Текст книги "Меч Михаила"

Одетый в черное церемониймейстер тут же срывает с Лоэнгрина фартук: долой эту крайнюю плоть! И теперь уже без фартука, уже как иудей, Лоэнгрин готов доказать Великому Магистру свою безграничную лояльность, помноженную на готовность вынести любое унижение: он готов перепрыгнуть через нарисованный на полу равносторонний, со стороной в два метра, треугольник! Перепрыгнуть аж восемнадцать раз!

– Он справился… справился… – перешептываются между собой брытья, из которых далеко не все прошли это испытание, – У него есть шанс!

И тонкий, рысий слух Лоэнгрина улавливает свистящие вздохи раввина: козлобородому явно этого мало. Но вот уже семнадцать раз, восемнадцать…

– На виселицу его! – хрипло командует Великий Магистр, – Да поживее!

– Подвесим вверх ногами! – кудахчут вразнобой братья, – За яйца!

И Лоэнгрину остается только принять это всерьез: никто ничего не скажет, если и в самом деле… Он неспеша оглядывает собравшихся, и те, на кого падает его взгляд, торопливо отворачиваются, и он смотрит в упор на раввина… Нет, они вовсе не намерены с ним шутить.

Оба прислуживающих брата хмуро молчаливы и явно догадываются о гнусности предстоящего мероприятия: они грубо толкают Лоэнгрина к виселице, на перекладине которой ликует всеми своими шестью шипами синяя звезда Давида.

– Насладимся же, братья, видом позорной смерти этого скота, еще совсем недавно называвшего себя арийцем! – неожиданно твердым и зычным голосом распоряжается козлобородый раввин, – Его удел – моча и экскременты!

Присутствующие братья сдержанно, одобрительно посмеиваются: не каждый из них был удостоин виселицы. Сама процедура повешения есть строгое предупреждение о неизбежном наказании за возможную – даже среди градуированных братьев – непокорность. Это и есть самый великий, ничем никогда не смываемый грех вступившего в орден: грех должника, рискнувшего переступить через долг.

Набросив на шею Лоэнгрина петлю из толстой веревки, один из братьев тут же ее затягивает, едва не вызвав у жертвы удушья. Надо стоять смирно, задрав кверху подбородок и вытянув руки по швам, готовясь каждый миг оказаться в воздухе.

– Сколько у тебя было женщин? – доверительно, почти дружелюбно выспрашивает раввин, – Сколько раз ты имел интимную связь? Сколько раз предохранялся от зачатия?

Один из братьев еще сильнее затягивает на шее Лоэнгрина веревку: нечего медлить с ответом! Тут все знают друг о друге всё, и сам ты – ничто. Ты умираешь на глазах у остальных мертвецов, пополняя собой армию свободных… свободных от всякой свободы.

– Как ее имя? – жалящим шепотом допытывается раввин, – Имя!!

С трудом глотнув собравшуюся в горле слюну, Лоэнгрин таращится на пытающего его раввина и слабо, еле слышно выдыхает:

– Только от истины хотел я иметь детей! Только от Вечности!

Братья настороженно переглядываются: так говорил, между прочим, Ницше, говорил вместе с Заратустрой… Вот оно, арийское зло! Оно втемяшено в каждую арийскую душу и не изымается даже со смертью: зло самодостаточности.

– Все это мы проверим, – деловито подъитоживает Великий Магистр, – и счет предъявим чуть позже… Ведите его сюда!

И на глазах у Великого Магистра и всех присутствующих прислуживающие братья раздевают Лоэнгрина догола и напяливают на него просторную белую рубашку с красным крестом на спине и на груди.

– Теперь ты наш, а мы твои!

