Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

Студия на пьяцца Венеция, где Мясин работал с танцорами над этими балетами, постепенно превратилась в «салон», который посещали не только Бакст, Стравинский, Ларионов, Гончарова, но и художники нового поколения, включая Пикассо, оформлявшего мясинский «Парад». Здесь Пикассо познакомился со своей будущей женой Ольгой Хохловой.

Русский балет Дягилева дал четыре представления в театре «Костанци», где 12 апреля и состоялась премьера «Женщин в хорошем настроении» с участием Лопуховой, Мясина, Идзиковского, Чекетти, Чернышевой, Войциховского, Антоновой и Хохловой. Итальянская публика приняла этот балет с восторгом. В тот же вечер была исполнена ранняя симфоническая поэма Стравинского «Фейерверк» в оформлении футуриста Джакомо Балла со световыми эффектами, придуманными самим Дягилевым.

Из Рима Русский балет переехал в Неаполь, где также показал четыре представления в театре «Сан-Карло», затем на один вечер остановился во Флоренции, а далее направился в Париж, чтобы выступить в Шатле. Здесь «Русские сказки» с участием Чернышевой, Соколовой, Войциховского, Левинского, Идзиковского и Кремнева были впервые показаны 11 мая. В программу этого вечера также вошла «Жар-птица». Желая приветствовать недавнюю «либеральную» революцию в России, Дягилев изменил финал балета: вместо короны, скипетра и горностаевой мантии Ивану-царевичу вручались красная накидка, фригийский колпак и красный стяг. Зрители отреагировали на это новшество крайне холодно, и заключительная сцена была впоследствии восстановлена в первоначальном виде. 18 мая состоялась премьера «Парада».

Идея создания «Парада» принадлежала Кокто, который для ее музыкального воплощения избрал композитора Эрика Сати, поскольку его свободная и мелодичная музыка, оставаясь по существу французской, была полной противоположностью «дебюссизму». Поэта и композитора познакомила Валентина Гросс, а Кокто пригласил Пикассо. Действие развивалось перед цирковым шатром: из него по очереди появлялись артисты и зазывали туда зрителей. Сначала китайский Фокусник (Мясин) манипулировал яйцом, затем маленькая Американка (Мария Шабельская) мимически изображала езду на лошади, каталась на велосипеде, танцевала регтайм и подражала Чаплину; в заключение два прекрасных акробата в голубом и белом трико (Лопухова и Зверев) исполняли лирическое адажио. Номера сопровождались трюками двух Импресарио, одетых в костюмы из кубических картонных конструкций, и появлением шуточного коня. При создании балета возникли некоторые разногласия: Сати возражал против звуков пишущих машинок, выстрелов и корабельных сирен, которые Кокто хотел ввести в партитуру, а Кокто возмутили «кубические» костюмы Импресарио, но идеи Пикассо удивительным образом трансформировали банальность в нечто замечательное. «Парад» был забавным балетом, который нравился и танцорам, и публике и не походил ни на какие прежние работы Русского балета.

Вацлаву и Ромоле пришлось вынести изнурительное тринадцатидневное морское путешествие – в холод и шторм. К тому же испанский корабль так кишел крысами, что ужасно боявшаяся их Ромола была вынуждена спать на палубе. Нижинские решили провести отпуск и ждать Дягилева в Мадриде. Этот город Ромола посетила впервые, а Вацлав провел здесь несколько дней в 1914 году, когда танцевал на свадьбе Рузвельта. В Мадриде оказалось холодно и ветрено. Они остановились в «Ритце» и сразу же начали с осмотра достопримечательностей, посещения соборов и музея Прадо, где Вацлав буквально влюбился в работы Гойи. Особенно он восхищался офортами «Капричос».

Когда пришла весна, Нижинские стали проводить много времени в саду Прадо: Кира играла среди ирисов, а Ромола переводила Вацлаву с английского стихи Оскара Уайльда и Рабиндраната Тагора. Последний настолько завладел воображением Вацлава, что у него появилась идея воплотить одно из стихотворений Тагора в балете. Они были счастливы; Тагор представлялся Ромоле хорошим противоядием Толстому. Но влияние философии Толстого все еще сказывалось, в чем Ромола убедилась, когда однажды обнаружила, что ее новые наряды в шкафу испортили мыши. Она расплакалась, а Вацлав мягко упрекнул ее: «Я дарю тебе меха, драгоценности и все, что ты пожелаешь, но разве не глупо придавать этому такое значение? А ты когда-нибудь задумывалась, насколько опасна работа ловцов жемчуга и шахтеров: ведь у них тоже есть дети, а они все-таки ежедневно подвергают себя опасности ради украшения женщин».

