Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

«Клеопатра» со своим мелодраматическим сюжетом и шестью разными композиторами кажется нам сегодня довольно нелепой, но ничего подобного не было в 1909 году. В ней Фокин смог более чем где-либо еще воплотить свои идеалы хореографической драмы, отказавшись от условностей старого балета. «Клеопатра» не была балетом в полном смысле этого слова: никто в ней не носил пуантов, не стоял в одной из пяти позиций и не исполнял классические пор-де-бра. Новизну ее невозможно переоценить. Бенуа, однако, в полной мере осознавал все ее нелепости.

«Никогда египетские «дворянчики» не ухаживали за служанками храма и не пускали к ногам царицы стрелы с любовными записочками. Никогда дочери фараонов не предавались любовным утехам на ступенях храма, никогда они не отравляли минутных фаворитов на глазах у всего народа, пришедшего их чествовать. Наконец, если при дворе Клеопатры и были греческие танцовщицы, то не перед великими же богами царица позволила бы им бесноваться и отплясывать вакханалию…»

Однако «Клеопатра» делала полные сборы… Она затмила даже успех Шаляпина. Сила разнообразной музыки, декорации Бакста, хореографические находки Фокина и необыкновенный талант исполнителей делали драму убедительной.

Декорации Бакста с огромными колоннами и розовыми фигурами богов, обрамляющими открывающийся вид на Нил в пурпурных сумерках, представляли собой грандиозный замысел, и впечатление, произведенное ими на Париж, оказалось настолько сильным, что положило начало новой эпохе экзотики.

Лев Бакст.

Карикатура Жана Кокто

Следуя за вереницей девушек, несущих кувшины, появляется Таор в исполнении Павловой, чтобы встретиться со своим возлюбленным Амуном. Это Фокин, с луком за плечами, он представляет собой героическую фигуру. Весь их танец дышит любовью, их благословляет верховный жрец. Посланец возвещает прибытие Клеопатры. Под торжественные раскаты музыки блистательная процессия, извиваясь, выходит на сцену. Замыкает шествие расписной саркофаг, который несут бородатые мужчины. Рядом с ним идут Карсавина и Нижинский, рабы Клеопатры. Они производят впечатление «двух изнеженных и беспечных созданий, выросших у ступеней трона грозной царицы и абсолютно преданных ей». Саркофаг открывают и достают из него футляр для мумии, а оттуда поднимают спеленутое тело Клеопатры. Начинается церемония разматывания с ее тела двенадцати покрывал разного цвета, решительным жестом царица отбрасывает последнее. Величественная красота Иды Рубинштейн открылась парижской публике. Ее бледное лицо обрамлено бирюзово-синим стилизованным париком, переплетенным золотом и драгоценностями. Нижинский бросается вперед и склоняется перед ней, а она, опираясь рукой о его голову, медленно продвигается к ложу. Двор окружает царицу, ее начинают обмахивать опахалом.

Тем временем Амун попадает под чары Клеопатры, и Таор с тревогой за ним наблюдает. Он пытается приблизиться к ложу царицы, но Нижинский по-собачьи скалится на него. Клеопатра не замечает Амуна, и Таор уводит его, Клеопатра провожает влюбленных взглядом. Начинаются ритуальные танцы, возглавляемые Таор. Внезапно у ног Клеопатры приземляется стрела. Оцепенение среди придворных, но царица бесстрастно смотрит перед собой. Выволакивают вперед Амуна с предательским луком в руках. Пока Клеопатра встает, чтобы посмотреть ему в лицо, а он страстно пожирает ее глазами, Карсавина, исполняющая роль рабыни, «читает» послание, привязанное к стреле, в котором Амун признается в любви. Мольбу Таор Клеопатра встречает с равнодушием богини. Царица говорит Амуну, что он может провести с ней ночь любви, если выпьет утром яд. Он соглашается. Вступая в спор с возлюбленным, Павлова снова демонстрирует свой удивительный драматический талант. Когда ее мольбы оказываются напрасными, она с разбитым сердцем удаляется в пустыню.

