Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

«Морнинг пост» выступила довольно враждебно: «Эти древние люди, наряженные в живописные одеяния значительно более позднего времени, выполняют движения, которые, как считается, относятся к «этому периоду», но они больше напоминают занятия физкультурой… Месье Монте, дирижера, в конце вызвали на сцену так же, как и месье Нижинского, который, казалось, даже испытывал облегчение от равнодушного отношения публики». В «Дейли мейл» не появилось статьи Ричарда Кейпелла, возможно, он был в отпуске. После третьего исполнения «Весны», состоявшегося 23-го, дирижировал которым не Монте, а Рене Батон, «Таймс» пришла к заключению, что Стравинский с Нижинским все-таки создали нечто, представляющее собой шаг по направлению к слиянию музыки и танца.

Бакст написал Астрюку из отеля «Савой», описывая «фантастический успех» сезона, и сообщил, что русская опера пользовалась такой же популярностью, как и балет. «В этом различие между Лондоном и Парижем». Он продолжает: «Замечательная погода, лихорадочно возбужденная жизнь! В действительности Лондон – изумительное место, но, увы, очень дорогое». Он написал, чтобы попросить денег. Но доблестный Астрюк взвалил на себя в лице Театра Елисейских полей нечто такое, что не могло окупить свое содержание, и к середине октября обанкротился. Платой за вечную славу первого представления «Весны священной» Нижинского стало разорение.

Итак, Лондон в последний раз видел, как Нижинский танцует в прославившем его дягилевском балете, в постановках которого они с Карсавиной подняли искусство балета на небывало высокий уровень. И преданные английские почитатели, так часто видевшие его в «Сильфидах», «Карнавале», «Павильоне Армиды», «Призраке розы», «Шехеразаде» – критики, художники, писатели, благородные дамы – Ричард Кейпелл, Сирил Бомонт, Озберт Ситуэлл, Руперт Брук, Литтон Стречи, Данкан Грант, Оттолин Моррелл, Вайолет Ратленд, Глэдис Рипон, Джульет Дафф – никогда больше не увидят его в этих спектаклях*[320]320
  *Но они увидят его в новой версии «Сильфид».


[Закрыть].

«Весну священную» Нижинского показали четыре раза в Париже и три – в Лондоне; всего семь раз. Когда Дягилев захотел возобновить его семь лет спустя, никто не мог вспомнить хореографии, и Мясину пришлось начать с самого начала. Теперь мы имеем увидевшую свет в 1967 году фортепьянную партитуру, снабженную заметками Стравинского, напоминающими Нижинскому о расчете времени отдельных движений, который они вместе спланировали, и несколько до сих пор не опубликованных пастелей Валентины Гросс, найденных среди бумаг после ее смерти; учитывая воспоминания мадам Мари Рамбер и мадам Соколовой, стоящие за описаниями одного или двух историков, потрясающее эссе Жака Ривьера, если это все суммировать, мы способны составить определенное представление о балете. Я убежден, что даже Дягилев и Стравинский в полной мере не осознавали силу проникновения Нижинского в искусство танца, напоминающего Блейка, не понимали, насколько он опередил свое время. Я считаю «Весну священную» не только шедевром, вершиной творчества Нижинского, но поворотным путем в истории танца, балетом века. Айседора предложила Нижинскому родить от него ребенка, но он отказался. Однако, можно сказать, потомков у них множество – это Марта Грэхем, Дорис Хамфри, Мерс Каннингем, Антони Тюдор, Пол Тейлор, Глен Тетли, Норман Моррис, Джон Чезуорт, Кристофер Брюс, Алвин Николайс, Роберт Коэн, Руди Ван Данцинг, Джеф Мур.