Они ходили смотреть цыганские танцы, и Вацлав был поражен чистотой и сдержанностью движений мужчин-танцоров. Он копировал их и вскоре сам мог вполне умело исполнять фламенко.

Вацлав продолжал работать над своей системой записи танцев и занимался в Королевском театре. Жизнь была размеренной и умиротворенной, а прекрасная погода настраивала на оптимистический лад. Он начал думать, что его неприятности с Дягилевым закончились. Однажды Ромола прочла в газете об отречении царя и формировании правительства Керенского. Это произошло 15 марта. Нижинский полагал, что революция будет носить мирный характер, и приветствовал ее. Он верил, что революция не скажется отрицательно на культурной жизни России, и не сомневался в будущем назначении Дягилева на пост директора Мариинского театра. Он мечтал о возвращении на родину и о создании там собственного театра и школы.

Балет Дягилева прибыл в Мадрид в начале июня.

Сергей Павлович почти ворвался в вестибюль «Ритца» и страстно обнял Вацлава: «Ваца, дорогой, как ты поживаешь?»

«Встреча была такой нежной, словно они расстались только несколько часов назад, и никаких размолвок никогда не существовало. Это был прежний Сергей Павлович. Они уединились в уголке и начали разговаривать. Шли часы, и казалось, что старая дружба восстановлена. С этого дня мы практически все время проводили с Дягилевым. О контракте на гастроли в Южной Америке речи не было, Сергей Павлович просто сказал: «Мы открываем сезон в мадридском театре «Реал», а затем дадим несколько представлений в Барселоне. Мясин сочинил новые балеты. Я хочу, Ваца, чтобы ты посмотрел их и высказал свое мнение. А ты сочинил что-нибудь новое? Я хочу, чтобы ты делал это».

Недавние события в России также подолгу ими обсуждались. Вацлав поделился с Дягилевым своими планами относительно школы и фестивального театра, на что Дягилев возразил: «Зачем думать о будущем балета? Это не наша задача. Танцуй и сочиняй для нашей труппы, а будущему поколению предоставь возможность самому позаботиться о себе. Я не хочу возвращаться в Россию; я слишком долго работал за границей – дома меня могут спросить, что я там забыл. Меня могут упрекнуть в том, что я хочу воспользоваться преимуществами свободы, за которую пришлось бороться другим. Они могут сказать, что «Je suis vieux jeu, vieux regime»[361]361
  Я старомодный, старорежимный (фр.).


[Закрыть]. Я не смог бы выжить в новой России. Я предпочитаю остаться в Европе».

Но Вацлав все еще не отказался от намерения заинтересовать Дягилева своими замыслами. «Мы не можем без конца колесить по миру, как цыганский табор; так мы никогда не будем в состоянии создавать художественные ценности. Мы принадлежим России; мы должны ехать домой и работать там, время от времени гастролируя за границей».

Ближайший круг Дягилева здесь, как и везде, состоял из элиты авангардного искусства. Как-то он привел к нам Пикассо, в то время еще мало известного. У него была типично испанская наружность, он был сдержан, но когда начинал что-либо объяснять, то приходил в возбуждение и принимался рисовать на скатерти, на меню и даже на набалдашнике трости Сергея Павловича, сделанной из слоновой кости. В то время Дягилев относился ко мне по-отцовски дружелюбно и покровительственно.

Вацлав торжествовал: «Ти vois, Femmka, je t’ai toujours dit qu’il sera notre ami»[362]362
  Вот видишь, Фамка, я всегда говорил, что он станет нашим другом (фр.).


[Закрыть].

Вацлав рассказал Ромоле, как Дягилев простил Алексея Маврина и Ольгу Федорову. Ромола вспоминала: «Вацлав был так счастлив, что старался сделать все, чтобы угодить Дягилеву; вопрос о контракте так и не поднимался».

В Мадрид приехал и Стравинский.

