Текст книги "Меч Михаила"

30

Дотащившись до эскалатора, Дима снова видит проклятую собачонку, едущую, как и он, наверх, в августовское асфальтовое пекло, но теперь в его мыслях только безразличие и усталость: податься куда-нибудь, затаиться… Нет, не домой. Дома теперь Женя, ждет отчет. Должно быть теперь обедает. Подумав о тещиной запеканке из макарон, Дима привычно морщится. Отчитываться перед братом, занятие для большинства людей привычное: брат выслушает все по порядку, наберет в грудь побольше воздуха, чтоб никому, кроме него самого, уже и не дышалось, и рявкнет тебе в морду: «Я повторяю еще раз!» Это он к тому, чтобы ты наконец заткнулся. И хотя ты тоже ему брат и у вас общая, по дедушке-бабушке, кровь, он не слишком высокого о твоем происхождении мнения: ты, выкидыш. Сядь сначала за парту и следи за моей указкой: тут, видишь ли, история, а тут – верный на нее взгляд. И не моргай, не подмигивай. Советую тебе носить дымчатые очки, и притом постоянно. А ну, поверни-ка сюда морду! Смотри прямо на меня… так… еще смотри… жарко?.. холодно?.. страшно? Скажи спасибо моей воле, что вовремя уберегла тебя от самораспознания. Стоит тебе докопаться до себя, и ты тут же увидишь: гниль, дерьмо, болото. А когда за тебя волю я, все идет по плану, и скоро уже о твоей ничтожной персоне начнут говорить: талант, а твои, между нами, сопливые, опусы читать взахлеб и даже заучивать наизусть. Ты ведь как раз этого и хочешь: хочешь чем-то казаться. Великое искусство показухи и есть искусство будущего, призванное дать каждому любое, в том числе и не существующее в действительности переживание. Чем нереалистичнее, тем слаще и острее. И ради этого сладкого будущего ты согласен гнить уже сегодня: у всех на виду.

Не окажись у каждого из нас ни одного в жизни брата, что стали бы мы делать с собой? Брат подскажет, утешит, продаст и вовремя пристукнет. Таково сегодняшнее между всеми нами родство. Особенно полезны тут утешения: не хнычь, будет ведь еще хуже.

Будет или не будет, а идти куда-то надо, да и есть уже хочется. Дима не заметил, как оказался перед стальными воротами, набрал, не глядя, шифр замка, нащупал кнопку, поднимающую и опускающую железный занавес. В подъезде гробовая тишина, яркие, как в тюремных камерах, лампы и пахнет чем-то таким привычным… как-будто бы даже кровью. Сплюнул на стену. И что-то метнулось вдруг за спиной, проскочив на два шага вперед, и сердце тот час же обдало грудь аварийным жаром… нет, это только тень, твоя собственная тень… Так, видно, и жить теперь с этим страхом. Вошел незаметно, как вор, в квартиру.

Женя даже не обернулся, сидя за компьютером, и в этой его показной надменности Дима угадывает собственную перед ним виновность: не справился, не потянул… да и кто согласится убить свою же сестру… впрочем, кто-то ведь и соглашается. Хотя, по мнению Димы, достаточно было бы просто выпихнуть анонимщицу с форума, чтоб никто ничего о ней больше не слышал: нет больше такого человека. И никто никогда не дознается, не станет доискиваться, шуметь. Оно и ей самой спокойнее.

– Я в курсе, – не оборачивась, сухо бросает в компьютер Женя, – мы упустили шанс, и именно поэтому… – он внезапно, несмотря на грузность тела, оказывается к Диме повернутым, – тебе придется проделать все это еще раз… да, да! И не надо мне твоих жалких объяснений!

Дима молчит, стоя в дверях, словно даже и не у себя дома, а в кабинете очень большого начальства, делает шаг к столу, а дальше идти уже опасно…

– Да ведь это же Тая… – сдавленным от волнения голосом сообщает он, рухнув на стул.

– Ну и что?! То есть я хочу сказать… – тут Женя как будто спотыкается, шарит наощупь, – Ты в этом уверен? Она ли? Но знаешь, – к нему снова возвращается уверенность, – люди с годами меняются, семь лет – и в тебе уже совершенно другой состав, ни одной старой клетки, и все, что когда-то было твоим, сегодня уже недействительно… Всякое родство, видишь ли, надо подтверждать!