После самого блистательного сезона у труппы был только двухнедельный отпуск перед отплытием в Южную Америку, где она должна была выступать по контракту. Ромола Пульски в сопровождении своей старой гувернантки отправилась в Суссекс наслаждаться южным солнцем. Дягилев, Нувель и Вацлав поехали в Баден-Баден и снова остановились в отеле «Стефани». Здесь к ним присоединился Бенуа. Планировали поставить балет на музыку Баха, который должен был содержать «все изысканное великолепие придворных празднеств эпохи рококо – пышных маскарадов, фейерверков и иллюминаций». Бенуа уже решил, какие произведения включить, но в Баден-Бадене друзья приступили к систематическому прослушиванию произведений Баха и наняли немецкого пианиста, который исполнил бесчисленные произведения мастера на скромном гостиничном пианино. Иногда его заменял Нувель, а Дягилев и Нижинский вместе со всеми обсуждали, какие произведения лучше соединить для создания балета. За неделю музыка была подобрана. Это были фрагменты из Engliche Suiten, The Klavierwerke, The Praeludien, Fugen und Suiten и The Wohltemperiertes Klavier[321]321
  Английские сюиты, фортепьянные произведения, прелюдии, фуги и сюиты и хорошо темперированный клавир (нем.).


[Закрыть]. Полный список с указанием, какой музыкальный фрагмент будет сольным танцем, па-де-де, танцем мужчин, женщин, крестьян или всей труппы, находится в Париже в Музее «Гранд-опера». Подыскивались книги, которые могли бы помочь Вацлаву в создании хореографии и понимании стиля того периода. Было условлено, что по возвращении из Южной Америки Дягилев возьмет его в Кабинет эстампов в Париже и в музей Коррер в Венеции. А тем временем Бенуа сопровождал его в близлежащие дворцы и церкви в стиле рококо. Они посетили Айнзидельн, Брухзал и дворец архиепископа в Вюрцбурге, места, где музыка XVIII века, казалось, кристаллизовалась в чарующие архитектурные формы. Так что последними великими произведениями искусства, которые увидел Вацлав, прежде чем пересечь Атлантику и погрузиться в незнаемое, стали шедевры Тьеполо: потолок с росписью, изображающей Олимп над лестницей дворца архиепископа в Вюрцбурге, а также Кайзерзал с ослепительным «Триумфом Аполлона».

С каким недоверием отнеслись бы Дягилев и Нижинский, если бы кто-нибудь сказал им, когда они слушали музыку Баха или вытягивали шеи, изучая радужные фрески, что они никогда уже не будут вместе! Но Дягилев ужасно боялся путешествовать по океану, и его совершенно не интересовала Южная Америка, где, по-видимому, не было картинных галерей, музеев или архиепископских дворцов; его, несомненно, привлекала мысль провести остаток августа и сентябрь в Венеции, где его, возможно, ждали приключения с хорошенькими темноглазыми мальчиками, и он решил остаться в Европе.

Когда капитан С.Е. Даун 15 августа вывел свой 11 073-тонный корабль из Саутгемптона, Ромола Пульски пришла в смятение, обнаружив отсутствие Нижинского на борту теплохода с остальной труппой, и столь же велик был ее восторг, когда на следующий день он взошел на корабль в Шербуре без Дягилева*[322]322
  *Поскольку Нижинский взошел на «Эйвон» в Шербуре, утверждение Григорьева (возможно, возникшее в результате ошибки его редактора Веры Боуэн), будто бы Дягилев приехал в Лондон, чтобы попрощаться с труппой, с которой расстался только две недели назад, кажется абсолютно неправдоподобным. Мадам Соколова не упоминает о подобной сцене.


[Закрыть].

Были и другие отсутствующие. Карсавина, опасавшаяся столь длительного путешествия, поехала на более быстром корабле. Бронислава Нижинская отправилась в Петербург к матери, через два месяца она ожидала рождения ребенка. Пильц тоже была беременна и не поехала**[323]323
  **Мадам Ромола Нижинская пишет, будто она была в южноамериканской поездке, возможно перепутав ее с Пфланц.


[Закрыть]. Если бы кто-то хотел выйти замуж за Нижинского (будь то Ромола Пульски или Мириам Рамберг), единственным человеком, способным остановить их, был Василий, да и то если бы только перерезал им горло.

Но Рамберг поместили в каюту второго класса на нижней палубе, котрую она делила с Хилдой Манингсовой. В каюте второго класса Ромолы разместилась ее горничная Анна, себе же она купила билет первого класса, и ее отдельная каюта находилась неподалеку от Нижинского.