«Однажды вечером, – пишет Ромола, – мы пошли в театр на концерт Пасторы Империо. Нам это имя ничего не говорило. Нам сказали, что это цыганская певица из Кадиса и что она очень известна в странах Латинской Америки. Она была кумиром Испании. Ее появление на сцене перед простым занавесом не произвело большого впечатления. Мы увидели только довольно увядшую, тучную южную женщину, но в тот момент, когда она начала петь и двигаться, аккомпанируя себе на кастаньетах, мы забыли и о ее возрасте, и о ее толщине. Несколькими скупыми жестами она раскрыла историю и душу Испании. Вацлав и Стравинский, как и Дягилев, не могли спокойно сидеть на своих местах и, словно три школяра, аплодировали, смеялись и плакали в соответствии с настроением, продиктованным этим нестареющим чудом».

В течение сезона в Мадриде король и королева Испании присутствовали на каждом представлении балета. Нижинский танцевал в «Шехеразаде», «Карнавале», «Призраке розы» и дважды в «Фавне». Король Альфонсо был так воодушевлен, что посещал также и репетиции, к тому же он был влюблен в жену Григорьева Любовь Чернышеву. Ромола узнала от герцогини де Дюркаль, кузины короля, что он иногда пытался тайно подражать прыжкам Нижинского. Эта дама влюбилась в Вацлава, а Ромола, желая вернуть его к мирской жизни, положительно поощряла ее.

«Когда начались спектакли, у нас совсем не оставалось времени для встреч с друзьями, но я настаивала на них, так как не хотела, чтобы Вацлав изолировал себя от остального мира и жил только Дягилевым и Русским балетом. Я не могла доверять им после всего, что случилось в прошлом. Как только труппа вернулась из отпуска, Костровский и И.*[363]363
  * Зверев: Ромола не называет его имени в своей книге.


[Закрыть] практически дневали и ночевали в нашей квартире. Они крутились возле Вацлава после репетиций. [Зверев], казалось, забыл о своей любовнице (Вере Немчиновой. – Р. Б.), а Костровский – о жене. Последний стоял посредине гримерной со сверкающими фанатизмом глазами и говорил, говорил, тогда как (Зверев. – Р. Б.) притворялся, будто благоговейно внимает ему. Каждое второе предложение было цитатой из Толстого, а Вацлав напряженно слушал. Или преднамеренно, или потому, что он был, к сожалению, не только фанатичен, но и невежествен, Костровский запутал учение Толстого. Он проповедовал, что само по себе искусство не может быть оправданным, а должно иметь конечной целью духовное развитие индивидуума. Он хотел убедить Вацлава в необходимости работать для Русского балета, пока это нужно, а затем осесть на земле подобно Толстому».

Лидия Лопухова в «Сильфидах».

Рис. Пабло Пикассо

Однажды вечером Ромола увидела Дягилева и Зверева взволнованно беседующими в темном углу возле сцены «не как начальник с подчиненным, а как сообщники». Она сразу догадалась, что целью проповедей толстовцев было отдаление Вацлава от нее и что все это организовал Дягилев.

Это пребывание в Мадриде было критическим периодом в жизни Нижинского. Обожая жену и дочь, дорожа дружбой с Дягилевым, даже восхищаясь работой нового дягилевского протеже Мясина, он, должно быть, счел возможным работать вместе без контрактов в течение последующих лет только для большей славы искусства. Может быть, даже удалось бы примирить принципы Толстого с Русским балетом и семейной жизнью. Не обладай Ромола столь исключительно сильным характером, это действительно могло бы произойти. Но она была прирожденным бойцом. Она не стала бы делить Вацлава с двумя толстовцами, которых считала «мужиками»; а мысль о том, что они подосланы Дягилевым с целью отдалить ее от мужа, привела Ромолу в полную боевую готовность. Однако она всегда утверждала, что Нижинский был хозяином собственной жизни и принимал каждое важное решение самостоятельно. И все же в этот момент она должна была принять решение и по крайней мере попытаться воспрепятствовать его участию в следующем турне Русского балета в Южной Америке. Именно нежелание Нижинского ехать в Южную Америку, как мы увидим, привело к окончательному разрыву с Дягилевым.

В своем страдании Ромола никак не могла уяснить, хотел ли Дягилев вернуть Нижинского в Русский балет на прежних условиях, то есть без жены, требующей заключения контрактов («Это был тщательно спланированный сговор для того, чтобы отдалить Вацлава от меня и вернуть его в оковы Сергея Павловича»), или он хотел положить конец балетной карьере Нижинского.

«Сергей Павлович хорошо знал характер Вацлава; он понимал, что только посредством альтруистических идей его можно отвлечь от семьи, нормальной жизни и искусства, заставить навсегда бросить танцы ради крестьянской жизни «на земле».