Обхватив рукой шею Амуна, Клеопатра подводит его к своему ложу. Их осыпают цветами, а их объятия теперь скрыты колышущимися драпировками служанок Клеопатры. Отражать в танце исступленные восторги на ложе любви предоставляется другим. Во-первых, под музыку «Турецкого танца» из «Руслана» Глинки Карсавина и Нижинский исполняют танец с золотым покрывалом. Когда танцор поднимал партнершу и перемещал из стороны в сторону, покрывало то сворачивалось, то взмывало в воздух аркой. Карсавина бежала на носках в глубь сцены и тянула за собой покрывало, затем поворачивалась, накидывая его на голову. Затем зазвучала «Осень» из «Времен года» Глазунова, на музыку которой Фокин поставил вакханалию, воплотив в ней свое отношение к классической Греции. В этом неистовом танце сатиры преследовали девушек. Фокина ураганом носилась по сцене, в то время как Софья Федорова застывала в чувственных позах. Темп стремительно ускорялся, и вот все завертелось водоворотом, девушки бросились на пол в многозначительных позах, а сатиры похотливо склонились над ними. Многие этим были шокированы.

Бенуа, посоветовавший Дягилеву воспользоваться глазуновской вакханалией, считал ее одной из лучших постановок Фокина наравне с половецкими плясками и танцем шутов из «Армиды». Он назвал ее «чудным видением сияющей красоты древнего мира». Вакханалия вызвала такой восторг у зрителей, что дирижировавшему в тот вечер Черепнину пришлось на несколько минут остановить оркестр. Танцоры, потерявшие надежду продолжить спектакль, решили, что им лучше выйти на аплодисменты, хотя драма еще не закончилась, а это противоречило принципам Фокина. С ложа Клеопатры, завешанного покрывалом, он увидел, что за кулисами происходит спор. Сам он так описывает это:

«И вот я с ужасом вижу, что мои древнегреческие вакханки и бородатые фавны берутся за ручки и, выстроившись в ряд, выходят поклониться. Я вырываюсь из объятий Клеопатры и тигром бегу навстречу артистам, нарушившим цельность картины, не послушавшимся моего приказания. Я сам не знал, что буду делать. Не успел решить. Через несколько шагов моего все же «египетского» бега аплодисменты смолкли, оборвались. Тишина мертвая. Мои «греки» смущенно пятятся в кулису. Выждав паузу в своей повелительной позе, я сделал вид, что вижу приближающуюся плачущую мою невесту, и опять бросился в объятия Клеопатры».

Верховный жрец приносит чашу с ядом. Клеопатра выносит ее на середину сцены, увлекая Амуна встать рядом. Он вглядывается в ее глаза в надежде увидеть хоть какой-то признак милосердия, но она остается непреклонной. Он осушает чашу; яд делает свое дело. Царица приподнимает его за подбородок, бесстрастно наблюдая за агонией, отразившейся в его глазах, затем отпускает его, и он безжизненно падает на землю. Мгновение она стоит, получая какое-то садистское наслаждение, затем подает знак слугам и покидает храм, опираясь на своих рабов. Верховный жрец, проходя мимо, набрасывает черное покрывало на тело Амуна. Занимается заря. Крадучись, в поисках своего возлюбленного возвращается Таор, крошечная фигурка в огромном пустом храме. Она сбрасывает покрывало с его тела, целует в губы, ласкает его руки, затем, осознав, что он погиб безвозвратно, ударяет себя в грудь и падает на его тело.

«Клеопатра» оказалась настолько привлекательной для публики, что Астрюк и Дягилев стали давать ее после длинной оперы «Иван Грозный», видимо полагая, что один Шаляпин не сможет обеспечить полных сборов. Произошли и другие изменения в программе. Было объявлено о дополнительных представлениях. Как и планировалось, с 6 июня к репертуару добавилась опера Серова «Юдифь»; в ней пели Шаляпин и Литвин, а «Павильон Армиды» завершал программу. Любопытный факт: хотя музыка Глинки к «Руслану» превосходит «Юдифь», все постановки этой оперы были отменены после премьеры и заменены «Юдифью». Возможно, это произошло из-за того, что в «Руслане» не было роли для Шаляпина.