Теперь, ровно в полдень, в самом центре Осло, на окраине заблудшей, растерявшей свои ориентиры Европы. Теперь он – искусственный тамплиер, да попросту вор. Тамплиеры искали, но не нашли, пропадали, но не воскресли, но ни один из них так и не отвернулся от Распятого, искушаемый сомнениями… Они искали не храм: они искали себя. И кто же из них не плевал и не мочился на святой ватиканский крест?! Они-то думали, что Ватикан – это не Иерусалим, и пока они так думали, от них утекло их доверие к самим себе, и тогда подоспели масоны… Первое, с чего начали свою Большую Игру свободные каменщики, была подмена креста на четыре соединенных между собой остриями мастерка, да попросту треугольника или серпа Соломона. Вот ведь какая удача! Весь мир считает, что это крест, а это – восьмиконечная звезда! И мир охотно переносит этот важнейший иудейский символ на свои гербы, медали и денежные купюры: это и есть знак победы иудаизма над арийством. И эта великая победа закрепляется снова и снова, питаясь ненавистью простака к непонятному: мы готовы всё стерпеть, только не заставляйте нас думать!

– Подойди сюда, брат, стань возле арки завета, – зычно командует церемониймейстер, – Видишь это послание Арона? Теперь это твой закон!

Подталкиваемый братьями, Лоэнгрин подходит к алтарю, протягивает, как за подаянием, правую руку, и церемониймейстер надевает тему на безымянный палец серебряное кольцо: брак наконец свершился! И остальные пятеро, кто отправился следом за Лоэнгрином по пути акации, они тоже теперь тут, и церемониймейстер обносит всех золотой, с драконьими мордами, чашей, и каждый накалывает ножом безымянный палец и выдавливает в чашу немного крови… вот и очередь Лоэнгрина. Это любимая утеха иудея: перемешивать кровь других до состояния управляемого хаоса. И все это придется проглотить тебе… смотри же: кровь мешают со сладким вином! И чаша снова идет по кругу.

Теперь бы выблеваться… Заплатив положенный взнос, Лоэнгрин спешит в туалет, у него есть полчаса, чтобы как-то освежиться перед началом банкета с присутствием Великого Магистра. На таком банкете собираются обычно все члены ложи, это своего рода смотр войск и парад, проверка боевой готовности. Будет много речей, и едва прожаренное, с запекшейся кровью, мясо будет отдавать человечиной.

Закрывшись в туалете, он смотрит на себя в зеркало: бледный, измученный, неуверенный. Теперь самое время смириться перед надвигающимся на тебя самоистреблением, повернуться спиной к ветру, надвинуть на глаза шляпу… Все давно уже кончено, и притом без твоего участия, и тебе нет никакого дела до безвозвратного теперь уже падения мира в пропасть… Этот мир не твой и ты – не его! Ты – член бессмертного братства, навсегда вписанного в вечные круги Агасфера, и сколько бы ни было в мире страданий и мук, тебя это не коснется, ты слеп и глух… Он видит ползущую по стеклу муху: она то и дело срывается вниз и начинает все сначала, и в этой ее настырности он видит беспечную игривость природы, не делающей различий между верхом низом, между падением и взлетом.

– Муха… – говорит он кому-то.

И тут же он слышит в себе ответ: «Я здесь… здесь!» Он тревожно оглядывается, замирает… Он тут не один. А муха ползет дальше, жужжит возле самой форточки… тут ей и погибнуть, засохнуть… Открыв кран, он пьет пригоршнями тепловатую воду, может, в последний раз. И он говортит тому, кто незримо следит теперь за ним:

– Нам еще долго жить порознь, и Я – всего лишь ступень к тебе, Диотима!

Дернув шпингалет, он становится на подоконник, оглядывает внутренний двор: каменные плиты, фонтан в виде разинувшей пасть змеи, прямоугольник газона… Упасть со второго этажа? Спустив ноги на лепной карниз, он срывается в зелень разросшихся ирисов… зря что ли он прыгал в детстве с крыши гаража. Теперь к забору, и вверх, по оплетающим камень лианам.

Это что же такое вытворяет здесь тамплиер?

Оказавшись на тихой боковой улочке, он сдергивает с себя рубашку с красным крестом, бросает, скомкав, в мусорку. Тут неподалеку припаркован его фольксваген.

Сев за руль, он впервые за весь день улыбается: это такое надежное, свежее чувство, когда ты на работе. Неспеша трогается с места, объезжает здание масонской ложи, останавливается прямо перед входом, возле разросшейся акации. Парковка здесь запрещена, и пока пищит, призывая вахтера на помощь, сигнализация, он отбегает прочь, за угол соседнего здания, и в последний раз глянув на розовые осенние цветы акации, жмет на кнопку пульта…

Его отбрасывает взрывной волной на асфальт.