Я старалась, насколько это было возможно, развлечь Вацлава, и мы часто проводили время с герцогиней де Дюркаль, которая так отчаянно влюбилась в него, что он отказывался прогуливаться с ней в одиночку, как предлагала я. Однажды мы поехали в Эскориал по однообразной дороге через бесплодную пустыню, но на последнем повороте мы не смогли сдержать возгласа восхищения перед внезапно возникшим из ничего, как мираж, огромным суровым зданием, заполнившим собой горизонт. Впечатление от строгих, мрачных линий громадного строения было ошеломляющим. Вацлав, словно приросший к месту, произнес: «Испания… Религиозный фанатизм, воплощенный в граните!»

Когда он стоял там, такой маленький, такой уверенный в себе, под лучами яркого солнца, перед безжалостной, угрюмой цитаделью инквизиции, я удивилась, почему он не видит того, что его «учителя» с помощью этого же религиозного фанатизма пытаются завладеть его душой и погубить его…

За обедом на террасе Вацлав, казалось, вновь обрел свою шаловливость. Он сказал мне: «Пожалуйста, Фамка, не оставляй меня так надолго наедине с ней (герцогиней. – Р. Б.)!» Он был слишком сдержан, чтобы разоблачить ее, но и слишком честен, чтобы не предостеречь меня».

Несмотря на Дягилева, толстовцев и красивую рыжеволосую герцогиню, Ромола считала свой брак счастливым и любила Вацлава все больше и больше.

«Наша интимная жизнь была идеально счастливой. Иногда меня охватывало странное чувство, и я испытывала то же, что, наверное, и мифологические женщины, когда бог нисходил, чтобы любить их. Это было невыразимо радостное сознание, что Вацлав больше, чем земной человек. Экстаз, который он мог создавать в любви, как и в искусстве, имел очищающее свойство, и все же в нем было нечто непостижимое, скрытое от всех».

А затем явились эти скоты, Костровский и Зверев, чтобы все испортить!

«Вацлав начал говорить, что физическая близость оправдана только в том случае, когда ее результатом становится рождение ребенка. До этого он уклонялся от половой жизни, ссылаясь на мое слабое здоровье и ответственность оцовства, а теперь он утверждал, что правильным следует считать или полный аскетизм, или ежегодное рождение детей. Я сразу поняла, что эту мысль внушил ему Костровский, дабы убрать меня с дороги. Однажды ночью, когда они обсуждали этот вопрос, я объявила открытую войну.

Было три часа ночи. В течение нескольких часов я слушала, как они хитроумно пытались разрушить наше счастье, и наконец чуть не плача воскликнула: «Почему вы не оставляете моего мужа в покое? Вы не говорите с ним об искусстве, зная, что в этом вопросе вы не можете на него повлиять. Вы не друзья ему, вы его враги. Если вы хотите сделать людей счастливыми, начните с собственных семей. Ваша жена, Костровский, несчастна, ваши дети разуты, поскольку вы раздаете свои деньги посторонним; а вы (Зверев. – Р. Б.), если хотите выдвинуться, почему не попросите об этом открыто? Вацлав Фомич помог бы вам. Я запрещаю вам обоим вмешиваться в нашу семейную жизнь. Оставьте нас, этот дом принадлежит Вацлаву и мне».

Вацлав никогда прежде не видел меня такой и на мгновение оторопел, но затем сказал: «Пожалуйста, Фамка, они мои друзья, не отказывай им в нашем гостеприимстве».

Костровский и [Зверев] сидели и с наглыми лицами ждали дальнейшего развития событий, но я изменила тактику: «Вацлав, тебе придется сделать выбор между дьявольским воздействием этих людей и мной. Если через полчаса эти люди все еще будут здесь, я уйду от тебя».

Я ждала в соседней комнате. Пришел Вацлав и попытаться убедить меня в том, что они оба – добропорядочные люди, но моя решимость была непоколебимой. Когда означенное мной время истекло, они все еще находились у нас. И тогда я ушла в ночь.

Наутро Вацлав нашел меня в Прадо и умолил вернуться, сказав: «Будет так, как ты хочешь». С этого дня Костровский и [Зверев] никогда больше не переступали порог нашего дома, но в театре они все еще искали возможности добраться до Вацлава».