Женя смотрит на Диму в упор: тут неуместны оправдания и жалобы. Тут речь о принципе, за который бились воинства мудрецов, скашивая своей рассудочной мудростью негустую еще поросль духа: пока у тебя есть тело, душой твоей правим мы. Твоей бездуховной душой. Кстати, так удобнее и тебе самому, да, проще.

– Но я не мог… не мог… Послушай, Жень, мы ведь с тобой не сумасшедшие…

– Нет, конечно, – усмехается в недавно отрощенные рыжие усы Женя, – мы, напротив, очень умны. Это я к тому, что сегодня для нас принципом крови является тип мышления, навсегда порывающий с ангелическим созерцанием, достичь которое можно лишь сознательно: мы – за механическую бессознательность! Больше, еще больше чувственности, вплоть до тотальной порнографической вседозволенности! Да, мы диктуем уже лежащему под нами миру нормы и трафареты самоуничтожения. И мир, надо сказать, благодарен нам за это! Мы сами, во всей полноте нашей сегодняшней власти, не созерцаем, но логизируем, приводим всё к великому общему знаменателю рассудка, и если где-то что-то не так, мы только усиливаем ту же самую логику. И она, заметь, эта наша логика, от мира сего. Наш ум, и это ведь коллективный ум, подсказывает нам сегодня: отобрать антропософию у Доктора, а самого Доктора изъять из истории. Отберем – и никто этого не заметит, не догадается. Все так и потопают дальше, теперь уже налегке, в заранее очерченный нами круг…

– Постой, так ведь это же черная магия!.. воронка!

Женя безразлично кивает:

– Кто-то умрет уже сегодня, и неважно, как… Вот, к примеру, она… – смотрит исподлобья на Диму, – она обречена. Я долго терпел ее на нашем форуме только потому, что хотел выяснить: какова высота нашего врага…

– Ну и…

– Она уже проскочила, прошла сквозь око урагана… она из тех, кто знает. И это совершенно недопустимо, это – преступление!

– Но Тая… Таечка… я бы, может, ее приручил…

– Такие не приручаются. Их просто убирают. Кстати, даже если она и выживет, у нее нет ни одного шанса реализовать свой, скажем так, продукт. Напишет книгу – пожалуйста, издаст за свой счет – сколько угодно, но распространить, а тем более, продать – никогда! Все оборвется на том же месте, где и началось…

– … то есть в ней самой, – тихо добавляет Дима, – в точности, как у Яны… Это ведь ты убил Яну…

Обдав Диму тяжелым, исподлобья, взглядом, Женя откатывается вместе с компьютерным стулом к набитым сочинениями Доктора книжным полкам. Он часто так фотографируется: на фоне этой излившейся с неба мудрости. Он придумал даже более удачное, чем антропософия, название, методософия: технология технологий ради технологии. У него университетские семинары в Амстердаме и Нью-Йорке, и сам профессор Анцимиров сидит, словно студент, в первом ряду.

– Не понимаю, о чем ты? – озабоченно бормочет Женя, – Меня твои бабы никогда не интересовали…

– Ты знаешь, о чем…

Два сошедшихся в волевом поединке взгляда: кто уступит, тот проклят, пропал. И дважды это не выясняют: кому уступить. Можно уступить другому жену и все свое имущество, уступить начавшуюся было карьеру и завидный кусок хлеба, и даже жизнь, и ту можно кому-то уступить. И все это сносно и исправимо, пока при тебе твой дух, твое едва только вылупившееся из неразберихи души, пока еще бескрылое и что попало клюющее Я. Но кто-то ведь уже узнает в этом птенце будущего лебедя: узнает размах будущих крыльев. Пока еще не поздно, пока воздух и жар не стали еще достоянием высоты, свернуть гадкому утенку шею! Оно ведь и уткой можно неплохо прожить, крякать себе и крякать. Утки очень симпатичны. К тому же у них сочное мясо.

– Уходи…

– Ты несешь какой-то бред, – часто моргая бесцветными ресницами, наступает на брата Женя, – а ведь я, между прочим, спас тебе жизнь! Спас от развала твою семью! Сделал тебе мировое имя! Свел тебя с надежным спонсором! Выбил для тебя дачу в Болгарии!

– И съел мою душу, – без всякого выражения выдыхает Дима.

