Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

Тем летом было очень модно, чтобы русские танцоры выступали на вечерах. В июле Нижинский с Карсавиной и Замбелли танцевал на вечере, который давал Ага Хан в «Ритце»; Кякшт и Волинин танцевали для лорда и леди Лонзборо в Сент-Данстане; Павлова в паре с Новиковым выступила у леди Мичелхем в Строберри-Хилл; Нижинский и Карсавина танцевали также на вечере, который леди Рипон дала в Кумбе в честь королевы Александры.

Павлова снова танцевала в «Паласе», а Аделина Жене – в «Колизее». Жене открыла свой сезон в мае новым балетом «Камарго», для которого сама заказала хореографию, воплотив в нем образ танцовщицы XVIII века. Художнику-декоратору С. Уилхелму стоило немалого труда найти подлинную мебель того периода для декораций, но ему не удалось найти подлинную ширму и пришлось смастерить самому. Вскоре после приезда в Лондон Дягилев однажды вечером отправился вместе со своим агентом Эриком Уолхеймом посмотреть балет и тотчас же заметил поддельный предмет. Но танец Жене произвел на него огромное впечатление, и в июле он взял Карсавину и Нижинского в «Колизей» на утренний спектакль. «В театре не осталось ни одного удобного места, и им пришлось взобраться на галерку и устроиться сбоку, так что приходилось вытягивать шею, чтобы видеть сцену, но их усилия были в полной мере вознаграждены, когда вышла Жене. Дягилев был взволнован, как дитя, высочайшие похвалы срывались с его губ». Он надеялся заполучить балерину для следующего лондонского сезона, но ему это не удалось.

«Нарцисса» показали 9 июля, и он был здесь встречен более благосклонно, чем в Париже. Критик «Таймс» хотя и нашел «что-то раздражающее в безразличии Нарцисса к чарам нимф, вьющихся вокруг него и буквально ложащихся к его ногам», и счел, что последняя часть выродилась из балета в затянувшуюся живописную картину», но тем не менее хвалил распределение по группам беотийских мужчин и девушек, танцы вакханок и «безмятежную радость первых танцев Нарцисса, радость, которую месье Нижинский передает совершенно». Критик счел балет «столь же пленительным, как все, что давали нам русские». Он отмечает, что новый балет был встречен очень тепло.

«Морнинг пост» полагает, что Нижинский никогда прежде не демонстрировал столь совершенного владения грациозными движениями, отличающимися от простого физического упражнения». «Дейли экспресс» сочла «Нарцисса» несомненным и явным успехом» и отметила «триумф» Нижинского. Ричард Кейпелл писал в «Дейли мейл» о мельком увиденном античном мире, о воплощении в жизнь идиллии Феокрита… и пришел к выводу, что роль Нижинского наиболее тщательно разработана из всех прочих, в которых его здесь видели, а исполнение отличается таким изяществом и красотой, что он кажется скорее не простым нарциссом, а изысканной орхидеей…» Критик «Санди таймс» так сказал об исполнении Нижинского: «Каждая поза, каждое движение, каждый жест был исполнен бесполого безразличия, праздного самодовольства, и ощущалось, что наказание соответствует преступлению».

Сирил Бомонт, как и все прочие, был потрясен Вакханкой Брониславы Нижинской, но ему не понравился искусственный цветок, выросший из пруда в конце. Он восхищался финальной позой Нижинского, когда, «склонившись у края пруда, он зачарованно смотрит на свой собственный образ, с поразительной грацией склоняясь все ниже и ниже к воде, пока не скрывается под ее поверхностью».

Чарлз Рикетт поделился своими впечатлениями от балета с двумя друзьями. Он пишет первому: «Признаюсь, что Русский балет со своим совершенным танцем и красотой декораций очаровывает и заставляет о себе думать чаще, чем о чем-либо другом. Карсавина в роли Эхо достигла новых высот поэтического проникновения в трогательный и прелестный образ. Ее Тамара тоже своего рода триумф». И другому приятелю:

«Карсавина превзошла себя в роли Эхо в «Нарциссе». Она осторожно пробирается на сцену, влюбленная в Нарцисса, и безмолвно приближается, скрываясь за деревьями; она танцует, словно в трансе, и опускается к ногам Нижинского в конце каждой музыкальной фразы. Он прыгает как фавн, а одежды на нем так мало, что ослепших от нахлынувших эмоций герцогинь со съехавшими набок бриллиантовыми тиарами пришлось вывести из зала. На втором представлении на нем были надеты более длинные бриджи, по-видимому, по требованию не цензора, а русского посольства».