Мясин, такой же замкнутый по характеру, как и Нижинский, наблюдал за Вацлавом во время его репетиции «Фавна». «Я был потрясен тем, как он показывал мельчайшие детали жестов и движений, поправляя каждого танцора со спокойной уверенностью и полным пониманием. Он был феноменально одаренным балетмейстером». Вацлав считал «Парад» демонстрацией чистого модернизма, но был очарован «Женщинами в хорошем настроении». Мясин тоже изобрел новый вид движений – мерцающий, судорожный танец, вдохновленный частично клавесинными сонатами Скарлатти, частично марионетками, Чарли Чаплином и ранним кинематографом. Вацлав стремился помочь Леониду и поддержать его. Нижинский пришел в гримерную Мясина с предложением танцевать партию Баттиста в итальянском балете. А еще он приватно репетировал с Идзиковским «Призрак розы».

После одиннадцати представлений в Мадриде труппа отправилась в Барселону, где должна была показать еще шесть спектаклей. В этом городе Русский балет выступал впервые. Герцогиня де Дюр-каль последовала за ними, чему Ромола была «весьма рада».

«Вечера мы проводили в обществе герцогини де X., которая к тому времени безумно влюбилась в Вацлава и хотела стать его любовницей. Мне никогда не приходило в голову ревновать, и я даже обрадовалась, когда однажды вечером Вацлав вернулся позднее обычного, но эта эскапада произвела неожиданный для меня эффект. Он был грустен и откровенно сказал мне:

«Фамка, я сожалею о том, что сделал. Это было несправедливо по отношению к ней, ведь я не влюблен, а дополнительный опыт, который, возможно, ты хотела, чтобы я приобрел, недостоин нас».

Вацлав принял решение сказать Дягилеву, что не поедет в Южную Америку. Выдвинутая им причина – необходимость в отдыхе – была не слишком достоверной: в Испании он принял участие только в шестнадцати представлениях, танцуя только в одном или двух балетах за вечер (а не в четырех, как прежде), да и то после двухмесячного отпуска.

«Как-то на совместном ленче, – вспоминает Ромола, – Дягилев завел разговор о предстоящих гастролях в Южной Америке, и Вацлав сказал:

– Я не уверен, что поеду, Сергей Павлович. Мне надо отдохнуть, к тому же в военное время я не хочу расставаться с дочерью. Поездка в Южную Америку не вызывает у меня творческого интереса.

Дягилев с холодной улыбкой возразил:

– Но ты обязан ехать, ты связан контрактом.

– Обязан? – переспросил Вацлав. – У меня нет контракта.

– Ты дал принципиальное согласие, телеграфировав мне из Америки. Это и есть контракт.

– Но я также телеграфировал, что мы обсудим этот вопрос в Испании.

– Не имеет значения. В этой стране телеграмма является связывающим контрактом. – И Сергей Павлович рассмеялся: – Я заставлю тебя поехать».

Беседа, должно быть, явилась довольно неприятным завершением этого завтрака, который стал последней совместной трапезой Дягилева и Нижинского.

Развязка наступила быстро.

«Днем Вацлав известил Сергея Павловича о том, что, поскольку контракта нет, он больше не будет участвовать в спектаклях Русского балета, и мы уехали на вокзал. Но едва мы вошли в мадридский экспресс, как нас остановили двое мужчин: «Месье и мадам Нижинские, пожалуйста, следуйте за нами, вы арестованы». Мы были ошеломлены.

– На каком основании? – осмелилась я спросить.

– На основании приказа его превосходительства губернатора Каталонии маркиза 3., именем короля.

Нас препроводили в полицейский участок, где с помощью нескольких переводчиков объяснили, что мы арестованы по просьбе Дягилева, так как Вацлав нарушил контракт. Если он не будет танцевать этим вечером, его отправят в тюрьму. Вацлав был бледен, но полон решимости:

– Отлично, поместите меня туда! У меня нет контракта. В любом случае я не могу сейчас танцевать, я слишком расстроен. – Он опустился на стул.

– Месье Нижинский, пожалуйста, дайте обещание танцевать, тогда мне не придется заключать вас в тюрьму.

– Нет, этого я обещать не могу.

– Покажите нам контракт, который якобы имеется у Дягилева, и тогда Нижинский будет танцевать, – сказала я. – Так или иначе, у вас нет права арестовывать меня. Я – русская подданная и не являюсь членом труппы Русского балета. Я тотчас обращусь с жалобой в посольство, если вы немедленно не отпустите меня.

