безвестные шустрые одиночки не растащили по себе сочинения Доктора и не взорвали давно уже питаемые соросовскими грантами академические журналы и университетские программы. Не дать ничему пробиться в жизнь, но спорить и мечтать о смерти – на здоровье.

Кроме того, профессор Анцимиров намерен заплатить Диме за кропотливый труд администратора сайта, в частности, за успешное внедрение в озадаченные социальной неразберихой русские умы великих антропософских истин, правда, чуть-чуть повернутых в сторону, что само по себе гарантирует в будущем массовый отход средних и высоких – не говоря уже о низких – умов от учения Доктора. Вот тогда-то мы и присвоим это учение себе.

Антропософия без Доктора.

Ну вот, проверили, обыскали, ощупали даже бороду, не накладная ли. Щупала баба, ленивая, сытая сука, она же и прошлась руками по брюкам, сверху донизу, велела снять кроссовки. Ну что там, под двойной подошвой…

Двойное дно, с ним постепенно свыкаются мысли, приспосабливаются намерения. И если ты все еще полагаешь, что это ненормально, что хватит в пропасти и одного дна, ты просто не в теме или только вчера родился: дьявол не прочь совокупиться с чертом, и нечестивое, от нечестивых родителей, дитя с аппетитом сжирает обоих и тут же выблевывает на тебя разъедающую твою бессмертную душу кислоту. Ты-то думал, младенец, что душа у тебя переживет вечность, а не тут-то было: кусок за куском, предприимчивый бастард отхватывает себе что повкуснее, и никогда уже больше украденное не прирастет обратно, никогда не восстановится. Никогда! Только тут и начинаешь понимать необратимость эволюции: она идет себе дальше, но уже без тебя. А ты шаришь обглоданными кем-то руками в поисках того, второго дна, куда канули твои благие намерения. Но подсобляй же нам, подсобляй!.. тащи сюда свое золотишко! И ты тащищь. Тащишь на растерзание как раз то, чему нет и не может быть никакой цены.

В Амстердаме Диму никто не встретил.

Это так непонятно, обидно, подло. Постоял полчаса возле скамейки, поплелся куда-то наугад… сел на другую скамейку, чувствуя, что потеет от страха, проглотил всухую таблетку. Так просидел час, мимо шастают какие-то дурни с плакатами, кого-то встречают… прошел еще час. И ни во что уже больше не веря, имея в кармане листок с амстердамским адресом, Дима поплелся к поезду. Показал листок двум старухам, те кивают, улыбаются: туда, туда. И поезд понесся в темноту, мимо многокилометрового канала, и было так жутко думать в ночи, что ни один человек в мире не знает, где ты теперь, что с тобой… Его грубо толкает контролер: билет куплен не туда! Холодной, потной рукой Дима достает московский кошелек, и контролер тут же вгрызается голодным волчьим взглядом в невинные и совершенно тут не уместные тысячерублевки… Соскреб завалявшуюся евро-мелочь, получил квитанцию на штраф. Тошно до слез. И дальше, дальше во тьму…

Вот тут-то и начинаешь всерьез верить Жене: деньги – это кровь общества. Обе старухи напротив в один голос щебечут: Ам-стер-дам… Вышел следом за ними.

Бесконечно долгий путь через вокзал, в совершенно не известном направлении, усталость, одышка, сердцебиение. Тут несколько выходов, и все в разные стороны, и лучше просто закрыть глаза и дать волю инстинкту, довериться ангелу, он-то один тебя и пожалеет. Свернул направо, чуть не вперся в какой-то ресторан, шарахнулся от хохочущих набегу, полуголых девок, прижался к холодной стене… На стене желтеет призывным SOS-ом бесплатный аппарат, запускающий остановившееся сердце, и становится еще страшнее… Но ничего, на этот раз обошлось, поплелся дальше. И подсказывает что-то внутри: скоро, уже скоро… и чувствуется уже прохладный ночной воздух… Вышел!