Дягилев надеялся, что в будущем году труппе удастся выступить в «Гранд-опера». Имея это в виду, он решил, что 19 июня, сразу после закрытия сезона в Шатле, русским артистам следует принять участие в специальном гала-представлении в пользу общества французских актеров, устроенном в великолепном театре Гарнье, ставшем в прошлом году свидетелем успеха «Бориса Годунова». Днем состоялась репетиция, на которую Павлова пришла в повседневной одежде и выглядела на удивление привлекательно. Когда она намечала движения своей мазурки, придерживая подол платья, Фокин сказал Карсавиной: «Не знаю, что это – солнечный свет, успех нашего сезона или ее летнее платье, но мне кажется, я прежде никогда не видел ее такой элегантной». Кроме «Сильфид», труппа танцевала «Пир», а Шаляпин и русский хор исполнили два акта «Бориса». Представление, естественно, имело огромный успех, и Дягилев, довольный своими артистами (хотя тогда они принадлежали еще не ему, а императорским театрам), впервые появившимися на знаменитой сцене, начал вести переговоры с Мессаже и Бруссаном по поводу Русского сезона в 1910 году. На устроенном позже вечере Дягилев произнес речь, в которой благодарил труппу, а министр вручил Академическую пальмовую ветвь Павловой, Карсавиной, Фокину, Нижинскому и Григорьеву[114]114
  *Григорьев пропустил имя Карсавиной. Она всегда надевала ленточку, когда ей был нужен спальный вагон в петербургском поезде.


[Закрыть].

Однако две причины омрачали счастье Дягилева. Одна – финансовая, а другая – связанная с болезнью Нижинского. Уже накануне гала-представления в Опере у него заболело горло и он не смог танцевать на частном вечере, который давали на следующий день.

Этот soiree artistique inoubliable[115]115
  Незабываемый артистический вечер (фр.).


[Закрыть], как его определила «Комедья», состоялся в доме месье и мадам Эфрюсси на авеню дю Буа. В садах с густыми зарослями деревьев, освещенных электричеством, русские танцоры исполнили характерный танец из «Пира», Смирнов спел арию тенором из последнего акта «Тоски», «La nuit de mai»[116]116
  «Майская ночь» (фр.).


[Закрыть] Римского-Корсакова и несколько русских народных песен; для «Сильфид» здесь была совершенная декорация. Дягилев устроил все таким образом, что Нижинскому должны были заплатить 1000 франков за вечер, а Карсавиной 500. Как мы знаем, Нижинский не мог выступить, и Астрюк, всегда испытывавший симпатию к Карсавиной, сообщил ей по секрету, что она имеет в лице мадам де Эфрюсси самую «ревностную поклонницу» и хозяйка хочет, чтобы и она получила 1000 франков, что было для нее тогда огромной суммой. Восхищение мадам Эфрюсси Карсавиной не имело границ, и балерина нашла свой туалетный столик украшенным белыми розами. Дягилев попросил своего друга Боткина осмотреть Нижинского, и тот поставил диагноз – брюшной тиф, возможно, из-за питья воды из-под крана. Управляющий отелем опасался инфекции, так что Дягилев снял небольшую меблированную квартиру и стал ухаживать за больным. Именно в этой квартире Дягилев предложил Нижинскому жить вместе, и танцор согласился.

Светлов заехал в Шатле присмотреть за отъездом труппы.

«Огромная сцена выглядела темной и мрачной. Несколько рабочих в синих блузах упаковывали декорации. В глубине сцены режиссер (Григорьев. – Р. Б.) выплачивал артистам последнее жалованье. Критик Кальвокоресси, который внес такой большой вклад в успех русского балета и так много помогал танцорам*[117]117
  *Он даже помог купить Нижинскому купальный костюм (Calvocoressi, р. 210).


[Закрыть], а к концу шестинедельного сезона даже ухитрялся, совершая героическое усилие, объясняться по-русски, теперь горестно метался по сцене. Он был явно огорчен. Со всех сторон его окликали женские голоса: «месье Кальво» или просто «Кальво»…

Наслаждаясь ослепительным солнечным светом парижских шумных приветствий и любовью к Нижинскому, Дягилев целый месяц был словно зачарован, ему все казалось возможным, и он не позволял денежным проблемам отравить свое счастье. Но уже 15 июня из уст Астрюка прозвучала предостерегающая нота. Он написал Дягилеву, что на сегодняшний день они имеют 405 000 франков, а к концу сезона могут рассчитывать на 500 000 или 510 000, в то время как общая сумма расходов составила 600 000. Свободный от финансовой ответственности, Астрюк испытывал моральный долг, как спонсор Дягилева в Париже, и интересовался, как будут оплачены счета.