По мере того как летней порой «Эйвон» передвигался вдоль западного побережья Франции и «птицы задумчиво сидели на заколдованной волне», повествование приняло нереальный характер или превратилось в своего рода драму, напоминающую фантазии Барри, где люди изменяют свою природу в таинственном лесу, или обретают себя на необитаемом острове, или находятся в более прозаической ситуации, когда разнородная группа людей проходит через крушение, буран или аварию на спасательной шлюпке или длительно находится в зале ожидания аэропорта или в изолированном горном отеле.

Жизнь на роскошном океанском лайнере стала своего рода праздником для труппы, ничего подобного никто из них, даже искушенная Ромола, не испытывал прежде. Только Манингсова, в своем предыдущем воплощении Хилда Маннинге, пересекала прежде Атлантику, чтобы танцевать в Америке. Путешествие продлится двадцать один день, но «Эйвон» должен был зайти в Виго, Лиссабон и на Мадейру, и до тех пор, пока корабль не покинул европейские воды, привычная рутина корабельного быта еще не утвердилась. Однако в повседневной жизни труппы присутствовало три постоянных фактора: Ольгу Хохлову каждый день тошнило, Рамберг, ненавидевшая жару, иногда падала из-за нее в обморок и, стремясь к самосовершенствованию, занималась в одиночестве в своей комнате; а Ромола Пульски, старавшаяся очаровать любого, кто мог оказаться ей полезным и помочь вступить в контакт с Нижинским, систематически патрулировала палубу (хотя и ненавидела ходьбу), преследуя свою застенчивую жертву.

Поставив себя на место Ромолы и выбросив из памяти знание о том, что произошло позднее, мы должны признаться, что не было ничего принципиально неверного в ее преследовании Нижинского. В конце концов, мужчины часто бывали настолько потрясены красотой и талантом актрис или танцовщиц, что следовали за ними по свету в надежде добиться любви, физической близости, дружбы или хотя бы крох внимания. Они даже не всегда были влюблены, действуя подобным образом, а просто увлечены сценическим воплощением или околдованы личностью звезды. Никто не осуждает их. Отрицать право женщины преследовать гениального мужчину – значит быть просто твердокаменным женоненавистником. То, что Ромола пыталась завлечь Нижинского, не любя его, кажется странным, но, по-видимому, так и было. Ей было только двадцать три, она отличалась решительностью, а это воспринималось ею как приключение. Она обладала хорошим вкусом, восхищаясь гением Нижинского. Но могла ли она оценить последствия для Русского балета, если ей удастся отделить танцора от Дягилева, и предвидеть воздействие всего произошедшего на самого Вацлава? Молодые люди не заглядывают слишком далеко вперед. И конечно же какой бы решительной ни была Ромола, она не могла по-настоящему поверить в возможность своей помолвки с Нижинским еще до того, как она поставит ногу на землю Южной Америки. Для нее это была своего рода игра, невозможное испытание, которое она сама перед собой поставила. Если мы восхищаемся Александром Македонским за то, что он решитеьно отправился на завоевание Индии, мы должны все же признать достойной некоторого восхищения силу характера Ромолы Пульски, дед которой восстал против Габсбургов, а дядя покорил Мадагаскар, побудившую ее соединиться каким-либо образом с артистом, которым восхищалась больше всех на свете.

А что было на уме у Нижинского в начале этого длинного жаркого путешествия? Безусловно, ему и в голову не приходило, что он женится и покинет Дягилева. Русский балет был его жизнью, он любил свою работу. Он не мог не поклоняться Дягилеву за то, что тот предоставил ему такие восхитительные роли и дал возможность самому создавать балеты, за то, что превратил его в кумира Европы. Если даже он не испытывал к нему физической любви, то должен был ощущать любовь преуспевающего ученика к вдохновившему его учителю, открывшему дверь в мир, наполненный чудесами. Все его поступки были направлены на то, чтобы завоевать одобрение Дягилева. Но ему было двадцать четыре, он находился в море, солнце сияло. Он хотел любви, нуждался в любви. Мечтал ли он о мужчине или о женщине, не столь важно. И то и другое вполне вероятно. Между прочим, если связь Вацлава с женщиной не исключала полностью работу в дягилевской труппе, то роман с другим мужчиной делал ее абсолютно невозможной. Дягилев никогда бы не возвысился над своей ревностью. Мне кажется, что во время этого путешествия, вдали от Дягилева, его вполне мог соблазнить какой-нибудь другой молодой человек, он мог бы даже влюбиться в него, но, скорее всего, его мысли были обращены к девушкам.