15 июля в присутствии матери и брата Бронислава Нижинская вышла замуж за танцора Александра Кочетовского, церемония состоялась в русской православной церкви на Бакингем-Палас-роуд[274]274
  Б. Нижинская пишет, что церемония состоялась 18 июля в православной часовне при русском посольстве. (Нижинская Б. Ранние воспоминания. Ч. 2. М.: APT, 1999. С. 215.)


[Закрыть]. Дягилев был посаженым отцом, он вел невесту к алтарю и подарил ей кольцо с сапфирами и бриллиантами, которое, как он решительно заявил, «обручало ее с искусством» в значительно большей мере, чем с Кочетовским. (Ей пришлось продать его во время русской революции.)

Интересно, что англичане сочли, будто в «Нарциссе» Нижинский исполнил самую выразительную роль, в которой они когда-либо его видели. И хотя им не довелось испытать потрясения, вызванного «Петрушкой», новости об этом шедевре просочились через канал в виде восторженной статьи с эффектными иллюстрациями в июльском номере журнала «Ритм», который издавали Миддлтон Марри и Кэтрин Мэнсфилд. Талантливый молодой француз Анри Годье, добавивший к своему имени имя своей двадцатилетней эксцентричной подруги Софи Бржешки, внес свой вклад в виде рисунков, помещенных в более раннем номере «Ритма» до того, как поссорился с Марри и Мэнсфилд; этим же летом он вылепил скульптуру Нижинского*[275]275
  * Мне не удалось найти эту скульптуру, но мистер Ид, большой знаток Годье, считает, что это, возможно, фигура воображаемого танцора, которому скульптор дал имя Нижинский.


[Закрыть] и Карсавиной с Больмом в «Жар-птице»*[276]276
  *Одна отливка этой скульптуры находится в коллекции лорда Хэрвуда. Не знаю, существует ли другая.


[Закрыть] (за последнюю работу он получил самую высокую цену, которую когда-либо в жизни получал, – 20 фунтов). Трудно не согласиться с мнением, что, если бы Нижинский объединился с этой одинокой, фанатичной парой, он мог бы оказаться связанным с ними узами странной, но полезной дружбы, но, возможно, отель «Савой» встал между ними.

Нижинский и Карсавина в «Петрушке».

Рис. Джорджа Бэнкса из «Ритма»

Этим летом молодой поэт Руперт Брук влюбился в Русский балет. Несколько месяцев спустя он написал о труппе: «Они, если такое возможно, искупили грехи нашей цивилизации. Я отдал бы все за то, чтобы стать художником-оформителем балетов».

Это было, наверное, самое счастливое для Нижинского время.

Каждый вечер, когда он танцевал, был триумфальным. Впереди его ждал не слишком трудный август с нечастыми выступлениями в «Сильфидах», «Пире», «Карнавале» и «Призраке розы» в Довиле**[277]277
  **Пять представлений между 6-м и 22 августа.


[Закрыть]; и поездка в Барейт, где вместе с Дягилевым и Стравинским он будет слушать «Парсифаля». Но в его душе шла борьба, он готовился к созданию нового танцевального языка, и муки рождения делали его раздражительным.

Глава 6
1912–1913
Осень 1912 – сентябрь 1913

Как уже отмечалось в предыдущих главах, у Нижинского в детстве не было друзей. По природе своей он был склонен к одиночеству, а обстоятельства школьной жизни сделали из него аутсайдера. В 1908 году, внезапно расставшись с детством и вступив во взрослую жизнь, он попал под покровительство князя Львова, а затем Дягилева. Такого рода связь с мужчиной, старшим по возрасту, способным вселить в него чувство уверенности и безопасности, явно подходила человеку подобного склада, но у фавна время от времени возникало желание совершить короткий побег от властного укротителя и скрыться в лесу. Возможно, он тогда предавался мечтам об отношениях иного рода – о флирте или любовной связи с хорошенькой девушкой, но приятной внешности было недостаточно: главное – взаимопонимание, а это включало в себя полное погружение в проблемы искусства балета. Какая девушка могла бы в достаточной мере ощутить святость призвания танцора и хореографа, чтобы оказать ему преданное внимание, в котором он остро нуждался? Полумеры были хуже, чем ничего.