Часть третья. Воронка

1

В Москве не так уж и много безопасных мест. Куда ни ткнись, везде памятники чьей-то нахрапистой славы и бесповоротно окончательных, великих побед, монументы терпению и сожительствующей с ним толерантности, а также арки, ворота, стены, из-под которых течет слагающая историю муть «достойной жизни». Чтобы Москва не жила достойно?.. чтобы загиналась, как наша деревня Федоровка? В Москве всегда все есть, да и как же иначе: сюда все стекается. Течет по наклонной, завихряется водоворотами, гремит сорвавшейся с места первой необходимостью, таща за собой мусор и грязь… грязь и мусор… Это и есть гарантия московского благополучия: всё – мимо тебя. «А мне? – кричишь ты кому-то вдогонку, – Что светит мне, кроме выдаваемой в долларах получки?» Пожалуй, еще вера: вера в хорошее. И даже если ты что-то такое узнал, уловил краем длинного уха, слизнул с тыкающего в тебя пальца, ты по-прежнему веришь в хороший для себя исход: работа, получка в долларах…

Это надежное московское счастье.

Живя с Генрихом Фаустом в кунцевской хрущевке, Дмитрий постепенно свыкся с величием той диалектики приспособления, перед которой немеет всякий протест: тезис спаривается с антитезисом, и вместе они синтезируют нечто такое, на что каждый из них в отдельности охотно бы плюнул. Ну как, к примеру, обстоит дело с сожительством пылкого, нервозного идеализма со свински всеядным нахрапом? От них неизменно рождается нечто исключительно интеллигентное, по-своему изысканное, предпочитающее обитать в самой горячей точке человека: в его ребячески незрелом, по-весеннему неустойчивом я. Вот где надо рвать и метать! Хватать, что можно, откусывать, насколько разинется пасть, быть вечно голодным! И никогда ведь потом откусанное обратно не прирастет, никогда не восполнится убыток. Это сладкое, сочное никогда! На нем-то и строится сегодня многоэтажность тех бездуховных высоток, в которые вселят твое же потомство. А ты будешь, ограбленный, ходить мимо и ворчать: «В наше время было намного лучше…» Да ты ведь и хотел, чтобы было не хуже… Ты никогда не хотел, чтобы было иначе.

Наблюдая изо дня в день за телом Генриха Фауста, за всеми его нелепыми, судорожными, вымученными и совершенно неэстетичными ужимками, призванными обеспечить обоим сожителям какое-то подобие быта и комфорта, Дмитрий осознал наконец гениальный замысел путающейся под ногами у человека природы: загони свое тело в болезнь, дай ему еще при жизни усохнуть, отними у него право голоса! И тогда, может, на этом полумертвом стволе и расцветет прекрасный цветок духа, привлекая к себе ангельски крылатых, жужжащих насекомых. Насчет насекомых, впрочем, Дмитрий пока еще сомневается: оно ведь и бесы тоже крылаты… Но Генрих, на то он и Фауст, против бесов ничего не имеет и, будучи к тому же бабой, видит в них эффективное косметическое средство. Время от времени, когда позволяют ресурсы, они совершают вдвоем, Дима и Генрих, захватывающее путешествие на Солнце, сглотнув вместе с бумажкой крупицу белого порошка, и хочется ехать еще дальше, до самого Сатурна, на котором, как говорят, базируются все известные людям болезни… Оно бы так, может, и было, если бы не вынужденное знакомство Димы с проживающей напротив однополой парой Сережа-Серж.