Однако девушки представляли собой проблему для этого скрытного, много работающего и изолированного от окружающих молодого человека, а его высокое положение возводило барьер между ним и другими танцорами. Так, например, он не мог позволить себе дать пищу для сплетен, различных комментариев и насмешек, спустившись во второй класс, чтобы поухаживать за прелестной обладательницей каштановых волос Хохловой, или блондинкой Манингсовой, или умной Бьюик! К тому же он был настолько хорошо воспитанным, таким чувствительным и обладал всеми качествами джентльмена, так что недолговечная связь должна была казаться ему низменной и недостойной его. Только красивый роман может освятить сексуальные отношения или брак. Но если даже он и был уже готов оставить Дягилева, как это могло произойти? Ведь Нижинскому было вообще очень трудно заняться любовью.

Но природа, слепая сваха, обеспечила для него исключительную ситуацию. Совсем как месье де Шарлю в сцене, открывающей «Содом и Гоморру» Пруста, когда он нанес визит мадам де Виллепарисис во внеурочное время, в десять часов утра, из-за ее недомогания, и ему посчастливилось познакомится с еще не ушедшим на службу портным Жюльеном, одним из немногочисленных гомосексуалистов, которому нравились исключительно старики; и словно пчела невероятным образом принесла пыльцу, чтобы оплодотворить редкую орхидею герцогини, обреченную в противном случае на бесплодие, точно так же природа приблизила к танцору, так похожему на редкую орхидею и не способному искать любви среди артистов своей труппы и не имевшему ни времени, ни возможности находить кого-либо на стороне, молодую женщину, связанную с труппой, но не участницу ее, умеющую танцевать и в то же время свободную от правил, обязательных для других танцоров, привлекательную девушку хорошего происхождения, рожденную в артистической и театральной семье, унаследовавшую к тому же от своих храбрых предков способность взять инициативу на себя, если ее предполагаемый партнер не может этого сделать. Как Пруст писал об удаче месье де Шарлю и орхидеи: это «настолько невероятная случайность, что ее можно назвать своего рода чудом». Наверное, это была шутка природы или шалость судьбы, но в любом случае – нечто прекрасное.

Природа была не единственной свахой: на борту «Эйвона» находились люди, которые, познакомившись с сюжетом пьесы, слишком охотно бросились выполнять отведенные им роли – Гинцбург, его немолодая возлюбленная Екатерина Облакова, ее подруга из кордебалета, шикарная, хорошенькая Жозефина Ковалевская, состоявшая в связи с Ага Ханом. Если у Гинцбурга уже возник смутный план, чтобы управлять балетной труппой без Дягилева (и надо отдать ему должное, у него были все основания полагать, что ни одно предприятие Дягилева никогда не будет платежеспособным), то в начале поездки он не мог даже думать о возможности отлучить Нижинского от Дягилева, в особенности с помощью женщины. С наивностью гетеросексуалов того времени он считал само собой разумеющимся, что раз Нижинский жил с Дягилевым, то он был гомосексуалистом и останется «таким» до конца.

Только несколько человек из труппы ехали первым классом. Во время обеда Нижинский и Батоны сидели за столом капитана; Гинцбург и Облакова – за столом с Ковалевской; Ромола – с Трубецким, его женой Пфланц, Больмом и аргентинцем французского происхождения, модельером по фамилии Шаве. Однако после того, как «Эйвон» покинул Шербур, основной части труппы, ехавшей вторым классом, было позволено подниматься и посещать своих коллег на верхней палубе. Ромола стала свидетельницей знакомства Нижинского с Батонами. Рене Батон после отъезда Монте дирижировал последними спектаклями в «Друри-Лейн», но лично с Нижинскими не общался. Он принялся изливать свое восхищение искусством танцора, и мадам Батон присоединилась к нему. Но Нижинский тогда еще очень плохо знал французский, он покачал головой и сказал: «Non, non, moi pas comprand, moi parle petit negre»[324]324
  Нет, нет, я не понимаю, я очень плохо говорю (фр.).