На плотном, крупном лице Жени проступают красные пятна, лоб заметно вспотевает, он лезет в карман за платком, шумно сморкается.

– Вот ведь, всю жизнь заботишься о брате, а тот… – с обидой бормочет он,

– Ведь ты без меня – ничто!

– Уходи, Женя, я должен все обдумать, уходи… куда-нибудь! Сейчас!

Грузно поднявшись, Женя молча перешагивает потертый ковер, толкает плечом дверь, и уже из коридора, негромко, но внятно:

– Не спеши с выводами, Дима. Ты – наш, а мы – твои.

– Знаю, – не глядя на брата, хмуро отзывается Дима.

31

Вика принесла из офиса ужин: прямо с банкетного стола. Наконец-то всё дома в порядке, по-родственному, всё надежно и прочно, и не надо, как раньше, подозревать Диму в провинциальных, оправданных разве что климактической похотью, интересах. Нет больше никакой провинциальной Яны. И если мужику скоро пятьдесят, есть надежда, что он почти уже перебесился, а то, что осталось, нетрудно вытравить занудностью повседневной о нем заботы. Забей его неусыпным вниманием! Доконай придирчивостью к мелочам! Сгнои расторопной предупредительностью!

Сели за стол вдвоем, но как-то неуютно без Жени. Словно в их заново осчастливленном браке что-то внезапно пошатнулось, накренясь в сторону временного сожительства, с гарантией на полгода. На столе нетронутый жареный гусь – шеф заказал четыре штуки, и этот оказался лишним – паштеты, закуски, салаты, вино… ну там, яблоки-апельсины-бананы, роскошный кремовый торт. Ну давай что ли, за здоровье… Выпили. По телу пошло тепло, и подступила вместе с ним такая смурная грусть, будто сидишь на чьих-то похоронах. Не на своих ли? Сидишь и вспоминаешь отлетевшую уже жизнь. Много-много ненужных воспоминаний.

– Съезжу, пожалуй, к отцу, – неуверенно начинает Дима, – а то ведь и не попрощаешься со стариком…

Сказал и тут же пожалел: Вика сама еще приедет, разыщет. Но раз уж сказал, надо, пожалуй, и собираться… доесть неспеша гусиное крыло, намазать на булку с маслом лососевой икры, высосать лимонную дольку… Главное, не брать с собой компьютер, не брать даже телефон. И Жене ничего не передавать, даже на словах. Хотя тот ведь все равно разнюхает… но ведь и не сразу. Взять на всякий случай зимнюю куртку и ботинки.

Вика отпустила, поверила. И уже ждет должно быть обратно, пересчитывая по пальцам дни. Какая теперь разница, дни или годы. В этом городе времена года уже не меняются, всё сметено в кучу наезжающих друг на друга воспоминаний: тополиный пух вперемежку со снегом… Кто-то рад, что вовремя отсюда свалил, а тот, кто остался, должно быть еще не понял, что время украло у него главное: силу пробуждения. Лежишь ты, бывает, с головой под одеялом, и нечем дышать, и мысль подлезает то с той, то с этой стороны: «Найди силы, сбрось с себя эту дрянь!» Но нет никаких сил, и ты задыхаешься… Так кто же сбрасывает с тебя одеяло?

Сны часто оказываются предупреждением: ангел орет тебе прямо в ухо. Но память твоя коротка и не дотягивает до утра. Да ну ее, память, совсем… просто считать на стекле маршрутки капли дождя, то и дело вздрагивая от каркающих слов водителя: «Следующая остановка…» Вышел с рюкзаком под дождь. Поплелся куда-то, во сне.

В квартире, где жила когда-то мать, теперь черт знает что: воняет мочой и лекарствами, и целый день орет телевизор. Старик не понимает намеков смерти, и проливая на пол мочу из поллитровой банки, дает кому-то сердитые указания: работай, гнись! Он часто плюет на пол, зная наверняка, что плевки обязательно сотрут, и если в стакане нет воды, он просто швыряет его об стену…