По отношению к другим участникам труппы Русского балета Нижинский испытывал полную отчужденность. Они были всего лишь коллегами и сырым материалом для его искусства. Они работали усердно, но не так упорно, как он*[278]278
  *Мистер Владимиров рассказал мне, что видел, как Нижинский после вечернего представления работал у перекладины. Он считал это полезным.


[Закрыть]; некоторые были даже умны и хорошо образованны. Многие девушки отличались привлекательностью, но у большинства из них были возлюбленные. В любом случае близость с Дягилевым устанавливала дистанцию между ним и прочими артистами труппы. Дружба с одним из мужчин казалась столь же невозможной, как и роман с одной из женщин, как бы лихой Бурман ни пытался выдать себя за друга, спекулируя на давнем школьном знакомстве.

Была Карсавина, его партнерша. В отрывке из «Дневника», написанного в 1918 году, промелькнет мысль о тайной страсти к ней. Но я не принимаю ее всерьез; если даже она существовала несколько недель, то балерина о ней не знала, а она пользовалась достаточным успехом у мужчин, чтобы с легкостью распознать признаки влюбленности. По правде говоря, Карсавина была недостижима. Если он ощущал, оценивая объективно и без снобизма, что остальные артисты намного ниже его, то Карсавина, такая же преданная искусству, как и он сам, казалась неизмеримо выше. Найти в коллеге-актере столь высокие душевные качества, такое благородство и ум – это могло вызвать не меньшее замешательство, чем противоположные качества. К тому же она отличалась высоким интеллектом, и если не создавала балеты сама, то намного быстрее, чем он, воспринимала новые идеи. И наконец, ее блистательная красота! Ее любили принцы и поэты. В личной жизни он не мог с ними конкурировать. Только танец мог их объединить.

Пожалуй, только сестру Броню можно назвать его единственным другом. Мать понимала и любила его, Дягилев тоже, но только Броня вникала в суть его хореографической мысли и ближе всех подошла к тайнам его сердца. В их суждениях о балете и в их отношении к нему было много общего, они осознавали и свой долг, и свои привилегии. Кажется недоразумением, что Броня с ее явно мужским интеллектом родилась женщиной и к тому же была моложе его. Жаль, что дружба Дягилева с Нижинским помешала ежедневным контактам танцора с сестрой. Они работали вместе в классе и на репетициях, но брак Брони с Кочетовским возвел между ними еще один барьер. Они уже не были так близки, как прежде. Если бы Броня ушла, Дягилев остался бы его единственным другом.

Теперь зимой 1912/13 года должно произойти нечто такое, что изменит всю ситуацию в целом.

Сезон в Довиле и летний отпуск закончены, Дягилев слетал в Париж, чтобы убедить Дебюсси дописать финал «Игр». Композитор уже жаловался Жаку Дюрану в письме от 12 сентября на то, что его партитуре придется озвучивать довольно непристойную ситуацию. Но, как он заметил, «в балете безнравственность улетучивается через ноги танцоров и заканчивается в pirouette». К этому времени действие было уже, наверное, в деталях разработано Дягилевым и Нижинским, и можно предположить, что Дягилева больше интересовал «литературный» аспект произведения – спортивный и любовный, который даст Парижу «un frisson nouveau»[279]279
  Новое потрясение (фр.).


[Закрыть], Нижинского же больше заботила абстрактная и скульптурная сторона балета. Теперь они решили, что сюжет должен быть цикличным и закончиться тем же, чем начался, – другой мяч вылетит на сцену и прервет запретную детскую игру, так что 31 октября они попросили Дебюсси ввести в финал аккорды из прелюдии, что он и сделал с незначительными изменениями.