[Закрыть]. Тронутый его простодушием, Батон обнял его и объявил, что во время путешествия станет, как няня, заботиться о нем. 17 августа «Эйвон» зашел на несколько часов в Виго. На следующий день Ромола с друзьями сошла на берег в Лиссабоне, а Вацлав проводил время с Батонами и Шаве. Когда составлялись группы, чтобы сойти на берег в Мадейре 20 августа, Ромола была очень разочарована тем, что ее не включили в ту группу, где были Батоны и Нижинский. Вместо этого она оказалась вместе с Гинцбургами, Облаковой, Трубецким, Пфланц, Ковалевской и Шаве. Они чуть не отстали от корабля, опоздав на последнюю лодку. Ромола видела, что ее шансы узнать Нижинского ближе исчезают. Следующий корабль отправлялся только через три недели. Облакова и Ковалевская пришли в отчаяние при мысли о том, что остались без своих нарядов. Больм размышлял о том, как труппа сможет показать «Князя Игоря» или «Тамару» без него. Но удалось нанять весельную лодку, «Эйвон» выслал катер, и они были спасены. Им больше не придется видеть землю в течение недели.

Когда Ромола проходила мимо Нижинского, сидевшего с книгой в своем шезлонге, он никогда не поднимал глаз и, казалось, не узнавал ее. Он читал эссе Мережковского о Толстом и Достоевском. В середине дня, когда большинство пассажиров лежало с книжками на солнце или спало в своих каютах, Нижинский работал, а Батон играл на пианино в маленьком салоне на палубе С, откуда сходный трап вел в столовую. Он работал над постановкой балета на музыку Баха. Ромола обнаружила его там и присела на ступеньки, чтобы посмотреть, но стюард попросил ее уйти. На следующий день все повторилось снова, но на этот раз Нижинский внезапно поднял глаза от своих записей и знаком дал понять, что она может остаться. Ощущал ли он ее восхищение уже несколько недель и был ли это первый признак его ответной реакции? А может, интерес, проявленный ею к его работе, пробудил в нем ответный интерес к ней как к женщине? Некоторый контакт был все-таки заново установлен.

«Батон играл, а Нижинский стоял рядом. Иногда он закрывал глаза, чтобы лучше сконцентрироваться на хореографической композиции. Иногда он «протанцовывал» пальцами вариацию, сочиненную во время игры. Иногда он внезапно останавливал Батона и заставлял играть один и тот же такт несколько раз. Чувствовалось, что все это время он мысленно танцевал придуманные им па. Таким образом весь балет был создан перед моим восхищенным взором. Иногда они с Батоном часами отыскивали подходящую чакону или прелюд. Часто он останавливал Батона, говоря: «Crois plus vite»[325]325
  Полагаю, быстрее (фр.).


[Закрыть], и Батон, смеясь, соглашался: «И правда. Я ошибся. Это нужно играть быстрее»… Батон сообщил мне, что Нижинский сочиняет новый балет на музыку Баха, бессюжетный балет, такой же чистый танец, как музыка Баха, представляющая собой чистый звук. Он хотел утвердить гармонию и глубинную правду движения… Всегда, когда Вацлав не понимал Батона, в качестве переводчика привлекался Гинцбург. Я сделала все возможное, чтобы понравиться Батонам. Так как я получила образование в Париже и говорила по-французски, словно на родном языке, то с легкостью завоевала сердце мадам Батон. Но я полюбила их обоих. Они были добрыми, сердечными людьми. Мы основали маленькую западноевропейскую колонию среди русских. Конечно, никто не знал, что мне позволили наблюдать за работой Нижинского. Я часто размышляла, почему это произошло…»

Вацлав, наверное, думал о Ромоле в одиночестве. Если он говорил о ней с Батонами и Гинцбургом, кажется вполне естественным, что идея свести одинокого Нижинского и хорошенькую венгерку вполне могла оформиться в их мозгу. Гинцбург, возможно, обсуждал это с Облаковой, а та – с Ковалевской (нетрудно себе представить, как перешептывались, склонившись голова к голове, две эти шикарные, украшенные драгоценностями дамы). И неужели они упустили бы возможность насладиться сплетнями по поводу этой романтической истории с Шаве?