У Димы свой ключ, и это последняя гарантия его в квартире уместности. Точно такой же ключ есть и у других, совершенно чужих, заботливо подосланных сюда местной синагогой: они уже обговорили со стариком детали его похорон. Кроме того, к старику ходит работница, главное достоинство которой состоит в том, что она еврейка. Низкорослая и все еще крепкая пенсионерка с ядовито баклажановой стрижкой и вдавленными в короткую шею пластмассовыми бусами, она ухватисто, с комсомольским задором, драит шваброй пол, варит на кухне какую-то дрянь, выдаваемую ею за суп, стрижет старику ногти и даже, бывает, читает ему месячной давности газеты. У нее тоже свой ключ, и она беспрепятственно шастает туда-сюда, наводя соседей на подозрение в «связи», за которой уже просматривается полный отгон квартиры с пропиской новых, теперь уже своих, родственников. Никто с ней в подъезде не здоровается. Да ей это и не нужно: синагога отсасывает у старика всю пенсию.

Дима ей сразу и окончательно не понравился: рыкнет «здрасьте» и даже не спросит, жив ли еще отец… поухаживал бы за ним сам! И чего, спрашивается, сюда приперся? Может, он в Москве-то и не живет, может, бомж… Другой-то сын, Женька, тот просто умница: пошел, как порядочный, в синагогу, снял знающую себе цену личную секретаршу… так эта пенсионерка именуется в контракте, сунул раввину конверт, на случай досрочных похорон… Сразу видно, человек на высокой должности, серьезный. А этот, приезжий, только пялится в окно и лежит перед телевизором на диване. Хоть бы обратил внимание, как пенсионерка тут работает, и притом, соблюдая технику безопасности, и каждый ее тяжкий рабочий день пусть ляжет темным пятном на его московскую совесть: он даже не разговаривает с отцом.

Дима ответно ее возненавидел, и всякий раз, едва заслышав в замочной скважине ворочанье ключа, хлопает в комнате дверью и сидит там, не вылезая, пока старая еврейка не перемоет посуду и не даст старику пожрать. Дима охотно сменил бы замок и тем отвадил бы старуху от приличного заработка, но самому возиться с отцом… нет. И она приходит, приходит…

Впрочем, все не так уж безнадежно: отец рано или поздно умрет, и в опустевшей квартире поселится зависть, и кто-то из соседей подберет к замку ключ, войдет в пахнущий хлоркой коридор, откроет на кухне пустой холодильник… Тут нечего брать, разве что оставшееся еще от матери старое пианино и дубовый письменный стол. Пианино теперь дешевле дров, не берут и задаром, а стол можно распилить на части и перетащить на дачу. Но даже если и учесть, что газовая колонка вот-вот сдохнет или взорвется, батареи текут, а оконные рамы заколочены от сквозняков гвоздями, жить тут все-таки можно. Это же, пожалуй, впервые в жизни: ни с кем ничего не делить. Хотя, с другой стороны, страшно: с собой-то что делать? Да и привык уже к хорошим, из офиса, продуктам. Обратно в Москву? Теперь уже все равно, Женя и тут его достанет, по-братски. Выключив телевизор, Дима прислушивается: кто-то отчаянно звонит в соседнюю квартиру… И вдруг ни с того ни с сего дикая такая мысль: была бы здесь сейчас Тая! Дима никогда так раньше не думал: Тая сознательнее его. Сам-то он весь на чувствах, на этом шатком, над пропастью, помосте, да можно сказать, в плену. И его братское, у Жени, ученичество родит разве что рассудок, подмазанную скукой расчетливость, от которой заранее стынет фантазия и черствеет ум. Оно ведь и Тая рассудительна, но уже без каких-либо обязательств перед схемой: рассудок тут только служит, тогда как сознание приказывает. И это ее приподнятое над внешними обстоятельствами сознание проникнуто жаром Я: Я есть всё. Тут ничего уже не отнимешь, тут всё уже состоялось. Может, Диме следует немедленно прибиться к этой не экономящей себя солнечной власти? Ну, скажем, не прибиться, а только тянуться, тянуться… выжигать из себя хлюпающую гниль эгоизма… Признать над собой превосходство младшей сестры?!

Эта мысль разом его отрезвляет: чтобы администратор всемирного интернет-клуба гнулся перед деревенской училкой?! Пожалуй, надо все-таки закрыть вышедший из-под контроля форум, а Жене сказать, чтобы не лез… что не он тут старший брат…

В коридоре шарканье медленно переступающих ног, отец ходит в галошах, на случай, если на полу окажется оборванный электропровод… да мало ли что еще. На столике каталки у него банка с мочой и вставные зубы, и если не споткнуться о плинтус, можно въехать в ванную и найти зубную щетку… Услышав, как Дима хлопает дверью, старик в страхе орет:

– Кто здесь? Кто??