Гастроли в Германии начинались 30 октября с выступлений в Штадтеатре в Кельне. Между прочим, первый месяц этого турне оказался единственным за двадцать лет существования дягилевского балета, прошедшим без участия Григорьева – он был в Петербурге и не решился уволиться из Мариинского театра и всецело посвятить себя Дягилеву. Ему постоянно продлевали отпуск, но пришло время принимать решение. После долгих раздумий он присоединился к дягилевской труппе. Посетив Франкфурт и Мюнхен, труппа прибыла в ноябре в Берлин. Берлинский сезон открылся 11 декабря исполнением «Послеполуденного отдыха фавна». Дягилев, как всегда заботившийся о рекламе, телеграфировал Астрюку.

Дягилев из Берлина Астрюку в Париж, 12 декабря 1912 года:

«Вчера состоялось триумфальное открытие в Новом королевском оперном театре. Требовали повторения «Фавна» на бис. Десять вызовов. Никаких протестов. Присутствовал весь Берлин. Штраус, Гофмансталь, Рейнхардт, Никиш, вся группа «Сецессиона», король Португалии, послы и двор. Венки и цветы Нижинскому. Восторженные отзывы прессы. Большая статья Гофмансталя в «Tageblatt». Император, императрица и принцы посетили балет в воскресенье. Имел долгую беседу с императором, который остался доволен и благодарил труппу. Огромный успех».

Гинцбург, который в это время жил в Париже в отеле «Мажестик» на авеню Клебер, развил бурную деятельность в интересах труппы. 15 декабря он телеграфирует в Лондон с тем, чтобы нанять молодую англичанку Хилду Бьюик, которую, по-видимому, просматривали летом в Лондоне. Она стала первой из нескольких английских танцовщиц, работавших у Дягилева.

Дягилев очень беспокоился о предстоящих трудностях, которые возникнут у Нижинского, когда тот приступит к постановке «Весны священной» Стравинского. Находясь в ноябре в Берлине, он воспользовался случаем снова вместе с Нижинским посетить Академию Далькроза в Хеллерау. Далькроз не собирался заниматься с танцорами, его воспитанников обучали анализировать музыку с помощью новой системы движений человеческого тела. Среди учениц была смышленая девушка лет двадцати, русско-польского происхождения, по имени Мириам Рамберг, которая прежде занималась балетом у Словатского в Варшавской опере. Ученики Далькроза презирали легкомысленное и слащаво-красивое, по их мнению, искусство балета, они писали о нем сатирические стихи и пародировали балерин. Сам Далькроз считал, что Рамберг из-за ее балетного образования была более склонна танцевать, нежели выполнять ритмические упражнения. «Vous etes trop exte-rieure»[280]280
  Вы слишком играете на публику (фр.).


[Закрыть], – говорил он ей.

Ни на кого из учеников Далькроза, включая Рамберг, не произвело никакого впечатления появление в их классе грузного импозантного русского господина и его невысокого спутника. Они не знали, кто это такие. Дягилев надеялся нанять здесь кого-нибудь, кто помог бы Нижинскому с музыкой к «Весне священной», и его взгляд остановился на миниатюрной Рамберг, возможно, потому, что ее движения больше напоминали танец, чем у остальных. Несомненно, он говорил с Жак-Далькрозом о ее характере и происхождении и убедился, что она, скорее всего, отнесется к работе серьезно и не станет флиртовать и вести себя легкомысленно. Рамберг могла говорить на польском, русском, немецком, французском и немного на английском языках и вообще была очень образованной женщиной. Она останавливалась у своих родственников в Москве и Петербурге и знала шедевры русской литературы.