В застыло-оранжевом свете фонарей мощенная камнем площадь, стиснутая со всех сторон театральными декорациями каких-то давно отзвучавших веков, где-то рядом бьет колокол, неторопливо, обстоятельно, пусто. Фонарный столб обвит цветущей глицинией, и в этом есть что-то расслабляющее, южное, будто тебя ждет курорт и четырехразовое питание. Достав бумажку с адресом, Дима тычет ею в какого-то прохожего, и тот только показывает рукой: туда… Пошел, устало волоча ноги по каменной мостовой, остановился на углу… да тут целых три направления, и не знаешь, какое… А люди ходят мимо, посматривают, и не сочувственно, а настороженно: этот явно не здешний. Две длинноногие, чуть навеселе, девчонки прут прямо на него, чтоб только хихикнуть в лицо и тут же вильнуть в сторону, и Дима машет, как клочком белого флага, бумажкой, и те с интересом читают, и обе разом принимаются что-то чирикать, увлекая Диму за собой, и он едва поспевает за ними… Им не очень-то приятно тащить на буксире приезжего бомжа, но время от времени кто-то из них оборачивается и кивает: дальше, дальше… Нет, все-таки запад человеколюбив и доброжелателен, и этих девушек можно было бы пригласить на недельку в Москву, пожить за экзотическим железным занавесом, в огороженном двухметровым забором свинарнике с домофоном и шифрованными замками. Дошли до пересекающего улицу канала, дальше Диме переть одному, все прямо и прямо… переть, может быть, всю ночь. И он, совершенно уже раскиснув, мычит, как может: доведите меня до дома, до самой двери… Обе презрительно хмыкают: сумасшедший. Так и пошел один, наобум.

Сидел бы лучше в Москве, на тещиной кухне. Но хорошая мысль приходит всегда с опозданием. Остановился, глянул на темную, сглатывающую отражения фонарей, воду канала. Придется, видно, заночевать где-нибудь на скамейке… Сел в отчаянии на мостовую. Так жалко бывает себя, так за себя обидно. Смахнул слезу.

Но кто-то словно пнул в бок: надо найти этот дом!.. надо! Внезапная решимость тут же и улетучилась, оставив телу животную покорность, а мыслям – хаос. Дома стоят сплошной стеной, образуя тесный коридор улицы. Старые, скаредно прижатые друг к другу, отстаивающие свое музейное право называться жилищами. Кто, интересно, в них живет? Задрал к театрально старомодному фонарю голову… номер! Тот самый! Синяя эмаль, белые цифры. Попятился в растерянности назад и тут же рухнул на выпирающую из стены, довоенную кнопку звонка… Теперь пусть хоть расстреляют, никуда он отсюда не уйдет. Должна же человеку где-то светить удача. Жмет на кнопку еще раз, для самоуверенности, он же не вор. Старая, узкая, с прорезью для почты, дверь. Лязг замка.

Дима никогда раньше не видел этого человека. Хотя Анцимиров был в свое время москвичем и часто ходил в филармонию. Именно так и выглядит вполне состоявшийся американский профессор: безвозрастно. Зубы, волосы, смайл. И пульс у него наверняка сорок, а давление регулируется гербалайфом. Пожали друг другу руки, но пока еще только на пороге, пока еще нет причин пускать приезжего на ночлег. Тут надо поскорее объясниться… эти бедные, бедные родственники!

Все еще дрожащей, потной рукой Дима нащупыает в рюкзаке коробку с дисками: вот оно, всемирное богатство. И сам вроде бы горд: такое мы в Москве наворочали.

– Окей, хорошо, что Вы это привезли… Не выпьете ли со мной кофейку? Хотя еще, кажется, не утро…

Он нехотя пропускает Диму в крохотный, с винтовой лестницей, коридорчик, ведет наверх, и Дима с непривычки хватается руками за крутые ступеньки и так, на четвереньках и с колотящимся сердцем, вползает на третий этаж, где профессор Анцимиров временно снимает квартиру. Гостиная-кабинет с балконом, длинная, как чулок, кухня, спальня под скатом крыши. Рухнув на кожаный диван, Дима осторожно спрашивает, почему Ева его не встретила.

– Ева? Вы не встретились с ней? Как же Вам удалось добраться? – Анцимиров как будто даже возмущен, что Диме это удалось.

– Да как… то есть…

– Ну хорошо, сейчас я принесу деньги… – уносит куда-то диски, и пока его нет, Дима собирается с разодранными в клочья мыслями. Тут что-то не совсем то… а что не то, пока не ясно. И самая настырная, как грабли в лоб, мысль: не надо было отдавать американцу диски. И тоже неясно, почему.

Профессор приносит кофе, кладет перед Димой конверт. Вот так всегда: купил-заплатил. А дальше – мы тебя не знаем. Ты нужен кому-то, если сиюминутно полезен, сам же по себе, со своими горестями и сомнениями, ты для другого не существуешь. Гадко. И тут звонит телефон, и Дима не рубит в английском, но голос бабий, сердитый.