Плетущиеся по следам страха подозрения: здесь вор! Кричать, звать на помощь, звонить. Но старик только хитро улыбается: вот сейчас я тебя узнаю! Знакомое ворочанье ключа, скрип входной двери… Забыв вылить в раковину мочу, старик ползет обратно.

Все непременно хотят иметь идеалы молодости, но никого не интересуют идеалы старости. Большинство попросту доживает. Высасывает из своей же души последние соки, делаясь все скареднее, все ничтожнее. Старость – это приговор ленивцу, так и не рискнувшему в жизни взлететь… ах, высота! Ее-то как раз и боятся. Но есть облака, есть ветер. Есть дышащие пламенем драконы. И паруса, они ведь тоже от высоты, эти унесенные в море лепестки роз…

Старость могла бы стать спокойной просветленностью навстречу продолжению жизни: теперь, когда чувства теряют власть над фантазией, а ум ищет равновесия, сердце начинает понемногу светиться… Но вот крышка гроба забивается гвоздями, и тебя как будто бы уже и нет. А ты – есть. Так мало ты унес за черту, ты одинок и нищ. И ангел только разводит руками: каждому по труду. Вот ковыляет по коридору старик: над чем он, собственно, работает?

32

Денег осталось на два дня, придется доедать за отцом суп, и старая стерва как чует, сама выгребает половником гущу. Дима догадался сказать ей, что собирается врезать новый замок: с полуслова все поняла и теперь оставлет суп нетронутым, со всеми макаронами, головками лука и лавровым листом. Стал приворовывать у отца в холодильнике.

Ходить в городе некуда, разве что в церковь. Она тут недалеко, за две остановки, и Дима идет пешком, экономя восемь рублей и пропуская взглядом несущиеся мимо маршрутки. Он теперь беден, ха-ха, и это он-то, администратор всемирного форума. Никто его тут не помнит, не узнает, и его черная, с проседью, борода доросла, как у монаха, до груди.

Перекрестился возле церковных ворот, а нищим подавать нечего, да они и привыкли: нынче все жадные. Сами себе они никогда бы не подали, за безделье-то, но сидеть тут им нравится, на старых ящиках и брошенных на землю досках. Мимо них ходит в церковь слепой мужик, в затертом пиджачке и с авоськой, тыкает палкой в асфальт, торопится, и при нем всегда замызганная собачонка, она же потом и ждет его на ступенях, беззлобно уступая дорогу каждому, поскольку ей, скотине, в храм соваться нельзя. Но у ворот ей бросают, бывает, куриную косточку, и она несет ее в зубах, то и дело посматривая на слепца, словно намереваясь с ним поделиться. Вон он снова обстукивает палкой лужи, и те, что сидят перед воротами, молча наблюдают: вляпается в грязь или нет… вляпался! Толстые, на ящиках, бабы сочувственно переговариваются: мужик-то еще не старый, но, видать, совсем пропащий. И тот, не матюкаясь, тащится дальше.

Вот здесь когда-то… это ведь было совсем недавно… и нет уже ничего… Здесь, в зелени майских берез, вспыхнула перед Димой какая-то новая, намного опередившая его собственную жизнь, реальность: Яна. Она пришла сюда не случайно, по какому-то давно утвержденному плану судьбы, пришла, чтобы… уйти. И может быть, именно поэтому она и смогла так к Диме приблизиться: ушла, оставшись внутри. Теперь, сколько не перемещайся в пространстве, сколько не гони себя отовсюду прочь, есть в тебе это удивительное постоянство: ты дома. Твое тело умрет, ты даже никакой не долгожитель, ты только донашиваешь свой эгоизм и свою о смысле тоску, втайне ничего себе так не желая, как прорваться туда же, к ушедшей… Но голод возвращает тебя к здравомыслию, и ты шаришь в пустом кармане, вытряхивая в ладонь мелочь на сигареты.