Ромола удивлялась, почему Вацлав (в своем обычном модном светлом костюме или темно-синей спортивной куртке и белых брюках) никогда не появлялся на палубе раньше одиннадцати утра. Но однажды, проснувшись раньше обычного, она обнаружила, что он практикуется у правого борта, за ним с восторгом наблюдала группа англичан. Здесь же присутствовали Василий и массажист Уильямс. С тех пор она постаралась подружиться с последним, рассказывавшим ей о том, что ему ранее доводилось массировать сильнейших боксеров, но мускулы Нижинского были словно из железа, и после часовой работы над ними он чувствовал себя совершенно изнуренным.

Рамберг пыталась избежать ухаживания со стороны красавца Владимира Романова, совершенно не привлекавшего ее. Она имела и другого поклонника в лице молоденького поляка Лобойко. В Лионе он предложил ей снять совместно квартиру в Монте-Карло, а на ее вопрос «зачем?» с невинным видом ответил: «Так будет дешевле». Одной из подруг Рамберг была веселая маленькая полька, даже ниже ее ростом, Жежерска, танцевавшая в одной группе с ней в «Весне священной». Они обычно много смеялись вместе. У Жежерски был любовник в Варшаве, русский офицер. Когда Мими спросила, что она станет делать по возвращении домой, девушка простодушно ответила: «Я пойду к нему домой и отдамся ему». Другая полька, Майкерска, отличалась необыкновенной привлекательностью. Она была любовницей Федорова. Когда тот бил ее от избытка страсти, она наивно объясняла окружающим следы побоев тем, что на нее будто бы упал умывальник. Рамберг также подружилась с Облаковой, Ковалевской и Пфланц, с которыми ее сфотографировали на палубе. Над Ковалевской часто подшучивали из-за ее невежества. Во время парижского сезона несколько танцоров вошли в ее уборную и спросили: «Вы слышали ужасную новость? Наполеон умер». Она положила свое ручное зеркальце, испуганно посмотрела на них и воскликнула: «Какое горе для Парижа!» Дягилев не мог помешать Ага Хану дарить Ковалевской деньги и драгоценности, по правде говоря, ему даже нравилось, что его балерины имели таких состоятельных поклонников, но он решительно противостоял какому-либо на него давлению и не давал ей роли, на которые она была явно не способна. Единственная уступка, которую Ага Хану удалось вырвать у него, – это позволение надевать ей черное платье вместо белого в еврейском танце в «Клеопатре». Когда же восточный владыка дал ей отставку, она со слезами жаловалась Рамберг: «Я одевалась у Дусе, а теперь вынуждена делать покупки в магазине Лувра!»

Мими время от времени видела Нижинского и обсуждала с ним эссе Мережковского. Он дал ей почитать несколько томов «Мира искусства». Она познакомилась с Батонами, и они понравились ей. Она с удовольствием посещала Ромолу в ее каюте, так как там было намного прохладнее, чем у нее. Они болтали, пока Анна расчесывала красивые длинные волосы Ромолы. Та прилагала огромные усилия, чтобы выглядеть как можно лучше. Однажды вечером она надела темно-синее отороченное кружевом платье от Дусе с узкой юбкой и большим бантом, называвшимся noeud japonais[326]326
  Японский бант (фр.).


[Закрыть] сзади на талии.

Ромола взяла за правило здороваться с Нижинским, когда он сидел в шезлонге и читал перед ленчем, однако прошла половина поездки, прежде чем они хоть раз по-настоящему поговорили, и однажды лунной ночью она почувствовала себя униженной, когда Шаве снова познакомил ее с ним.