Несколько дней спустя Далькроз рассказал Рамберг об интересе, проявленном к ней Дягилевым. Девушку отправили в Берлин, где ее ждали билет на балет и приглашение поужинать после него с Дягилевым и Нижинским. Так что она впервые встретилась с Русским балетом в Кролль Опера-Хаус. В этой первой программе она увидела «Клеопатру» с Нелидовой, едва обратив внимание на Нижинского в па-де-де, но ей понравились декорации Бакста. Затем она увидела Нижинского в «Послеполуденном отдыхе фавна» и пришла в замешательство от несоответствия между музыкой и движением. «Карнавал» с Кякшт и Нижинским привел ее в восторг, и взволновали половецкие пляски из «Князя Игоря». Когда Дягилев за ужином поинтересовался ее мнением, она, по ее собственным словам, «будучи плохо воспитанной», осмелилась критиковать. «Почему женщины, сопровождающие Клеопатру, когда ее несут на носилках, передвигаются не в такт музыке? – спросила она. – Они просто неуклюже идут». По правде говоря, в намерения Фокина не входило, чтобы эти статисты передвигались, соблюдая ритм, но Дягилев, казалось, согласился с ней. «Да, они похожи на кухарок», – сказал он. Нижинский сидел и молчал, когда она высказывала сожаление по поводу того, что его хореография только в двух или трех местах совпадала с музыкой «Фавна». Тогда она еще не видела смысла в полном контрасте между импрессионистической музыкой и абстрактным танцем в этом произведении, которым вскоре она станет так страстно восхищаться. Несмотря на ее такую независимую позицию, а возможно, благодаря ей, Дягилев, посоветовавшись с Нижинским, решил, что Рамберг может быть полезна, и несколько дней спустя она узнала, что ее приняли на работу.

Рамберг присоединилась к труппе Русского балета в Будапеште на Рождество 1912 года, и, когда наступил новый, 1913 год, она уже была с ними в Вене. Первоначально ее обязанностью было давать труппе уроки по Далькрозу, но и без того переутомленные танцоры старались уклониться от них, тогда Григорьев предложил Дягилеву, чтобы она просто помогала отдельным танцорам анализировать и разучивать их роли. На этом и остановились. Итак, наступил решающий год в жизни Нижинского, и у него появилась новая коллега.

Удивительно, что в те же дни, когда он познакомился с Рамберг, которая вскоре станет его хорошо понимать и которая при благоприятно сложившихся обстоятельствах могла бы стать его женой, Нижинский одновременно попал в сферу интересов другой молодой женщины, которая впоследствии действительно выйдет за него замуж. Ромола Пульски, так восхищавшаяся Нижинским во время прежних гастролей Русского балета в Будапеште, принадлежала к известной польской семье, эмигрировавшей в Венгрию в начале XVIII века. Ее прадед играл заметную роль в восстании против австрийцев 1848 года, возглавленном Кошутом. Он представлял Кошута в Англии, где и остался в изгнании после подавления восстания; так что отец Ромолы родился в Хайгейте. Ее двоюродный дед, граф Морис Беньевски, был знаменитым путешественником и первым царствующим правителем Мадагаскара. Отец Ромолы Кароль был одним из нескольких братьев, знаменитых в мире политики, искусства и науки. Он женился на Эмилии Маркуш, первой актрисе Венгрии, которую Ростан сравнивал с Сарой Бернар и Дузе в роли Роксаны в «Сирано». Седьмой ребенок в семье фабриканта, занимавшегося производством пуговиц, Эмилия в тринадцать лет сидела на коленях у Листа, в четырнадцать поступила в Академию драматического искусства, а в шестнадцать сыграла Джульетту. Ее называли «белокурое чудо» и многие считали «величайшей актрисой всех времен».

Нижинский в классе.

Карикатура Жана Кокто

С помощью герцога Эстергази Кароль Пульски основал Венгерскую национальную галерею и стал ее директором. Ромола, вторая дочь, родилась там, в его квартире, в 1891 году. С детства она интересовалась искусством. Отец развлекал ее не сказками о феях, а рассказами о великих художниках Ренессанса, и она выросла с честолюбивой мечтой стать Вазари своего времени. Но Кароль Пульски пал жертвой политического заговора против своего брата Августа, министра юстиции, его обвинили в покупке поддельных картин в Италии. Он уехал в Австралию и в 1899 году застрелился в Брисбене в возрасте сорока шести лет. Эмилия Маркуш снова вышла замуж. Ее вторым мужем стал Оскар Пардан, крещеный еврей; по стечению обстоятельств его крестной матерью стала Ромола. У девушки были две английские гувернантки, к тому же она обучалась в лицее Фенелон в Париже. Со второй гувернанткой мисс Мейбел Джонсон она провела больше года в Англии, в основном в Истборне, но в августе 1909 года, когда царь осматривал британский флот, они останавливались в Саутси. И Ромола, и ее сестра Тэсса изучали актерское мастерство. Ромола – у Режан и Ле Баржи. Тэсса выступала в Венском Бург-театре, но отказалась от сцены, выйдя замуж за датского тенора Эрика Шмедеса. Ромола также брала уроки балета у Гуэрры в Будапештской опере. Она была хорошенькой светлокожей блондинкой с ярко-синими, как севрский фарфор, глазами.