Натиск кредиторов чуть не сорвал гала-представление в Опере. Ситуацию снова спас кредит Астрюка. Группа радовалась восторженному приему публики, и никто, даже Нижинский или Григорьев, не имели ни малейшего представления о том дефиците, который на следующий день обрушится на Дягилева**[118]118
  **Григорьев не знал об этом и в 1953 году, когда опубликовал свою книгу, так как написал: «Результат нашего первого парижского сезона был в высшей степени удовлетворительным как с художественной, так и с финансовой точки зрения».


[Закрыть].

20 июня Дягилев предоставил Астрюку полный список огромных долгов, и истинное положение наконец прояснилось – необходимо было изыскать 86 000 франков. Один из поручителей, который не был обязан предоставлять денег, поскольку средние сборы за представление превысили 25 000 франков, тем не менее щедро внес 10 000 франков, но кредиторы Дягилева стали обращаться к Астрюку. Последний не стал медлить и завладел единственным имуществом Дягилева – декорациями и костюмами Русского сезона.

Под них он получил заем в 20 000 франков от Сосьете де Монако, с условием, что декорации перейдут к казино, если им не заплатят к определенному сроку. В то же самое время он выполнял официальное наложение ареста на имущество Дягилева в «Отель де Оланд». Драпировщик Бельсак уже предпринял подобный шаг в своих интересах. Дягилев задолжал отелю несколько тысяч франков. Астрюк приступил к процессу объявления Дягилева банкротом в Tribunal de Commerce de la Seine[119]119
  Торговый суд департамента Сены (фр.).


[Закрыть]. Наконец, Дягилев подписал документ, где брал на себя обязательство возвратить Астрюку 15 000 франков 7 октября.

Павлова осталась в Париже, чтобы выступить еще в одном гала-представлении в Опере, для участия в котором приехала из России и Кшесинская. Карсавина подписала контракт на выступления в лондонском мюзик-холле «Колизей». Ее агент Маринелли просил ее попытаться привезти с собой Нижинского, но тот ответил, что получил уже «тысячи» предложений и от всех отказался. Карсавина и сама получила множество предложений, в том числе из Австралии и Соединенных Штатов – она предпочла Англию из любви к Диккенсу и таким образом стала первой из русских звезд, засиявших в Лондоне, за год до Павловой, Мордкина, Кякшт[120]120
  Ошибка автора – Кякшт стала выступать в Лондоне раньше Карсавиной – с 1908 года (Балет: энциклопедия. М: 1981. С. 287).


[Закрыть], Больма и Преображенской и за два года до Фокина и Нижинского. Розай и другие шуты из «Армиды» также заключили контракт с Лондоном. Бенуа, хотя с трудом мог это себе позволить, привез с собой жену из России, чтобы разделить с ней волнения сезона, теперь они вернулись домой. «Я бродил по паркам Петергофа и Ораниенбаума, – писал он, – и мне казалось, что сквозь шорох сосен доносятся мелодии «Половецкого стана» или «Колдовства Армиды», а мои рассказы о том, как половецкие девушки во главе с Софьей Федоровой ураганом пронеслись по сцене, и о неистовых прыжках Больма произвели такое впечатление на моих детей, что они попытались воспроизвести все это, и небезуспешно».

Дягилев с Нижинским уехали в Карлсбад, а так как всегда приятно во время медового месяца иметь рядом кого-то третьего, какого-нибудь старого друга, Дягилев взял с собой Бакста. Возможно, он опасался, что ему наскучит уединение с новым возлюбленным. Их отель, «Вилла Шюффлер», стоял на холме среди соснового леса рядом с русской церковью. Вацлав еще не поправился: он не работал, но ему постоянно делали массаж. Они гуляли по лесу, и Вацлав вспомнил о минеральных нарзановых источниках на Кавказе, которые он видел во время своих путешествий еще в детстве.

После двух недель изолированной от мира жизни друзья на время расстались. У Дягилева были дела в Париже, так что Бакст сопровождал Вацлава в Венецию, где через несколько дней к ним должен был присоединиться Дягилев. Вацлаву очень понравилось путешествие на поезде по Тиролю и через Альпы, он словно приклеился к окну купе, целый день любуясь горным пейзажем.