Префект несколько смутился, но очень неохотно освободил меня. Сопровождаемая полицейским, я бросилась к телефону, позвонила герцогу де Дюркалю в Мадрид, а он проинформировал власти о том, что происходит. Через час из Мадрида пришел приказ о нашем незамедлительном освобождении, а знаменитый испанский адвокат синьор Камбо прибыл, чтобы вести наше дело с Дягилевым.

Теперь власти Барселоны осознали, что совершили ужасно грубую ошибку, и рассыпались в извинениях. На поезд мы опоздали и вернулись в отель, где нас ожидали [Трубецкий] и испанский директор театра. Директор сразу взмолился:

– Зрители разочарованы, они сотнями возвращают билеты. Публика хочет видеть именно вас. Я разорен: я должен платить Дягилеву, что бы ни случилось, а я не заработал ни песо. Мой предыдущий сезон тоже провалился.

Вацлаву стало его жаль.

– Я буду танцевать сегодня только ради вас. Объясните, пожалуйста, зрителям причину моего опоздания.

На следующий день Камбо обсудил с нами сложившуюся ситуацию. Испания была единственной страной, где телеграмма являлась связывающим контрактом. Поэтому Вацлав был обязан поехать в Южную Америку. Теперь он сожалел, что не прислушался к мудрому совету Лоренса Стейнхарда, своего американского адвоката, и не показал ему черновик телеграммы, слово в слово составленной Костровским и [Зверевым]. Но Камбо заверил нас, что Дягилев гарантирует Вацлаву выполнение выдвинутых им условий. Нижинский подписал контракт о согласии ехать в Южную Америку и о том, что его гонорар, такой же, как и в США, будет выплачиваться в золотых долларах за час до начала каждого спектакля. На этом настояла я, так как не хотела последующих судебных разбирательств. Если данное условие не будет соблюдаться, контракт считается недействительным. Такой пункт придумала в свое время Фанни Эльслер после того, как ее много раз обманывали импресарио. Вацлав согласился выступить во всех своих премьерных партиях. Взыскание за нарушение контракта составляло двадцать тысяч долларов. Камбо и я отправились с контрактом к Дягилеву. Он принял нас в гостиной, по своей обычной тактике сидя спиной к окну и позволяя другим говорить, в то время как сам слушал. Контракт был так умно составлен, что, выполняя все его пункты, не было никакой возможности уязвить интересы Вацлава. Когда Дягилев подписывал договор, я вспомнила давнюю встречу в отеле «Бристоль» – как отличалась от нее и одновременно насколько похожей была нынешняя ситуация».

В этом деле, даже хотя Дягилев и использовал телеграмму в качестве западни для ничего не подозревающего Нижинского, все наши симпатии полностью на стороне старшего, который боролся за выживание своей труппы в военное время. Так закончилась знаменитая дружба. В последний раз Дягилев видел танцующего на сцене Нижинского 30 июня в барселонском театре «Лицео».

Вацлав и Ромола на несколько дней возвратились в Мадрид, откуда отправили Киру в детский санаторий в Лозанне.

Дягилев, Мясин и шестнадцать танцоров опять остались на берегу, когда Ромола, Вацлав и труппа отплыли 4 июля на корабле «Королева Виктория-Евгения» в Южную Америку. Ромола заметила, что Вацлав выглядел измученным треволнениями нескольких последних дней. Казалось, теперь он примирился с невозможностью и дальше работать с Дягилевым. Однако он не позволял себе бездействовать. Он обсуждал свою систему записи танцев с Чекетти и обучал ей Костровского и Зверева. Однажды жена Костровского обратилась к Вацлаву за помощью: оказалось, ее муж страдал эпилепсией. Вацлав решил отвести его к врачу-специалисту, когда они прибудут в Южную Америку.

Среди пассажиров был молодой чилиец Джордж де Куэвас, которого Ромола описала как «типичного жиголо, чрезвычайно воспитанного и хорошо одетого». Он ухаживал за Ромолой, поклонялся Нижинскому и готов был услужить им при любой возможности. Он был «совершенно без денег», и они полагали, что юноша ищет богатую наследницу-невесту, но «он был забавен, великолепно играл в бридж и божественно танцевал танго». Вацлав, не признававший такие бальные танцы, как фокстрот и гризли, которые он называл «flotter le plancher»[364]364
  Натиранием полов (фр.).