«Нижинский стоял, облокотившись на поручни, в руках он держал маленький черный веер, украшенный позолоченной розой, и быстро обмахивался им. Он выглядел так странно! Глаза полузакрыты и – о! такие раскосые! Тихим мелодичным голосом он разговаривал по-польски с Ковалевской. Я затрепетала, когда Шаве произнес: «Monsieur Nijinsky, permettez-moi de vous presenter M^lle de Pulszky» [327]327
  Месье Нижинский, позвольте вам представить мадемуазель де Пульски (фр.).


[Закрыть]. Он не пошевелился – лишь приоткрыл глаза и слегка наклонил голову. Ковалевская тотчас же принялась объяснять, кто я такая».

Неужели инстинкт не подсказал Ромо ле, что он прекрасно знает, кто она, и что он лишь напускает на себя вид таинственного и неотразимого фавна ради женщины, которой он жаждал и ожидал, что Бог ему пошлет ее.

«Я почувствовала, что и Ковалевская, и Шаве ожидают, что я скажу. Но мысли покинули меня. Я ничего и никого не видела, кроме темного стройного силуэта Нижинского и его зачаровывающих глаз. Внезапно я услышала собственный голос: «Je veux vous remercier que vous avez eleve la danse à la hauteur des autres arts»[328]328
  Я хочу вас поблагодарить за то, что вы подняли танец на уровень других искусств (фр.).


[Закрыть]. Ковалевская перевела. Он стоял неподвижно, потом взглянул на колечко, которое я носила. Проследив за его взглядом, я сняла кольцо с пальца и передала ему, объяснив: «Мой отец привез его из Египта. Это талисман и, как считается, приносит удачу. Моя мать дала его мне, когда я уезжала с Русским балетом». Кольцо и правда было необычным – золотая змейка, раздавленная жуком-скарабеем. Нижинский подержал его на ладони, затем надел мне на палец, сказав по-польски: «Я уверен, оно принесет вам счастье». Мы вчетвером пошли по палубе. Внезапно Нижинский остановился и посмотрел на фосфоресцирующие волны. В ту ночь они были ярче обычного. Я видела, что он заворожен движением волн и не может оторвать от него глаз. Долгое время мы молча смотрели на море. Потом я начала говорить по-французски, подбирая самые простые слова о танце, музыке и Вагнере, перед которым преклонялась, о Байрейте и о моем детстве, которое я провела с сестрой и зятем в Ванфриде на репетициях в Фестшпильхаузе. Не знаю, понял ли он хоть слово из сказанного мною, но мне казалось, что он внимательно слушает… Затем нас окликнул Шаве: «Идите сюда и посмотрите на новые созвездия, на звезды, в Северном полушарии вы их не увидите». Мы взглянули на небо, где во всем своем великолепии сверкал Южный Крест».

Гинцбург и Больм неутомимо устраивали развлечения. Так, они организовали костюмированный бал. Гинцбург сказал Ромоле, что, поскольку у нее мальчишечья фигура, ей следует надеть его зеленую шелковую пижаму. Возможно, он полагал, что это наилучший способ привлечь Нижинского? В последний момент она решила надеть платье от сестер Калло и, когда вошла, услышала возгласы разочарования со стороны друзей и увидела выражение облегчения в глазах Нижинского. Он был единственным, не считая команды, кто не надел маскарадного костюма. Можно предположить, что для него костюм представлял собой нечто волшебное, обязывающее, трансформирующее душу так же, как и тело. Праздник состоялся 28 августа, когда они пересекли экватор, а затем бал в четвертом классе, где Нижинский с наслаждением смотрел танцы фламенко. Для труппы были организованы занятия. Ковалевская помогала Ромоле разучить партии, которые той предстояло танцевать в кордебалете. Жизнь проходила довольно приятно для всех, кроме бедной Ольги Хохловой, которую продолжало тошнить, и для тех, кто, подобно Рамберг, не переносил жару.