– Это Ева, – нехотя поясняет Анцимиров, – она сейчас подъедет. Еще кофе? Она, знаете ли, только что проснулась… Впрочем, это я ее задержал, – вызывающе смотрит на Диму, – мы дискутировали. Да она, кажется, уже тут…

Ева взлетает наверх, как на помеле, седая, ничего почти уже не весящая ведьма, и сразу набрасывается на профессора:

– Чем ты меня накормил? Эти голубцы из китайского ресторана пришлось выблевывать два с лишним часа, и хорошо, что рядом был Бальзак, он один мне и сочувствовал… – и уже обращаясь к Диме, – Ты ведь не знаком с Бальзаком?

«Они оба сумасшедшие, – тоскливо думает Дима, – а я-то вез им свое самое дорогое, драгоценное… сидел бы лучше дома. Правильно ведь говорит Женя: на хрен нам эта Европа. И этот профессор Анцимиров не понимает, что перед ним администратор глобального интернет-клуба и к тому же антропософский поэт, для него я… так, блеклое эмигрантское пятно, интернациональный мусор…»

– Хорошо, что ты приехал, – обнимая Диму и обдавая его запахом табака, кофе и «Донны Каран», старательно выговаривает по-русски Ева, – Я тебя ждала.

Это у нее всегда так: сразу переводить деловое на личное. И собственный возраст ее не смущает, а ведь сколько ей уже лет… пятьдесят или больше. Тела совсем не осталось, только воздух и перья. Табак. Но деньги у нее всегда есть, и это важно.

– Как здоровье? – сочувственно спрашивает Дима, зная уже наперед, что здоровья у Евы давно нет, а то, что есть, никуда не годится.

– Я скоро умру.

– Она так говорит лет уже двадцать, – поясняет Анцимиров и подбадривающе смотрит на Еву, – таков ее имидж.

– Но разве быть профессором, это не имидж? – торопливо вытаскивая из пачки сигарету, отбивается Ева, – Разве это не имидж осла? Ни один професссор не позволит себе выйти за рамки сухого рассудка: такова его добровольная тюрьма. И по этим тюремным меркам профессору не лень воспитывать, перевоспитывать и переперевоспттывать поколения ни в чем пока еще не повинных птенцов… Хотя постойте, не такие уж они и невинные, раз позволяют себя заранее списывать с полета, они еще до рождения готовились к бескрылости. Поэтому… – Ева жемчужно-белозубо улыбается, собирая в морщины вокруг рта сухую, тонкую кожу, – ты правильно делаешь, что подсобляешь им умереть, меньше будет на земле навоза…

– У Евы отец наци, – специально для Димы поясняет Анцимиров, – поэтому не удивительно…

– Заткнись, тут не гулаг, – обрывает его Ева, – я говорю только то, что думаю я, а не кто-то другой…

«Вот так и строй с ними антропософское общество, – разочарованно заключает Дима, – каждый гнет в свою сторону…»

– … и почему я должна горевать из-за того, что мертвое само для себя выбирает смерть? Все твои, Анцимиров, ученые подвиги служат единственной, заранее назначенной цели: затягивать разумение тиной. Так, чтобы в мысли – а это всё искусственно выращенные в идеологических парниках мысли – не пробивалась ни одна живая, самостоятельно добытая идея. Подумай, сколько младенческих душ ты уже загубил, привив им навыки корпоративной безответственности! И это только первые шаги в сторону тотального оглупления…

– Но одна ты ничего тут изменить не можешь! – почти в отчаянии восклицает Дима и тут же жалеет о своей несдержанности.

– Сама для себя смогу, – неожиданно твердо и непреклонно режет в ответ Ева, – и каждый в отдельности должен делать то же самое: стать автономным, самодостаточным…

– А жить на что? – перебивает ее Дима, – Это у тебя, положим, есть деньги… А я вот хожу в филармонию, освещаю…

– Мы все долго еще будем ходить на работу ради денег, – соглашается Ева, – и если мы начинаем бунтовать и требовать от сосущих нас пауков раздела имущества, мы кое-что, разумеется, получим… – она презрительно хмыкает, – но при этом что-то в нас очерствеет и склеротизируется, потеряет гибкость и силу, да попросту станет пеплом… наши незримые оболочки! О них-то мы и должны сегодня в первую очередь думать, об этих ресурсах будущего. Сохранить душу подвижной и гибкой!