[Закрыть], восхищался танго и научился у Куэваса танцевать его «с неописуемой элегантностью и темпераментом». Этот их новый приятель позднее унаследует испанский титул, женится на наследнице Рокфеллера и, именуясь маркизом де Куэвасом, много лет будет управлять прославленной балетной труппой.

Мария Шабельская, одна из сестер-полячек, присоединившихся к Дягилеву в Швейцарии, редко расставалась с книгами. Как-то Нижинский, прогуливаясь с Ансерме по палубе, остановился поболтать с ней. «Toujours lire, toujours lire!» [365]365
  Всегда читать, всегда читать! (фр.)


[Закрыть] Взглянув на ее книгу, он воскликнул: «Ньютон! Этот человек увидел падающее яблоко и изобрел электричество». Ансерме полагал, что составной частью гениальности Нижинского была неудовлетворенность банальной, общепринятой истиной – его ум стремился за ее пределы, к более экстраординарным объяснениям и выводам.

Поскольку Дягилев настоял, чтобы его танцоры плыли на нейтральном корабле, они прибыли в Монтевидео, а не в Рио, как планировалось, и в качестве компенсации импресарио Мокки за транспортировку труппы в Рио Григорьеву пришлось согласиться на несколько бесплатных спектаклей в Монтевидео. Нижинский не должен был принимать в них участия, так как за не оговоренные в контракте спектакли ему полагались значительные суммы*[366]366
  * Здесь существуют противоречия между Григорьевым и Ромолой Нижинской в описаниях этого вояжа и турне, как и многих других событий. Он утверждает, что Нижинские отплыли в Южную Америку на датском судне через несколько дней после труппы (с. 135). Она говорит, что они плыли на «Виктории-Евгении», и рассказывает о беседах Нижинского с Чекетти, Костровским и т. д. (с. 304–306). Она не упоминает ни о посещении Монтевидео до приезда в Рио, ни о тысячемильном переходе от Монтевидео до Рио на британском корабле «Амазонка» (Григорьев, с. 136–137). Она превращает в морское путешествие двухсотмильный переезд от Рио до Сан-Паулу, а Сан-Паулу, так или иначе, расположен внутри страны. (Григорьев пишет, что приехал туда на машине, а труппа – на поезде.) Мадам Нижинская помещает пребывание в Монтевидео после Рио (с. 308–309). Я признаю ее утверждение, что они с мужем плыли на одном судне с труппой – что в любом случае подтверждается рассказом Шабельской, – в то же время считая достоверной последовательность турне, описанную Григорьевым. Танцевал ли Нижинский в Монтевидео или нет, и если нет, то почему, по Григорьеву неясно (с. 136), не говоря уже о его заблуждении (как я думаю) относительно того, что Нижинские плыли на другом корабле и прибыли позднее труппы. Он пишет: «Нижинский прибыл в Монтевидео с опозданием, уже после того, как с выдающимся успехом прошли два афишных спектакля (то есть те, на которые мы изначально заключили контракт). Вскоре Мокки сообщил нам, что судно, предназначенное для переправки Балета в Рио, задерживается, и предложил воспользоваться возможностью дать три дополнительных спектакля. Узнав об этом, Нижинский выразил желание в них участвовать. Тогда нам пришлось объяснить, что он может танцевать, но бесплатно, поскольку эти спектакли даются сверх оговоренного в его контракте количества. Однако Нижинские отказались в это поверить и заподозрили заговор». Если труппа не намеревалась выступать в Монтевидео вообще, что значит упоминание о «двух афишных спектаклях»? По записям Григорьева я делаю вывод, что в Монтевидео были даны восемь представлений, так как было исполнено примерно тридцать четыре балета.


[Закрыть].

В Монтевидео*[367]367
  * По комментариям мадам Нижинской, это произошло в Монтевидео, хотя она ставит посещение Уругвая после Бразилии. В Рио ей пришлось бы переводить с португальского.


[Закрыть] Костровского показали специалисту. Немного понимая по-испански, Ромола перевела диагноз, который заключался в том, что этот несчастный человек был неизлечимо и опасно душевно болен. Его необходимо было отправить обратно в Россию. Интересно представить, как бы совсем по-другому развивались события, будь этот диагноз поставлен в Мадриде. У Ромолы не было бы никакой причины бояться угрозы «толстовства» и препятствовать поездке Нижинского в Южную Америку. Не было бы конфликта Нижинского с Дягилевым, приведшего к окончательному разрыву. Он мог бы продолжать работать с Русским балетом еще много лет и создать множество новых балетов. Он мог бы восстановить свою «Весну священную» так, что в итоге этот балет существовал бы в первозданном виде по сей день. Продолжительная работа в составе Русского балета могла бы предотвратить его болезнь или задержать ее.