Эти двое сплели между собой что-то вроде обыкновенного брака: тут и старенькая, всем всё уже простившая мама, и какие-то приблудные, от прошлых связей, дети, и брошенные на произвол злой судьбы любовники, но главное – две породистые, выставочные собаки. На фоне безголосого телевизора, проржавевшей чугунной ванны и дырявой мойки с подставленным под нее ведром, эти собаки являются предметом роскоши: чистота их родословных ведется от ирландских голубых дьяволов, вывезенных контрабандой через Данию и Германию, и сама их голубизна ежегодно подтверждается на выставках, о чем говорят развешенные на стенах дипломы, медали и атласные розетки. Кроме того, обе породистые суки являются общей собственностью Сережи и Сержа, неприкосновенным капиталом на случай развода, разъезда, а также рутинных голубых измен. Да, на этих собаках и держится их шаткий и истеричный содомитский союз, и собаки, догадываясь об этом, ведут себя интеллигентно, запираемые на день в накрытых полотенцами тесных клетках. Сидят так от выставки до выставки, выскакивая во двор только по нужде, раз в день. Зато на выставку их везут на такси, вымытых дорогим парфюмерным шампунем, с идеально выбритыми попками, и Серж надевает богемную бархатную куртку, купленную у известного американского дирижера, а Сережа блистает в сером джентльменском костюме-тройке и снятой с какого-то Ромео атласной рубашке с жабо и воланом на обшлагах. Потом, разумеется, сук загоняют снова в клетки, под полотенца, и им остается только вздыхать в терпеливом собачьем сне о каких-то еще не полученных наградах…

Знакомство началось, собственно, с драки в подъезде. К Сержу пришел его «бывший» и, не достучавшись и не дозвонившись, принялся выть и стонать под окном: как его, такого умного кандидата наук, могли променять на какого-то собачьего парикмахера. И когда к нему вышел Сережа, проверить, целы ли у того ребра, выяснилось, что этот кандидат не прочь… вот что значит интеллигентный ум. И тогда уж пришлось выйти и Сержу, ну что ли разнимать их, и все трое ввалились в подъезд, под истеричный лай запертых в квартире голубых дьяволов. Дима тоже вышел, дома-то скучно.

– Чой-т вы тут не поделили, ребята? – это он так, из вежливости.

Все трое уставились на него, молчат, и наконец тот, который кандидат наук, осторожно так уточняет:

– Ну как это, что… ну, это…

– Это понятно, что это… – миролюбиво соглашается Дима, – и как ваш ближайший сосед, я скажу вам напрямик: все у вас нормально!

Настороженно переглянувшись, все трое упорно молчат, и Дима уже прикидывает, кому из них, если что, первому двинуть.

– Нормально, говоришь? – презрительно рыкает Серж, – Это для тебя что ли нормально?

– Это так красиво, кстати, звучит, – торопливо уточняет кандидат наук, – почти как у крошки Эльвиса: поцелуй меня быстренько в жопу! Это нормально!

– А почему, собственно, нет?! – орет на весь подъезд Сережа, – Любовь, она такая!

– Сбегай к маме, – сердито перебивает его Серж, – у нее осталась с прошлого года вишневка… И не разлей!

Выпили тут же, в подъезде, размякли. Серж как-то сразу и заснул, сев на пол к батарее, а Сережа принялся шептать что-то кандидату наук на ухо, а тот ему… потом вдруг замечают: этот нормальный сосед, то есть Дима, все еще тут.

– А что ты, собственно, тут делаешь? – хмуро интересуется Сережа, – Ты нам не пара!

– Я, к вашему сведению, художник, – скромно уточняет Дима, – знаток человеческой души, ну и… всякое там… Тебе ясно?

– Да ты хоть знаешь, с кем ты сейчас разговариваешь? – переходит на угрожающий шепот Сережа, – Ты разговариваешь с осветителем! Он тоже осветитель… – толкает локтем кандидата наук, – и этот тоже, хоть в данный момент он спит… Ты хоть понимаешь, что такое свет? Свет – это выгодно размещенный капитал, это – взаимное согласие на производство беспроблемного секса…

– Подсветка, стало быть, сзади… – нарочно хамит Дима, зная по опыту, что застать другого врасплох – лучшее средство самозащиты, – И что же там, в жопе?

Зря он это брякнул, теперь остается только одолеть дюжину ступеней вверх, и хорошо, если дверь осталась незапертой… вот позабавится Генрих! И боком, боком Дима отступает к спасительной лестнице.