Тут было когда-то кладбище, и хоронили всех подряд, кто жил рядом, и теперь из этой добротно унавоженной почвы прет сочная газонная трава, а над нею кружатся стрекозы и пестрые крапивницы. Теперь тут рай. В рай приходят обязательно после смерти, и можно ведь умирать гораздо чаще, чем к этому располагает тело: умирать и становиться. Только вот разве решишься на это, когда тобой правят известность или успех?

Неспеша обойдя монастырский сад с оплетающими каменный забор цветущими розами и клематисами, выстроившимися вдоль газонов георгинами, гладиолусами и астрами, нырнув взглядом в пруд с золотыми карасями и всплывшей на поверхность, греющейся на солнце черепахой, Дима обнаруживает калитку, выходящую прямо во двор того дома… Там все по-прежнему, дворник сонно метет асфальт, в песочнице возятся дети, и даже, кажется, собака та же самая… пшеничный терьер… Собака должна его узнать.

Узнала.

Деловито подходит, нюхает пыльную штанину, задирает вверх голову: брех-брех. И так это получается у нее грустно, трагично: вот ведь не явился вовремя, не встретил Яну возле школы… Собачье понимание куда выше человеческого: душа говорит тут не из проданного за бесценок тела, а прямо из космоса. И этой, одной на всех гавкающих, собачьей душой правит не расчетливый мертвый рассудок, но свет. «Свет есть знак присутствия божественного…» Потрепав терьерку за уши, Дима неуверенно кивает хозяину: узнает ли? И тот молча подходит, пристально смотрит на Диму, как когда-то в школе… и у Димы нет с собой яблока… Только жгучая обманная надежда впивается на миг в колыхнувшуюся на сторону мысль: «Жива ведь… ну, скажи, что жива…»

Терпеливый взгляд собаки.

Молча заходят в подъезд, и снова безумная мысль: «Яна теперь дома…» Скорее, скорее, она ведь может уйти… запах жасмина и нагретого солнцем тела… на этот раз надо успеть… Ухватившись рукой за перила, Дима едва справляется с сердцебиением, закрывает глаза, и собака бежит сверху к нему, задирает бородатую голову: гав-гав. Кое-как поплелся дальше…

В тесном коридоре сушатся на веревке пеленки, тут же велосипед и вынесенные из комнаты книжные полки, и широкий, во всю стену, зеркальный шкаф бестактно возвращает Диме его вписавшееся в плоскость отражение: пиджак косит на плечах, брюки помяты… Отвернулся. Зачем его сюда позвали? Снял пыльные ботинки, прошел по ковру к дивану.

Он помнит этот узор, и плед на диване тот же, и эти вышитые подушки… будто жизнь, уходя, оставила обратный адрес. В соседней комнате плачет ребенок, на кухне завывает чайник… Перед Димой на столике его чашка, много он тогда выхлебал, в ту холодную и долгую зиму, не подозревая, что жажда – впереди. Жажда общности с другим. С человеком.

– Вот, незадолго до того… – сбивчиво поясняет сын Яны, вытаскивая из большого кожаного портфеля, из ее портфеля, простую школьную тетрадку с одуванчиками на обложке, – Она писала это, как я понимаю, для Вас… это для Вас, возьмите!

Застыло уставившись на протянутую ему тетрадь, Дима прижимается к спинке дивана, чувствуя противный подмышками пот: Яна могла знать о нем всё. А он даже не разместил на сайте некролог, так и не решился. И теперь эта копеечная школьная тетрадь ложится неподъемным грузом на его совесть: пока Яна все это писала, он думал, как жить дальше, то есть, по сути, с кем и на что жить, он хотел, как себе лучше, нисколько не печалясь об истине. Нет у истины никакого дома! Сиротка, выпихнутая в лохмотьях на мороз, истина не отстаивает себя, не пиарит пестрые фальшивые перья, но незаметно бредет дальше. И Яна знала, куда. Куда тебе, истина, надо?

– Спасибо, я почитаю.

Не отказался от блинчиков с медом: давно такие не ел. Дал кусочек собаке. И сказать бы теперь правду, но зачем? Много ли стоит она, когда все уже, что не надо было, произошло? Смерть хлопнула дверью и пошла по своим делам. Смерть, впрочем, забывчива, она еще сюда вернется.

– Я ведь тоже потерял… брата, – вдруг заволновавшись и начав картавить, как отец, спохватывается напоследок Дима, – навсегда его потерял… Брата!

Внимательный, на случай еще одного кусочка, собачий взгляд.