Одним из результатов успешного сезона стала обретенная Дягилевым уверенность в том, что это всего лишь начало. Так что без единого пенни, но чувствуя себя Лоренцо Великолепным, он заказал Равелю «Дафниса и Хлою», а Дебюсси произведение под названием «Masques et Bergamasques»[121]121
  «Маски и бергамаски» (фр.).


[Закрыть]. А еще он начал переговоры с Кокто и Рейнальдо Аном, которые выльются в будущем году в совместную работу над «Le Dieu bleu»[122]122
  «Синий бог» (фр.).


[Закрыть]. По совету Кальвокоресси он попросил Габриеля Форе написать музыку для балета, но тот работал над оперой «Пенелопа», и проект не состоялся. Теперь Дягилев отправился в Париж, чтобы поговорить с Дебюсси. В письме, датированном 30 июля 1909 года, Дебюсси извиняется перед Луи Лалуа, который рассчитал написать либретто для Дягилева за то, что опередил его и сам написал балет под названием «Masques et Bergamasques». Он воспроизвел последовательность событий следующим образом:

«1. Вы привели Дягилева, чтобы познакомить со мной. Мы обсуждали разные вопросы, не договорившись ни до каких конкретных результатов.

2. Я встретил Дягилева у Дюрана (музыкальный издатель. – Р. Б.), и он стал обсуждать со мной возможное сотрудничество с П.Ж. Туле… (дальнейшее осложнение). Тогда же он сказал мне, что через три дня уезжает в Венецию, чтобы встретиться с балетмейстером, и хотел бы показать ему либретто.

3. Так как мы говорили всего лишь о дивертисменте, предположительно не более пятидесяти минут, то я не счел нужным переворачивать мир вверх дном или беспокоить вас и написал либретто, ограничившись минимумом сюжета, необходимым только для того, чтобы связать между собой танцы. Дягилеву оно понравилось, и он сразу же заявил, что там должны танцевать Нижинский и Карсавина. Видите, как просто все произошло… Работа продвигается вперед. Мы имеем дело с русским, который в точности понимает, чего я хочу. Естественно, я не могу ожидать, что ноги Нижинского истолкуют символы или улыбка Карсавиной разъяснит философию Канта. Я испытываю удовольствие от работы над этим балетом, а это вполне подходящее состояние для написания дивертисмента…»

Три дня спустя Дебюсси писал Лалуа: «Киплинг говорит, что русский кажется очаровательным человеком до тех пор, пока не поставит все на карту… Наш русский друг считает, что лучший способ добиться от людей желаемого – это лгать им. Возможно, он не так хитер, как думает, и, безусловно, в эти игры с моими друзьями играю не я. Однако в наших с вами взаимоотношениях ничего не изменилось, какие бы хитрости ни замышлял Дягилев…» Дебюсси недолюбливал Дягилева, но, очевидно, в данном случае использовал его как козла отпущения, чтобы оправдать свое поведение по отношению к Лалуа, так что хитрости имели место с обеих сторон.

«Masques et Bergamasques» никогда не увидели света рампы, но интересный факт всплывает из этой переписки – похоже, уже после первого Русского сезона Дягилев планировал, что Нижинский станет балетмейстером*[123]123
  *Мадам Бронислава Нижинская не верит этому.


[Закрыть], так как именно Нижинский, а не Фокин ждал его в Венеции.

До отъезда в Венецию Дягилев позаботился о том, чтобы Астрюк вернул все музыкальные партитуры балетов. А 6 августа мы находим его в «Отель де Оланд», откуда он обращается к Астрюку с просьбой вернуть оригинальный эскиз Серова для афиши с Павловой, принадлежавший доктору Боткину.

С каким наслаждением, должно быть, Дягилев предвкушал по дороге на юг то, как он будет показывать Вацлаву красоты своего любимого города! Они остановились в «Гранд отель де Бэн де Мэр» в Лидо**[124]124
  **Где Дягилеву было суждено умереть 20 лет спустя.