– А знаешь, он мне начинает нравиться, – ехидно замечает кандидат наук, – такой весь из себя непосредственный… Давай устроим его к нам на работу. Ну ты, художник, хочешь небось дышать воздухом великого искусства? Витать в атмосфере великих имен? Ходить с черного хода в московскую филармонию? Хочешь, как и мы, освещать? Какое у тебя, кстати, образование?

– Вэо, – на всякий случай врет Дима, – незаконченное… но я вот-вот его закончу… И я готов, пожалуй, с черного хода…

– Вот видишь, – похлопывая Сережу по заду, удовлетворенно констатирует кандидат наук, – он уже готов! Я же говорю: воздух великого искусства…

Кстати, у нас работает самый дорогой в Москве адвокат Гилельс, бренчит на роялях… слыхал?

– Я думал, он балалаечник… – честно сознается Дима, – я ведь и сам, знаете, разучивал в детстве «Светит месяц»… В общем, я согласен, пойду скажу Генриху…

– Так у тебя, значит, есть Генрих?!

– Ну как вам сказать… да, есть! Генрих – умнейшая в мире тетка!

Не обращая внимания на предупредительное покашливание Сережи, кандидат наук жмет Диме руку:

– Рад буду с Генрихом познакомиться!

– С Фаустом, – уточняет Дима.

Оставив Сержа возле батареи, все трое вваливаются в квартиру, под возбужденный лай запертых в клетках голубых дьяволов. Чуть было не вломившись в стоящее напротив входной двери зеркало, выгодно расширяющее тесную хрущевскую прихожую, Дима принюхивается к запаху молочной овсянки, и тут же из кухни выхрамывает подросткового сложения старушонка и боязливо с ним здоровается: еще что ли один постоялец? Старушка кормит собак и кормится вместе с ними, откладывая остатки пенсии на неотложные нужды Сержа, он ведь у нее один, хоть и такой.

– Может, недельных щей? – неуверенно предлагает старушка, – Еще свежие…

И тут на Диму бросается незаконно вырвавшаяся из клетки выставочная сука: допрыгивает аж до носа, лижет глаза, покусывает губы, и наконец, обняв передними лапами его колени, принимается его при всех кобелить… Ни с того ни с сего, с любовью. Ну ничего с этой скотиной не поделаешь: любит она людей, на то и собака, и сколько не бей ее, сколько не запирай на весь день в темной клетке, не исправляется. Раз даже Сережа шмякнул ее со всей дури об стену, взвыла на всю квартиру, думал, убил… но отлежалась и снова виляет хвостом.

– Вот сейчас точно убью, – пинок ногой прямо в морду, – Получила? Еще?

Отчаянный визг, жалкое, похожее на плач ребенка, хлюпанье…

– Вяжем ее дважды в год, – деловито поясняет Сережа, – пусть отрабатывает свой сучий хлеб, пока не сдохнет от рака. Она у нас умница, чемпионка Европы! Тебе не нужно подстричь собаку? Короткая стрижка двести евро, выставочная – пятьсот.

– Приятно поговорить со специалистом, – уклончиво отвечает Дима, – я вот отращиваю бороду, и Генрих говорит, что это – явный признак духовности…

2

Стал ходить в филармонию. Сразу как-то привык, притерся, пригрелся. Кругом одни артисты, и все нервные, озабоченные какой-то общей для всех недостижимой целью. Дима долго кумекал: что между ними всеми общего? Каждый рвет одеяло на себя, не спит ночами от подозрительности и зависти, плетет паутину доносов и сладких, ванильных, одноразовых комплиментов, выедает у партнера печень, высасывает у конкурента мозг и, став под конец беззубым, норовит плеснуть кому-то в глаза серной кислотой… Короче, мир высокого искусства. Тут надо самому иметь высоту, презирая торчащие вокруг тебя именитые монументы, надо рвать крылом все еще пахнущий землею и хлебом воздух: еще выше, выше… чтоб холодило под сердцем, а в голове кипело… Вот она, вожделенная духовность! Это ведь ради нее, самолюбивой и гневно-крылатой, талантливо одержимой и распутно возмутительной, но главное – всегда и везде революционной, люди становятся лауреатами и лауреатами среди лауреатов, твердо зная, что лавровый лист – это никакая не приправа, но самая суть кислых щей. Кстати, в щи принято добавлять вовсе не шанель, как думают интеллектуальные евреи, а… веру в самое хорошее. То есть как раз в то, чего на самом деле не бывает. Ходишь вот так на работу и – веришь, веришь…