Из Монтевидео труппа отправилась в Рио-де-Жанейро на британском корабле «Амазонка». По прибытии Вацлав и Ромола поехали прямо в отель «Сильвестр», где обедали с Ковалевской в день своей помолвки.

Русскому балету предстояло дать в Рио двенадцать спектаклей. Григорьев отвечал за труппу, а преданность Дягилеву заставляла его воспринимать Нижинских как врагов и обращаться с ними холодно. Другие участники труппы последовали его примеру. Вацлав чувствовал, что большинство танцоров не принимает его, и он, так обожавший свою работу, начал бояться приходить в театр. Григорьев жаловался, что был вынужден поручить Барокки присматривать за Нижинским. Любое неприятное происшествие Нижинские расценивали как преднамеренный выпад против Вацлава, по всей вероятности спровоцированный Дягилевым. Это интерпретировалось труппой как мания преследования.

Положение ухудшалось. Григорьев и другие сотрудники Русского балета, например новый швейцарский дирижер Эрнест Ан-серме, не выносивший Ромолу, годы спустя в свете последующих событий утверждал, будто в этом турне у Нижинского проявились первые признаки душевной болезни. Ромола Нижинская категорически отвергает это.

Однажды ночью Вацлав сказал Ромоле, что «Послеполуденный отдых фавна» анонсирован к исполнению через два дня. Он танцевал «Фавна» в Мадриде дважды, однако считал, что администрация обязана попросить у него разрешения показывать балет во время этих гастролей. С помощью друзей он придумал способ проучить Григорьева. Идею подсказал сын президента Аргентины Квинтана, находившийся в это время в Рио.

«В тот вечер, – писала Ромола, – представление шло очень гладко. Антракт, во время которого я любовалась живописной публикой, показался мне необычайно долгим. «Фавн» был следующим балетом в программе. Зрители стали беспокоиться; я недоумевала, что могло случиться. Друзья Вацлава заговорщически улыбались. Я отправилась за кулисы: все было готово, сцена освещена, Вацлав принял позицию, ожидая подъема занавеса. Но с одной стороны сцены толпились бурно жестикулирующие люди. Импресарио, Григорьев и Кремнев пребывали в смятении, а Трубецкий пытался скрыть улыбку. Импресарио разговаривал с двумя полицейскими чиновниками. Что произошло? Мне объяснили: «Нижинский, автор «Фавна», принес судебное постановление, запрещающее исполнение балета, так как он юридически не принадлежит Русскому балету».

Однако Нижинский-танцор ждал начала своей партии в «Фавне» в соответствии с условиями контракта. «Но Нижинский-автор и Нижинский-танцор – одно и то же лицо!» – воскликнул кто-то из танцоров. «Простите, а у вас есть что-нибудь в виде письменного разрешения автора на показ балета, да или нет?» И «Фавна» пришлось отменить*[368]368
  *Согласно записям Григорьева (а не его книге), «Фавн» был показан по одному разу в Рио и Сан-Паулу и четыре раза в Буэнос-Айресе.


[Закрыть].

Друзья, не имевшие отношения к труппе, считали Нижинского прекрасным товарищем. Русский посол Щербацкий развлекал Ромолу и Вацлава и возил на машине в свой загородный дом. Еще одним из друзей был американский посол Эдвин Морган. Французским послом оказался не кто иной, как поэт Поль Клодель. Увидев Нижинского в «Шехеразаде», он пришел в экстаз и потребовал, чтобы его представили танцору. Следующим вечером Вацлав танцевал в «Сильфидах». Поэт нашел старомодный романтизм этого балета отталкивающим и разразился эпиграммой: «II уa une chose qui est pire que le mauvais: c’est la perfection dans le mauvais» (Нет ничего хуже, чем совершенство в плохом). Клодель и молодой композитор Дариус Мийо, представитель «Шестерки», намеревались создать вместе два балета – «Сотворение мира» и «Человек и его желание», надеясь на то, что их поставит Нижинский. Позднее их замыслы были реализованы шведским балетом в хореографии Жана Берлина. В 1924 году Мийо сочинит для Дягилева музыку к балету «Голубой экспресс».