После того как «Эйвон» зашел на день в Пернамбуку и затем отправился вдоль побережья Бразилии, Вацлава и Ромолу несколько раз видели сидящими рядом на палубе, увлеченными «оживленной беседой». Он, отличаясь немногословней, нечасто бывал оживленным, и красноречием в основном блистала Ромола, но его немногочисленные французские слова, подкрепленные жестами, и довольное выражение лица убеждали всех, что они прекрасно ладят друг с другом. Труппа была изумлена – Гинцбург, Облакова и Ковалевская, возможно, в меньшей мере, чем все остальные. Если Гинцбург планировал основать свою собственную труппу с Нижинским во главе, тогда ему следовало сделать все возможное, чтобы соединить Вацлава с Ромолой. Все принялись обсуждать удивительную ситуацию. Больм не верил, что из этого может что-либо получиться.

Нижинский признался Рамберг, что влюблен в Ромолу. Она не приняла его слова всерьез, убежденная в том, что он всецело предан Дягилеву так же, как и Дягилев ему, и предполагая поэтому, что его увлечение представляло собой всего лишь корабельный флирт. «Но как вы с ней общаетесь?» – спросила она. Он в ответ произнес: «О, хорошо… Она понимает». В своем воображении, как всегда на три прыжка опережающем воображение других, он, несомненно, уже видел себя счастливо женатым, с большой семьей.

В субботу 30 августа «Эйвон» после короткого захода в Байя накануне двигался на юг вдоль бразильского побережья и должен был прибыть в порт Рио-де-Жанейро два дня спустя. Перед ленчем Ромола сидела в баре с Батонами, Ковалевской и некоторыми другими, когда подошел Гинцбург и сказал, что должен поговорить с ней наедине. Она встревожилась, опасаясь, что Григорьев или Кремнев, руководившие занятиями, сообщили, что она не способна танцевать, последовала за Гинцбургом на палубу, где он остановился и официальным тоном произнес: «Ромола Карловна, поскольку Нижинский не может говорить с вами сам, он просил меня узнать, согласны ли вы выйти за него замуж?»

Ромола не могла поверить, что ее мечта осуществилась, и подумала, будто друзья сговорились посмеяться над ней. Она заперлась в своей каюте и, ссылаясь на головную боль, не впускала даже Анну и Ковалевскую. Однако вечером она получила записку от Гинцбурга, где говорилось, что он больше не может заставлять Нижинского ждать, и просил дать ответ на предложение. Она оделась и вышла на палубу. Шел двенадцатый час.

«Неожиданно, словно ниоткуда, появился Нижинский и спросил: «Mademoiselle, voulez-vous, vous et moi?»[329]329
  Мадемуазель, хотите ли, вы и я? (фр.)


[Закрыть] – и, словно в пантомиме, указал на четвертый палец левой руки, где носят обручальное кольцо. Я утвердительно кивнула, взмахнув руками, и сказала «Oui, oui, oui» [330]330
  Да, да, да (фр.).


[Закрыть].

Мягко взяв меня за руку и не говоря ни слова, Вацлав повел меня на верхнюю палубу. Там никого не было. Он поставил два шезлонга под капитанский мостик, и там мы сидели в молчании, слушая ритмичный звук шагов дежурных офицеров, рокот волн и следя за струйкой дыма, выходящего из трубы, темной лентой на фоне ясного ночного неба с мириадами звезд. Я ощущала ровное покачивание корабля и стук своего собственного бешено бьющегося сердца. Все было таким мирным в этой теплой тропической ночи. Я знала – Нижинский чувствует то же, что и я. И так же, как этот белый пароход, плывущий в беспредельном пространстве необозримого океана к конечной цели своего пути, мы двигались навстречу нашей судьбе».

На следующее утро большая часть труппы к шести часам утра была уже на ногах, чтобы на рассвете увидеть фантастический порт Рио с его горой, называющейся «Сахарная голова». Это был один из незабываемых моментов в жизни Рамберг, наряду с тем днем, когда она впервые увидела бескрайнюю гладь моря у Северогерманского побережья, а по прибытии в Швейцарию столь же сильное впечатление на нее произвели золотистые облака, оказавшиеся вершиной Монблана. Вслед за утренним кофе в комнату Ромолы влетела Жозефина Ковалевская.

Ж. К. Ах, Ромола Карловна, я так счастлива, так счастлива! Замечательная новость! Поздравляю вас от всего сердца. Невероятно. Но я почему-то всегда знала, что Вацлав Фомич не такой, как о нем болтают.