[Закрыть]. Дягилев и Бакст водили Нижинского в Академию, в школу Сан-Рокко и в церкви. Вацлав плавал в лагуне, а Бакст написал с него огромный эскиз маслом, где танцор изображен загорелым и почти обнаженным, только в алых плавках и с завязанным на голове носовым платком, он стоит с высоко поднятой головой и смотрит на свою вытянутую руку, золотистый фавн на фоне синего, как оперение павлина, моря. Дягилев никогда не купался – отчасти боялся моря, а отчасти считал, что только молодым и стройным людям позволительно демонстрировать свои тела на публике. По вечерам они обычно сидели у позолоченного кафе «Флориан» под аркадой огромной площади Сан-Марко, наблюдая за людьми и голубями. Во дворце блистательной маркизы Казати, водившей на цепи пантер, устраивались вечера. Там Вацлав познакомился с д’Аннунцио, попросившим его станцевать, и с Айседорой, предложившей родить от него ребенка. На оба предложения он ответил отказом. Ночью друзья вернулись к себе, переплыв лагуну на гондоле.

Сезон в Мариинском начинался 1 сентября, и Вацлаву было необходимо возобновить занятия хотя бы за неделю до этого. 19 августа они с Дягилевым были в Париже. Из-за долгов, следующих за Дягилевым по пятам, о чем вскоре стало известно в русской столице, возвращение в Петербург оказалось не таким триумфальным, каким могло быть. Нижинский приступил к занятиям и репетициям и рассказывал матери о своем пребывании в Германии и Италии, а Дягилев, не обременяя его разговорами о своих денежных затруднениях, пытался расплатиться за прошедший сезон, одновременно планируя следующий в Парижской опере.

Дягилев благоразумно, но, возможно, не совсем честно скрывал от Астрюка свои переговоры с Оперой, и, когда тот обнаружил, что затевается у него за спиной, его прежние опасения, связанные с финансовым положением дел, сменились яростью и жаждой мести. Если Дягилев будет вести переговоры непосредственно с руководством Оперы, без Астрюка прекрасно смогут обойтись, а подобная сделка после всех его усилий, направленных на то, чтобы обеспечить триумф русских в Париже, казалась ему самым черным предательством. Серьезность ситуации усугублялась тем, что Астрюк планировал в будущем году сезон Итальянской оперы с участием Карузо и нью-йоркской труппы «Метрополитен-опера» в Шатле на то же самое время, что и Дягилев, а чтобы дни представлений не совпадали с jours d’abonnement[125]125
  Днями абонементных спектаклей (фр.).


[Закрыть] в Опере, и Астрюк и Дягилев собирались давать представления по вторникам, четвергам и субботам. Таким образом, они стали конкурентами, и Астрюк приложил немало усилий, чтобы очернить имя Дягилева в глазах влиятельных кругов России, надеясь, что тому никогда больше не позволят привезти в Париж артистов императорских театров.

Его первым шагом стала попытка переманить от Дягилева Шаляпина.

Астрюк из Парижа Шаляпину в Москву, 9 октября 1909 года:

«Мой дорогой друг,

Я только что получил вашу телеграмму и должен признаться, что был потрясен до глубины души.

Я был не только огорчен как друг, получив столь сдержанную телеграмму, когда вы знали, с каким нетерпением и даже страстью я ждал ответа на вопрос, предельно ясно поставленный вам пять месяцев назад и регулярно повторявшийся в письмах и телеграммах. Вы должны понимать, мой дорогой Федя, какое большое значение я придавал этому вопросу, и я имел все основания полагать, что дружба, не говоря уже о практических соображениях, должна была подсказать вам, что следовало сообщить мне, прежде чем подписывать контракт с кем-либо другим…

Вопрос в том, с кем вы подписали контракт.

Должен сказать вам, дорогой Федя, что если вы подписали контракт с месье Сержем де Дягилевым, ничего не сообщив мне, то вы совершили большую ошибку… Позвольте вам напомнить, что если Русский сезон в Париже состоялся, то всецело благодаря мне, потому что это я, и только я помог Дягилеву получить кредит в России, без которого сезон сорвался бы.

(Затем Астрюк раскрывает финансовую сторону Русского сезона. – Р. Б.)

Единственной благодарностью Дягилева стало то, что он планирует новый сезон, конкурируя со мной. Он пользуется работой, которую я проделал за весь прошедший год, чтобы совершенно непрофессионально осуществить постановки в Париже и Лондоне.