После недельных гастролей русской труппы в Будапеште Ромола видела ее и в Париже. Она так сильно восхищалась Русским балетом, что у нее возникло страстное желание тем или иным образом присоединиться к труппе. Она воспринимала Русский балет как второй Ренессанс и мечтала стать его летописцем. Некоторые из артистов труппы бывали на приемах в доме ее матери в феврале, и Ромола подружилась с маэстро Чекетти и Больмом, но с Дягилевым и Нижинским ей познакомиться не удалось. Много лет спустя Ромола напишет, что испытывала «искреннее восхищение» по отношению к маэстро Чекетти, но ей «пришлось использовать его для достижения своей главной цели – навсегда связать свою жизнь с Русским балетом». Однако первым представил Ромолу Нижинскому не Чекетти, а одна журналистка.

«На репетициях, – пишет Ромола, – я всегда пряталась в каком-нибудь темном уголке, опасаясь, что, если привлеку внимание, меня прогонят. Однажды я оказалась в глубине зала рядом с журналисткой. Она не переставала восхищаться Нижинским. Я нетерпеливо прервала ее дифирамбы. «Если вы действительно так хорошо знаете это «чудо», тогда, пожалуйста, представьте меня ему». Мы подошли к группе мужчин, где Нижинский разговаривал с Дягилевым. Это был волнующий момент. Никто бы не подумал, что этот скромный молодой человек с азиатскими чертами лица, похожий на японского студента в плохо сидящей на нем европейской одежде, был тем самым прекрасным видением, которым восхищался мир. Меня представили ему. Последующий разговор получился путаным из-за различия в языках. Нижинский не понял, кто я такая, приняв меня за приму-балерину Венгерской оперы, имя которой было упомянуто в этот момент… Возможно, именно из-за этой ошибки он приветствовал меня таким любезным и почтительным поклоном. После этого первого знакомства меня много раз представляли ему. В ответ следовало вежливое сдержанное приветствие, но он никогда не узнавал меня».

По сравнению с профессионалами, обучавшимися искусству танца с детства, Ромола, можно сказать, совсем не умела танцевать, поэтому, чтобы присоединиться к труппе, ей нужно было либо подкупить Чекетти, либо использовать свои общественные связи и надавить на Дягилева, который, естественно, предпочитал поддерживать хорошие отношения с влиятельными людьми в каждой стране. Когда русская труппа отправилась в Вену, Ромола последовала за ней. С помощью крестного, хранителя архивов императорской семьи, и своего зятя Шмедеса она получила пропуск, дававший ей право посещать Оперу в любое время.

Венский сезон проходил блестяще, но не без проблем для Дягилева. С одной стороны, Карсавина, присоединившаяся к труппе в Будапеште, добавила свою ауру к великолепию Русского балета и с триумфом выступила в «Тамаре»; с другой стороны, оркестр Оперы объявил музыку «Петрушки» Schweinerei[281]281
  Свинством (нем.).


[Закрыть] и сначала отказался исполнять ее. Когда скрипачи на репетиции бросили свои смычки, Дягилев подошел к оркестровой яме и сказал: «Господа, через десять лет вы будете гордиться тем, что стали первыми австрийцами, исполнившими музыку Стравинского». Сыграв произведение только два раза, они пытались саботировать его. Так пренебрежительно обошлись со Стравинским, присутствовавшим на репетиции, в родном городе Моцарта. Нижинский проявил свое неправдоподобное мастерство в па-де-де Голубой птицы из «Спящей красавицы» Чайковского, которое четыре года назад было включено в программу «Пир» под названием «Жар-птица», теперь же номер был объявлен в афишах как La Princesse enchantee[282]282
  «Зачарованная принцесса» (фр.).


[Закрыть], с другой стороны «Послеполуденный отдых фавна» в Вене не оценили. Большинство критиков расточали похвалы Русскому балету, только музыковед Людвиг Карпат выступил с иной точкой зрения.