– А жрать что будем? – уже не стесняясь присутствия профессора, грубо осаживает ее Дима.

Ева понимающе кивает: она была в китайском ресторане. Китайские копии еды – лучшие в мире. Сидишь, возишься палочками в говне.

– Начнем с того, что не будем, – терпеливо поясняет она, – не будем пожирать животных! Питайся сам, как корова, травой, вон сколько везде крапивы и одуванчиков… а сколько орехов!.. ягод! У тебя есть шесть соток?

Оторопело на нее уставясь, Дима не знает, что ответить: эта графиня хочет изгнать его из центра Москвы, из надежно огороженной стальной решеткой многоэтажки! Лишить его этого богатства! Ему, что, съехать на шесть соток и рыть, сажать, удобрять?

– Нет, – с обидой в голосе говорит он, – я ведь интеллигент… я человек свободный…

Ева неприлично громко смеется:

– Шесть соток, это и есть русская свобода. Каждому русскому – шесть соток! У кого еще в мире такое есть?!

– Шесть соток, – уточняет профессор, – укрепляет у русских патриотизм, который, как известно, является последним прибежищем негодяев… Зачем нам страна негодяев?

– Шесть соток, – упрямо гнет свое Ева, – это последняя крепость, которую удерживает каждый для себя, вздумаешь сунуться, получишь революцию…

– Это нам хорошо известно, – кивает профессор, – мы держим этот ресурс в запасе и ждем, когда на шести сотках созреет наконец готовый взять власть. И пусть он ее возьмет! Для нас. Ведь это мы первые разглядим его и будем делать вид, что не видим в упор, мы даже не станем наказывать его, шестисоточного, за его намерение отправить всех нас в синайскую пустыню. Напротив, мы же и объявим этого дурака победителем! И когда он развесит уши и упрется голодным взором в бессрочный загранпаспорт и тринадцатую, от нас, зарплату, мы выдернем из-под него эти, теперь уже наши, шесть соток…

– Так я и думал, – угрюмо констатирует Дима, – для этого мы и умнеем… изучаем антропософию. Припадаем к источнику вечной жизни раньше других, и только для того, чтобы еще эффективнее убивать!

– Что в этом плохого? – настороженно вставляет профессор, – Кто-то ведь должен стать просто мясом…

– А если ты сам? – срывается вдруг на «ты» Дима, – Если сожрут тебя?

– Это не тема для разговора, – категорично отрезает профессор, – глупость да и только…

– В банке с пауками кого-то ведь обязательно съедят, – язвит Дима, – когда мошек уже не останется…

– На пауков умело охотятся осы, – ехидно вставляет Ева, – в мир прорывается иное поколение одиночек, зажигающих свое Я не от шкурного корпоративного «мы», но в силу собственной мысли. И ничего вы с ними не поделаете! Вам не приручить их, не согнуть! Бессмертного смертью не запугаешь! Они-то и есть антропософы, их законы взращиваются не на земле, их право – не казнящее римское право, но воскрешающее право Христа.

– Ева, заткнись, – сердито перебивает ее профессор, – иначе я верну тебе твои деньги обратно…

– Вот уж чего ты никогда не сделаешь, поскольку деньги есть эквивалент твоей любви к ближнему: все мы братья, люблю с вас брать я…

– Ева!..

– … но поскольку моим ближним ты можешь стать лишь усвоив ту же, что и я, истину, то и любить надо одну только истину, добывая ее усилиями кровоточащей души… скажем так, духовнонаучную истину…

– Но Достоевский, – библиотечно охорашивается Дима, – он же предупреждал, что не стоит слезинки ребенка даже самое в мире великое…

– Как раз самое великое-то и требует всех на свете слез и всех страданий, – невозмутимо возражает Ева, – и нет такого зла, которое каждый из нас не носил бы на дне души, и чем больше ты выжег и вытравил из себя зла, тем больше ты осознаешь себя… Ребенок же, слабовольно размазывающий сопли, только подсобляет злу.

– Ничего себе, вывод, – разочарованно заключает Дима, – дальше ехать некуда.

Он устало приваливается к спинке дивана. Нет, это не для него, это безостановочное стрекотанье и жужжанье не желающих спать мыслей. Это и есть, впрочем, Европа: тайная работа души, незримое ткание духа. Ты-то готов к этому? Нет. Ты охотно называешь Европу музеем, куда валит на каникулы весь мир и где нет уже больше никаких живых соков: только декорации давно угасшей истории. Но не все еще, впрочем, добито, и это тебя пугает: что, если все же придется самому думать? Нет, уж лучше пусть ее, старуху, добьют.

Если копнуть историю последних ста лет, то непременно наткнешься на подозрительно дублирующие друг друга факты: троцкисты запрещают антропософию одновременно в Германии и в России; одним и тем же способом, с чердака, троцкисты поджигают Гётеанум и Рейхстаг; и все, что творится в сталинских концлагерях, троцкисты списывают на образцовый немецкий концлагерь; троцкисты открывают накануне войны советскую границу: вперед, на Берлин, а их партийные товарищи открывают для англичан норвежскую границу: дави этих германцев. А вот он и сам, товарищ Троцкий, в черной похоронной шляпе, элегантен и прост. Он не одобряет национал-социализм хотя бы уже потому, что ихняя свастика не окончательно разъедает личность, не отбирает у индивида остатки самосознание, но только оккупирует его набором сворованных у Распятого истин: истин люциферических, в которые надо верить, не дознаваясь до их сути. Короче, товарищ Троцкий очень недоволен тем, что опекающиий свастику Люцифер вовсе не намерен кого-то на земле истреблять: это не роль для великого артиста. Национал-социализм может ведь оказаться всего лишь превентивной, на случай трудных времен, затеей: народ-то остался цел! И тут-то к народу, из самого его народного духа, и может подступить антропософия, этот единственный чисто немецкий продукт истории. Но может ли такое случиться, что национал-социалисты сойдутся с Доктором? Сложат с себя люциферическое оперенье, научившись воспринимать свастику сознательно: как личное бегство от эгоизма в сторону всечеловечности. Потянет ли на это германский дух? Он пока еще младенец, закутанный в поэтические пеленки гётеанизма, вскормленный венской классикой, он – солнечное дитя Заратустры. Теперь его время, его побеги пробивают повсюду бетон и асфальт, а корни сидят глубже древнеиндийских пластов. Как тут быть истории? История выводит на сцену иезуита. Он сладок и мстителен, он готов подползти незаметно сбоку и всадить под ребро кинжал, и у него всегда при себе парагвайский сценарий всеобщего счастья: трудитесь, дети, радуйтесь, что никто вас пока не убил! Счастье изнывающей под спудом бездуховности души.

Национал-социализм может оказаться началом искупления Люцифера. Мысль зреет в высотах германской музыкальности, молния воли бьет прямо в сердце: здесь! Место будущих мистерий, сердце готово уже сегодня излить из себя свет: от сердца к Солнцу! Так приветствует тебя германскаий воин, и это ведь и твоя война, и ты удерживаешь высоту своей с Люцифером встречи: теперь Ему без тебя никуда, теперь только вместе, медленно, постепенно, сознательно. Держи крепче, не отпускай, это же Светоносец! И ты начинаешь понимать, что это не ты, но Христос в тебе ткёт золотую середину.

– Слезинка ребенка, – беря Диму за руку, терпеливо продолжает Ева, – попросту назначается болтливыми батюшками мерой всех вещей. Ребенок плачет и в старике, потому что не понимает причины своей боли. Не понимает ее и Достоевский со своей физиологией. Эти задушенные материализмом психологи! Кстати, где ты собираешься ночевать? На этом старом кожаном диване? В последний раз здесь спал один мой восьмидесятилетний приятель и умер ночью… от старости… Поедем ко мне?

Дима вопросительно смотрит на Анцимирова, но тот только торопливо кивает:

– Графиня права, как всегда. Спокойной ночи.

Вышли в полную тишину смахивающей на коридор улицы. Сплошная трехэтажная стена домов, глицинии и оливы у парадных входов, припаркованные на ночь велосипеды. Тут можно смотреть из года в год в окна напротив, где кто-то сидит за компьютером и варит себе кофе, и не находя никаких перемен, делать то же самое. Но приходит утро, разбираются велосипеды, и почтальон, крутя педали тяжело нагруженной телеги, оставляет на каменной мостовой коробки и свертки, которые здесь никто не сворует. Многие дома стянуты стальными тросами, чтоб не разъехались стены, и есть надежда, что и завтра будет то же самое…