В свете сложившихся обстоятельств считаю своим долгом предупредить вас, что я намерен предпринять самые решительные шаги, чтобы положить конец этой скандальной ситуации. Как вы знаете, я обладаю определенным оружием, но есть еще более смертельное, которое я приберегу до более подходящего момента. Сегодня я объявляю войну, потому что меня принудили к этому.

Я вас предостерег. Теперь решайте сами… Хотелось бы, чтобы Бойто, Тосканини и Гатти-Казацца, сыгравшие определенную роль в начале вашей карьеры, с которыми вас связывает так много счастливых воспоминаний, каким-то образом повлияли на ваше решение. Но похоже, все это бесполезно. Я не пытаюсь повлиять на вас, но одно все же скажу – ваше решение очень огорчило и меня, и их.

Всегда ваш Габриель».

Следующим шагом Астрюка стали систематические атаки на Дягилева посредством русского двора. Он написал министру двора графу Фредериксу, спрашивая, может ли представить царю рапорт о Русском сезоне; и получил утвердительный ответ от генерала Мосолова*[126]126
  *Автор интересных воспоминаний.


[Закрыть], главы канцелярии. На второй неделе ноября он поведал свою историю великому князю Николаю Михайловичу, приехавшему на несколько дней в Париж. 18 ноября он нанес утренний визит в парижский отель великому князю Андрею Владимировичу, возлюбленному Кшесинской.

Рапорт царю, занявший почти одиннадцать страниц, раскрывал финансовый аспект описанной выше истории (и по существу, послужил источником этих данных). Астрюк приписывает себе честь предоставления финансовой возможности для проведения Русского сезона (что, безусловно, так и было) и его успеха в прессе и у публики; он также подчеркивает, что обеспечил для Дягилева скидку в 50 процентов в Societe des Auteurs et Compositeurs dramatiques de Paris[127]127
  Парижское общество авторов, композиторов и музыкальных издателей (фр.).


[Закрыть], таким образом сэкономив для него 25 000 франков, и что он сам согласился взять минимальный процент, всего 2,5 процента. Астрюк обвинил Дягилева в том, что тот не исполнил ни одного из своих обязательств. Он подчеркивает, что во всех подписанных Дягилевым документах тот называл себя «Attache à la Chancellerie Personelle de Sa Majeste I’Empereur de Russie»[128]128
  Атташе личной канцелярии его величества императора всея Руси (фр.).


[Закрыть]. Он описал и небольшое скандальное происшествие:

Однажды он (Астрюк), собираясь вручить сумму в 10 000 франков «аккредитованному представителю» Дягилева, получил письмо с пометкой «лично и срочно», которое гласило: «Дорогой друг! Пожалуйста, не давайте денег ни одному из моих секретарей без моей карточки на каждую выплату. Всегда ваш Серж де Дягилев». Месье Астрюк, встревоженный таким внезапным проявлением недоверия, попросил объяснений, но не получил их. Однако несколько дней спустя он услышал, что доверенный сотрудник и очень близкий друг Дягилева, иногда исполнявший роль бухгалтера, так что ему доверяли и доставку денег, внезапно покинул Париж в тот самый вечер, когда было послано знаменитое письмо – факт, который может привести к разного рода предположениям.

Это, безусловно, намек на побег бывшего секретаря и любовника Дягилева, Маврина, с Ольгой Федоровой.

Любопытный факт, но, пожалуй, типичный для беспощадного театрального мира*[129]129
  *Таков был комментарий мистера Джерома Роббинса, когда я ему об этом рассказал.


[Закрыть]: Астрюк, которому предстояло еще несколько лет так тесно и успешно сотрудничать с Дягилевым, несет ответственность за то, что зимой 1909/10 года нанес непоправимый ущерб репутации Дягилева при императорском дворе. Хотя император и не доверял ему, да и великие князья, за исключением покойного великого князя Владимира, не жаловали его своим вниманием, а великую княгиню Марию Павловну после смерти мужа настроили против него, и тем не менее Дягилев благодаря успеху Русского сезона мог рассчитывать на получение субсидии из императорского денежного фонда. Астрюк сделал это маловероятным, если не сказать – невозможным, так что в конце жизни, бегло набрасывая для Кохно и Лифаря фрагменты воспоминаний о начале своего предприятия, Дягилев мог утверждать, что никогда не получал ни рубля от императора на организацию своих балетных сезонов.

Зная, что письма в России часто вскрываются и подвергаются цензуре, Астрюк для общения со своими пособниками по интриге в Санкт-Петербурге изобрел специальный код, чтобы говорить о людях, имеющих самое близкое отношение к этому делу. Весьма существенно, что в этом списке нет кода для Нижинского: он уже считался настолько неразрывно связанным с Дягилевым, что никакие попытки использовать его в качестве пешки в затеянной игре даже не рассматривались. Одни кодовые имена более многозначительны, другие – менее.

Император – Пьер;

Великая княгиня Мария Павловна – Жаклин;

Андрей – Жозеф;

Борис – Габриель;

Сергей – Эмиль;

Управляющие Оперы – Элементы;

Дягилев – Бродяга;

Астрюк – Кризаль;

Кшесинская – Мелани;

Шаляпин – Иван;

Кальвокоресси – Валет;

Банкротство – Юджени;

Русская опера – Весна;

Русский балет – Зима;

Дирекция императорских театров – Максим;

Фредерикс – Бабила;

Художники – Птицы;

Материал – Окно;

Ангажемент – Должность;

Гинцбург – Тапир;

Павлова – Любовь;

Карсавина – Разум;

Мефистофель – Чертенок;

Севильский цирюльник – Севилец.

Дягилеву определили в коде роль «Бродяги» по контрасту с «Кризалем» Астрюка: Кризаль – честный человек, bon bourgeois[130]130
  Добропорядочный буржуа (фр.).


[Закрыть]из «Les Femmes Savantes»[131]131
  «Ученые женщины» (фр.).


[Закрыть] Мольера.

В декабре некий Жюль Мартен писал из Санкт-Петербурга по поводу дягилевского «досье», которое должны были показать Бабиле (графу Фредериксу). Он пишет, что видел Мелани (Кшесинскую) и имел продолжительную беседу с Эмилем (великим князем Сергеем) и Жозефом (великим князем Андреем); что он в скором времени увидит Жаклин (великую княгиню Марию Павловну) и подробно расскажет ей о поведении Бродяги (Дягилева). Последнему не удалось достать денег в Петербурге, и он попал в трудное положение, так как в дополнение к 10 000 франков, которые он должен будет заплатить Парижской опере, от него намерены получить большую сумму, чтобы возместить расходы на предполагаемый лондонский сезон. Мартен слышал (ошибочно), что главными поручителями Дягилева в Париже были маркиза де Ганей, а также графиня де Шевинье, хотя в меньшей степени. Мартен увидится с Максимом (дирекцией императорских театров) на следующий день; Пьер и Бабила (царь и граф Фредерикс) вернутся (из Крыма, Ливадии) через две недели. Однако в середине декабря Дягилев приехал в Париж, где графиня де Беарн, мадам де Ганей, мадам де Шевинье и Мися Эдвардс любезно взяли на себя труд свести вместе его и Астрюка, чтобы они смогли обсудить свои разногласия. Серт и Роберт Брюссель присутствовали на этих встречах, и в письме Брюсселю, датированном 23 декабря, Астрюк суммировал результаты.

Астрюк из Парижа Брюсселю в Париж, 23 декабря 1909 года:

«Дорогой друг,

После бесед, происходивших в последние несколько дней между месье Сержем де Дягилевым, месье Сертом, вами и мной, благодаря благожелательному вмешательству нашей общей приятельницы, жаждущей воссоединить двух бывших соратников, разделенных серьезными разногласиями, я теперь предлагаю детально разработанные условия, которые, как мне кажется, помогут уладить дела.

Затруднительная ситуация, которую обсуждали наши друзья, заключается в следующем:

1. В мае-июне будущего года я организую в театре Шатле сезон Итальянской оперы, в котором примут участие труппа, хор и кордебалет нью-йоркской «Метрополитен-опера» со своими декорациями и костюмами. Об этом уже было объявлено в парижской прессе некоторое время назад.

2. Месье Серж де Дягилев со своей стороны дает в то же самое время в Парижской опере сезон русской оперы и балета, подобный тому, который он давал в прошлом году с моей помощью в Шатле.