Однако Ромола лучше всех знала именно Карпата, она уговорила его попросить Дягилева о встрече и взять ее с собой. Наверное, этот добродушный старый толстый критик испытывал неловкость, обращаясь к Дягилеву после того, как подверг его труппу строгой критике, но Ромола однажды оказала ему услугу, и он не мог ей отказать. Ромола пишет:

«Я не чувствовала ни смущения, ни трепета, когда мы пошли к Дягилеву. Я твердо решила добиться своего, и больше ничто не имело для меня значения. Дягилев принял нас после полудня в пустой гостиной отеля «Бристоль». Войдя, мы сразу ощутили властное воздействие его личности. Мы ожидали холодного, сдержанного приема, но Дягилев, каждым жестом и словом выражавший одновременно царственное превосходство и неотразимое обаяние, смутил и Карпата, и меня неподдельным вниманием к нашей просьбе. Казалось, ничто не интересовало его больше, чем мое желание стать балериной… Внешне все выглядело так, будто молодая светская девушка пришла с просьбой к выдающемуся художественному деятелю. На самом деле два сильных противника впервые скрестили шпаги. Дягилев обладал тем, что было мне дороже всего, – Нижинским*[283]283
  * Мадам Ромола Нижинская в разговорах со мной всегда настаивала на том, что, неотступно следуя за Нижинским, она и в мыслях не имела выйти за него замуж, так что отрывки из ее книги о муже, опубликованной в 1933 году, намекающие на противоположное, по-видимому, следует отнести к романтическим преувеличениям.


[Закрыть], и сразу интуитивно, почти подсознательно понял надвигающуюся опасность. Я сразу же почувствовала, что он пытается проникнуть в мои мысли…

– Я думаю, Больм ошибается, советуя вам ехать к сестрам Вессенталь, – говорил мне Дягилев. Казалось, он размышляет вслух. – Идеально для вас было бы стать ученицей Петербургской балетной школы. Но это, конечно, не просто, даже имея большие связи, потому что вы не русская подданная и давно вышли из соответствующего возраста… Думаю, лучшим выходом для вас было бы брать частные уроки у Фокина в Петербурге.

С наигранной радостью я ухватилась за эту идею.

– Я была бы счастлива, – солгала я. – Всегда мечтала поехать в Россию.

Затем он спросил о моих впечатлениях о различных балетах и артистах русской труппы. Мои ответы, должно быть, понравились ему, и он удовлетворенно улыбнулся. Все это время я ощущала, как против своей воли постепенно поддаюсь чарам этого человека, и старалась сопротивляться его почти гипнотической властной силе. С отчаянным усилием я начала бессвязно говорить о Больме как о мужчине, а не как об артисте, так сделала бы любая поклонница. Затем Дягилев неожиданно спросил: «А как Нижинский?»

Без колебаний я ответила:

– О, Нижинский – гений. Как артист он неподражаем, но Больм кажется мне более человечным. – И я продолжала расточать преувеличенные похвалы в адрес Больма. К этому времени Дягилев убедился в моих добрых намерениях и произнес роковые слова:

– Я поговорю с маэстро Чекетти. Уверен, он согласится давать вам частные уроки. Вы получите не только великолепного учителя, но и возможность путешествовать с нами и непосредственно изучать нашу работу.

Я горячо поблагодарила его, и на этом беседа закончилась. Моя первая битва была выиграна. Я едва могла поверить, что сумела одурачить такого непостижимо умного человека, как Дягилев.

В тот же вечер за кулисами маэстро приветствовал меня издалека темпераментными жестами и радостными возгласами: «Сергей Павлович решил, что вы будете заниматься со мной. Я счастлив, bambina[284]284
  Девочка (ит.).


[Закрыть]…» Он обнял меня и расцеловал в обе щеки. Он всегда любил целовать молоденьких девушек… Наконец мы договорились о времени занятий. Я должна была присоединиться к труппе 4 февраля в Лондоне».