В первые же месяцы Дима нажил себе все доступные тридцатидвухлетнему осветителю болезни: суставы и поясница, шея, спина, живот, колени, ступни и локти, и даже недавно запломбированные зубы – все оказалось пущенным в дело освещения. Приметил, присмотревшись: у всех то же самое, все только и ждут какого-то общего конца. Привыкли так ждать, приспособились. Пройдет лет двадцать-тридцать, филармония станет театром моды, артист станет манекеном. Оно бы так и ничего, жизнь должна куда-то катиться, поручив заботу о прошлом проржавевшей насквозь памяти. Да и есть ли прошлое у тридцатидвухлетнего? Брат Женя, нелепая школа какого-то Доктора, сидение в библиотеке, Яна. Кстати, где она теперь? Да нигде. Ничего больше нет, даже брат, и тот куда-то пропал. И сам ты тоже скоро пропадешь в этой мертвой, как дорогой супермаркет, Москве. И последним, кто еще будет помнить твое имя, окажется Генрих Фауст… Подумав о своей сожительнице-калеке, Дима представил себе, как она ползком метет на кухне пол, как мешает в кастрюле пшенку, то и дело облизывая ложку, как шуршит под ее слепыми пальцами компьютерная клавиатура… И сколько еще так все это наблюдать?

Он стал присматриваться к филармоническим дамам, даже составил список, рассортировал по степени заслуженности, указав в скобках возраст, размер гонорара и метраж занимаемой жилплощади. К списку приложил вырезанные из содранных со стены афиш портреты, криминально похожие один на другой и потому вызывающие сомнение в подлинности происходящего… да что тут в самом деле происходит? Решил об этом спросить торчащую в курилке старуху, хоть та и выглядит лет на тридцать, спросить ее напрямик: сколько еще так? Вот ведь, драная мартовская кошка! В мятом, выше колен, балахоне, она поет приятно волнующим, басовитым голосом бордельной мамы:

– Не видишь разве, что я – примадонна?!

Решил как-нибудь снять с нее парик: бритоголовая хасидка? Недавно купила себе место на кладбище, поближе к стене плача… кстати, возле этой стены хорошо расстреливать парижских коммунаров… Осветил ее на сцене кроваво-фиолетовым, потом мертвенно-голубым…

А вот пришла какая-то журналистка, только что с чеченской войны, интересуется: живо ли еще великое искусство. То есть тут, на кладбище. Дура, как и все остальные, но одета прилично, и глазки такие черненькие, бегают, все ощупывают… даже адвокат Гилельс, и тот, играя, озадачился: что ли дать ей… Дал, играя, интервью. Потом завел на себя дело, на всякий случай. А Дима, знай себе, освещает… Есть у него один лобовой к этой приставучей мочалке вопрос: насчет вида на жительство.

– Ой, очень даже хороший вид! Возле метро «Аэропорт», рядом с еврейским гетто, там большая часть года – лето!

– Серьезно? – удивился было Дима, но тут же сообразил, что журналист врет не просто так, но… борясь за правду, – А я-то думал, что лета никогда уже не будет.

Сходил посмотреть: высокопотолочная четырехкомнатная, в подъезде вахтер, сигнализация, замки повышенной секретности… Вот жизнь-то где! Вспомнил о Генрихе Фаусте, пожалел, что оставил там найденные на мусорке ботинки, совсем еще новые. Подумал, не сводить ли журналистку в загс… другие ведь ходят. Досадно ведь, когда дочь кинорежиссера не знает, куда ей на ста двадцати квадратных метрах деться.

Потом, уже переехав, Дима нечаянно обнаружил: «Стало быть, я уже женат?» Решил уточнить у тещи.