По дороге в Лондон труппа дала два представления в Праге, два в Лейпциге и одно в Дрездене. Дягилев вылетел в Петербург. 27 января Нижинский телеграфировал Астрюку из Дрездена с просьбой прислать план сцены нового Театра Елисейских полей, который должен был открыться 31 марта постановкой «Бенвенуто Челлини» Берлиоза. В Лондоне репетиции проходили на сцене театра «Олдуич», предоставленного им Бичемом, именно здесь Нижинский приступил к работе над хореографией «Весны священной»*[285]285
  *Григорьев пишет: «Закончив наш сезон в Вене и посетив по дороге один или два немецких города, мы прибыли в Лондон за шесть недель до начала гастролей». Так как венский сезон закончился 16 января, а за ним последовали выступления в Лейпциге и Дрездене, воспоминания Григорьева явно неточны, а поскольку Нижинский 27 января все еще был в Дрездене, до лондонского открытия сезона, состоявшегося 4 февраля, оставалось меньше недели.


[Закрыть].

Тамара Карсавина в «Карнавале». Рис. Огюста Мака

«Петрушку» впервые показали англичанам на открытии сезона в «Ковент-Гарден». Сирил Бомонт отмечает «изумление на лицах зрителей», да и сам он был удивлен музыкой Стравинского, «которая тогда звучала невероятно дерзко и странно», но вскоре он был ею «очарован». Он восхищался тем, как Нижинскому в первой сцене, когда он находился в балагане, поддерживаемый железным штативом, удалось придумать такие движения ног, что создавалось впечатление, будто ступни, лодыжки и бедра приводятся в движение привязанной веревкой. Их отличала какая-то судорожность. Его конечности конвульсивно подскакивали, изгибались или топали, и все эти движения совершались словно под действием электрического тока». Бомонт дает интересное описание грима Нижинского. «Его лицо было раскрашено желтоватосерым цветом, очевидно намекая на дерево, нос утолщен у основания, брови закрашены и нанесены неровной линией на полдюйма выше; губы плотно сжаты, глаза, казалось, лишены век и впадин и напоминают пару пуговиц или две капли черной краски; щеки немного подкрашены красным. Все его черты создают печальную несчастную маску, и это выражение не менялось на протяжении всего балета».

«Таймс» сочла произведение «освежающе новым и освежающе русским»; Стравинский, выходивший на вызовы, сообщил «Дейли мейл», что ни «Петрушка», ни «Жар-птица» никогда – ни во Франции, ни в Германии, ни в Венгрии, – не исполнялись лучше, чем оркестром Томаса Бичема.

Молодой писатель Озборн Ситуэлл был очарован Русским балетом и счел Стравинского, Дягилева, Карсавину, Фокина и Нижинского гениальными. «Партия Петрушки, – пишет он, – показала нам Нижинского мастером пантомимы, жеста, драматического мастерства… Позже, оглядываясь назад, он воспринял произведение Фокина как предзнаменование. «Этот балет во всем своем объеме являл собой универсальное произведение искусства; он представил современному европейскому поколению пророческую и драматическую версию ожидающей его судьбы, так же как когда-то легенда о Минотавре суммировала судьбу нескольких поколений греческих юношей и девушек, хотя это произошло после свершения события, а не до него».

11 февраля, в день, когда сообщили о гибели в Антарктике капитана Скотта[286]286
  *Его вдова, впоследствии леди Кеннет, представила меня мадам Карсавиной в 1947 году.


[Закрыть], Сирил Бомонт впервые увидел, как Нижинский и Карсавина танцуют па-де-де Голубой птицы, которое Дягилев так часто переименовывал, теперь оно называлось L’Oiseau et prince[287]287
  «Птица и принц» (фр.).


[Закрыть]; и он был поражен тем, как исполнялась диагональ в коде – танцор, казалось, не касался земли, а скользил по воздуху, и его ноги мелькали в блистательных бризе и кабриолях».

«Послеполуденный отдых фавна» был впервые показан в Англии 11 февраля, и, хотя не обошлось без свистков, в целом спектакль был так тепло встречен большинством зрителей, что его пришлось повторить на бис. Критик «Таймс» рассматривал работу со всеми подробностями и счел ее серьезной и чрезвычайно экспрессивными «застывшие позы Нижинского и в особенности его последнее движение, когда он ложится на покрывало и погружается в мечтание», а в заключение сделал комплимент подающему надежды балтмейстеру: «Мы вновь почувствовали, насколько неистощимы ресурсы балета, так как нам представили новую стадию этого искусства, которое привлекает совсем иными качествами, отличными от всего того, что было прежде в репертуаре». Ричард Кейпелл написал в «Дейли мейл»: