Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

Позднее Клодель написал о Нижинском:

«Он двигался, как тигр, без малейшего напряжения переходя от одной позы к другой. Его прыжок рождался из согласованности мускульной и эмоциональной энергии, как полет птицы. Его тело представляло не ствол дерева или статую, а совершенный организм силы и движения. Не было жеста, даже самого легкого (например, когда он повернулся к нам подбородком и маленькая головка закачалась на длинной шее), который он не выполнил бы великолепно, одновременно жестоко и нежно и с поразительной властностью. Даже отдыхая, он, казалось, незримо танцует».

Мийо писал: «Как он был красив, когда оборачивался поговорить с кем-нибудь, стоящим позади его кресла. Он поворачивал голову так точно и быстро, будто и не двигал мускулами».

В Рио Нижинские подружились с молодой парой – композитором Эстраде Гуэррой и его женой, пианисткой Нининой, которые обычно поднимались в гримерную Вацлава после спектаклей. Гуэрра заметил, что Вацлав продолжает танцевать после закрытия занавеса, и Ромола объяснила ему: «Не беспокойтесь. Вацлав не сошел с ума. Просто он не может остановиться сразу после столь напряженного танца: сердце должно постепенно восстановить нормальный ритм». Годы спустя Гуэрра вспоминал:

«Нижинский неплохо владел французским языком, не совершенно свободно, но вполне достаточно для поддержания разговора. Казалось, он обожает свою жену. Она была привлекательная и симпатичная: хорошенькая, с изящной фигурой и чудесными голубыми глазами. Из танцовщиц он больше всех остальных восхищался Карсавиной и своей сестрой Брониславой Нижинской. Однако он не сравнивал их, они были очень разными. Иногда в нем чувствовалось нечто таинственное, но это не представлялось мне чем-то необычным. Я считал это типичным для славянского характера. Он был, конечно, довольно нервен, но не более чем любой художник. Умный? Да, несомненно. Одной из его самых покоряющих особенностей была искренность, природная черта его характера, без малейшей претенциозности. Естественно, он знал себе цену и хорошо представлял, кем является, но был полностью лишен тщеславия. Ни в личной жизни, ни на сцене в его поведении не было ничего женоподобного. Он хотел оставить Русский балет, чтобы идти собственным путем, и говорил, что в любом случае эти гастроли в Южной Америке станут для него последними… Когда впоследствии я услышал, что Нижинский сошел с ума, я не мог в это поверить. Ничто при наших встречах в Бразилии не предвещало этого».

Из Рио в Сан-Паулу балет Дягилева отправился на поезде. Костюмы и декорации погрузили в товарный вагон, расположенный сразу за паровозом. Горящая искра попала в этот вагон, когда поезд проходил через туннель, и декорации к «Призраку розы» и «Клеопатре» полностью сгорели. К счастью, оформление «Призрака» было достаточно просто восстановить, а для «Клеопатры» Григорьев приспособил ранее не использованные декорации к так никогда и не поставленному балету «Пери»*[369]369
  *Согласно Хаскеллу, декорации к «Русским сказкам» и двери к «Шехеразаде» также сгорели. Зверев нарисовал новые декорации, которые потом использовались в течение многих лет.


[Закрыть]. В Сан-Паулу Нижинский обрел друга в лице руководителя Исследовательского института Кальмета, брата главного критика «Фавна», и Лидии Соколовой, которая в последний раз появилась на сцене в Мадриде, будучи на шестом месяце беременности. Она участвовала в этих гастролях, так как входила в штат. 1 сентября Соколова преждевременно родила дочь. Роды были тяжелыми.

Из Сан-Паулу труппа отплыла в Буэнос-Айрес, где Вацлав и Ромола поселились в отеле «Нью-Плаза». Здесь у них были друзья; здесь они встретили Павлову, чья труппа также гастролировала по Южной Америке. В сентябре они отпраздновали четвертую годовщину свадьбы, и священник, обвенчавший их, дал в честь Нижинских обед. Сезон в театре «Колон» открылся 11 сентября. Он оказался, писал Григорьев, «одним из самых трудных, которыми мне доводилось руководить». Частично это было обусловлено разногласиями с импресарио, в результате которых Григорьев отменил один спектакль, а частично – довольно прохладным приемом публики. Зрители, став более «европейскими», сочли аплодисменты во время представления проявлением вульгарности. К тому же между Нижинским и Григорьевым возникали постоянные трения. Совершенно ясно: они не любили друг друга. Григорьев заявил в своих мемуарах, что Нижинский уже тогда был психически неуравновешен. Но Ромола отрицает это, да и прекрасные отношения Вацлава с Клоделем, Мийо, семьей Гуэрра и многочисленными друзьями-дипломатами доказывают неправдоподобность такого утверждения. Ромола обвиняет членов труппы в подстроенных несчастных случаях (по-видимому, подозревая Григорьева, хотя впрямую и не обвиняя его) и уверена, что они были инспирированы Дягилевым. Это также представляется невероятным.

В один из вечеров Вацлав наступил на сцене на ржавый гвоздь; в другой – едва успел отскочить от упавшего сверху тяжелого железного противовеса. В Буэнос-Айресе в репертуар включили «Петрушку». На одном из четырех спектаклей «кукольный театр» закрепили ненадежно, так что, когда Нижинский появился на его крыше перед Фокусником, конструкция закачалась, и он был вынужден спрыгнуть с высоты вниз, прямо в объятия подоспевшего Чекетти. Ромола была убеждена, что все эти инциденты были попытками заставить Нижинского расторгнуть контракт и выплатить двадцать тысяч долларов неустойки. Вацлав испытывал жалость к своим врагам, если таковые существовали, и никогда не упрекал их. Но Ромола обсудила этот вопрос со своим другом, адвокатом Квинтаной, который и нанял детективов для охраны Нижинского в театре.

Публика оставалась в неведении относительно этих происшествий, гастроли имели успех. Нижинский исполнял свои коронные партии в «Фавне», «Шехеразаде», «Нарциссе», «Сильфидах», «Призраке розы», «Петрушке», «Клеопатре» и всегда вносил в них нечто новое. В «Шехеразаде», где он танцевал теперь в новом серебряно-сером гриме, зрители однажды «вскочили в ужасе со своих мест» – и Ромола вместе с ними, – увидев смертельный прыжок Раба. «В этом финальном прыжке Вацлав, слегка коснувшись головой пола, взлетел в воздух, затрепетал… и рухнул. Я бросилась за кулисы и увидела Вацлава, проделывающего антраша! Его игра была столь убедительна, что мы все подумали, будто он действительно получил травму».

26 сентября 1917 года Русский балет показал последнее из двадцати трех*[370]370
  *По утверждению Франсуазы Рейс, их было восемь.


[Закрыть] представлений, данных в Буэнос-Айресе. В составе Русского балета Дягилева Нижинский танцевал «Призрак розы» и «Петрушку» в последний раз. Он говорил Гуэрре о своем намерении покинуть Русский балет – согласно воспоминаниям Ансерме, у Вацлава и Ромолы была идея остаться в Южной Америке и основать свою школу, но они очень соскучились по Кире и планировали вернуться в Швейцарию. До отъезда Вацлав помогал организовать гала-представление в пользу французского и британского Красного Креста в Монтевидео, что задержало его в Южной Америке еще на месяц. Он пришел на пристань проводить труппу Русского балета, отплывающую обратно в Европу.

Организацией гала-представления в пользу Красного Креста Нижинский занимался вместе со своим новым другом, дипломатом Андре де Баде. Выступить в программе пригласили Артура Рубинштейна, в это время совершавшего турне по Южной Америке. Нижинскому аккомпанировал местный пианист Доминго Денте.

Баде вспоминал:

«Вацлав подготовил для гала-концерта несколько новых номеров. Так как в наличии имелась только часть его сценического гардероба, ему пришлось импровизировать с костюмами: он надел черную бархатную тунику, белую блузу и трико из «Сильфид», а также розовые туфли из «Призрака розы»… Могли ли мы представить себе в тот вечер, когда увидели, как он в свободном полете, в два прыжка пересекал по диагонали огромную сцену подобно эльфу, для которого воздух является естественной средой, что Нижинский танцует в театре последний раз в жизни?.. У него была небольшая, со слегка азиатскими чертами, гордо посаженная голова, а мускулатура – как у статуи работы Донателло. Доминго Денте играл для него пьесы Шопена, и на музыку некоторых из них Вацлав сочинил невероятные балетные номера для этого единственного вечера».

Таким образом, в своем последнем выступлении на сцене Нижинский использовал Богом данный талант на благо раненых и больных.

Глава 8
1917–1950
Ноябрь 1917 – апрель 1950

В возрасте двадцати девяти лет Нижинский танцевал перед публикой в последний раз, хотя сам еще не знал об этом. Он всегда намеревался танцевать до тридцати пяти и уйти в полном расцвете, а затем появляться только в характерных ролях, всецело посвятив себя хореографии, а также основанию и управлению школой, где он будет учить других артистов ставить балеты. Он мечтал о специально созданном театре, где будут устраиваться грандиозные фестивали и вход на все представления будет бесплатным. В этом, как и во многом другом, его идеи опередили свое время. Но нам не суждено вспоминать Нижинского как педагога или устроителя фестивалей.

Никто никогда не увидит его выступающим в преклонном возрасте и дающим представления, которые нельзя назвать совершенными. Хотя трагедия ожидала его, но существует и трагедия другого рода, которой ему удалось избежать, – потеря сил и воображения. Его всегда будут помнить как не имеющего себе равных танцора и первооткрывателя новых форм. Здоровый телом и разумом, он прекратил танцевать.

Есть люди, которые в свете последующих событий много лет спустя напишут в книгах, будто у Нижинского уже давно обнаружились признаки ненормальности. Но он никогда не был похож на других людей, так что для его врагов и соперников не представляло большого труда распустить слухи, будто его нервность, замкнутость или склонность к толстовству были симптомами начинающейся мании. Григорьев в своих воспоминаниях, написанных в 50-х годах, рассказывает, как, наблюдая за последним выступлением Нижинского с труппой в Буэнос-Айресе, он «пытался запечатлеть в памяти его несравненный танец… испытывая уверенность, что ему уже не суждено увидеть, как тот танцует еще раз». Это было бы свидетельством интуиции, сильной, как у медиума, но мы находим этому объяснение, заподозрив вставку, сделанную редактором или переводчиком, жаждущими расцветить в английской версии переполненную фактами русскую летопись. (Вполне возможно, что этот редактор, мой старый друг Вера Боуэн, несет ответственность за описания абсолютно вымышленных выступлений Павловой и Шаляпина на открытии Русского сезона в Париже в 1909 году, а также танца Нижинского в «Карнавале» в 1910-м за год до того, как он разучил партию Арлекина, за рассказ об отчаянии Дягилева при известии о пожаре Народного дома за месяц до этого события и о нарушении Нижинским несуществующего контракта.)

Мы допускаем (так как не присутствовали сами на последних южноамериканских гастролях), что сообщения мадам Ромолы Нижинской о различных несчастных случаях, таких, как ржавый гвоздь или упавшие декорации, правдивы, но Нижинский не упоминал при ней об этих предполагаемых нападениях, и это именно она заручилась юридической и политической поддержкой. Если эти происшествия были действительно несчастными случаями, а не намеренными нападениями на Нижинского, значит, это его жена, а не он сам, развивала в нем манию преследования, и уж во всяком случае мания преследования – симптом паранойи, а не шизофрении, жертвой которой полтора года спустя станет Нижинский.

Справедливо или нет, но Вацлав и Ромола ощущали, что для него невозможно продолжать танцевать в дягилевском балете. Она считала, что все «нападения», включая влияние философии Толстого, спланированы Дягилевым. Она имеет право на свое мнение, но трудно поверить, что Дягилев, как бы сильно он ни ревновал, вздумает убить курицу, несущую золотые яйца. И все же все решения, касающиеся его карьеры и семьи, принимал сам Вацлав. Он был бесспорным хозяином в своем доме, и, если он решился оставить Дягилева, это, по-видимому, объяснялось главным образом всепоглощающим увлечением последнего Мясиным, не как личностью, но как балетмейстером. Когда Дягилев стал поощрять Нижинского заняться хореографией, Фокин почувствовал, что наилучшие возможности будут предоставлены более молодому балетмейстеру. Теперь Нижинский ощущал то же самое по отношению к Мясину. Он был не способен к зависти и восхищался талантом Мясина, но жаждал сам создавать новые балеты.

Если бы Нижинский остался с Дягилевым в последний год войны, проведенный труппой в Испании и Португалии, совершенно очевидно, что Дягилев не смог бы платить ему, так как балет испытывал все большие трудности в заключении контрактов и оказался на грани абсолютного разорения и роспуска, его спасло только приглашение Освальда Столла выступить в «Колизее» в 1918 году. Но изоляция Вацлава от мира балета могла стать главной причиной его душевной болезни.

Пока балет Дягилева оставался на нейтральном полуострове, Нижинские, вернувшись из Южной Америки, направились в нейтральную Швейцарию, чтобы обосноваться там впервые в своем доме. Но прежде чем заняться подыскиванием дома, они навестили ребенка. По прибытии в Лозанну они тотчас же отправились в санаторий, где находилась Кира, и, по наблюдению Ромолы, «поразительно, до какой степени преобразился ребенок, стоило только Вацлаву войти в комнату. Казалось, они представляли собой одно целое, расколотое пополам и постоянно желающее воссоединиться. Иногда я даже ощущала себя лишней».

В России произошла вторая революция. Карсавина, теперь уже замужем за английским дипломатом Хенри Брусом, находилась в Петербурге.

«Утром 8 ноября я увидела кадетов, марширующих по Миллионной по направлению к Зимнему дворцу; старшему из них на вид лет восемнадцать. Днем стали раздаваться единичные выстрелы. Верные правительству войска забаррикадировали Дворцовую площадь и перекрыли боковые улицы. Основная борьба развернулась вокруг телефонной станции. Несколько часов я просидела, прижимая телефонную трубку к уху… Я могла проследить, как станция множество раз переходила из рук в руки… Противоположная сторона реки была отрезана, все мосты подняты; стоящий на Неве крейсер («Аврора». – Р. Б.) обращен к дворцу; крепость – в руках большевиков… Винные погреба по всему городу разграблены… Вечером должен был состояться спектакль. Я вышла из дома в начале шестого. Примерно через час окольными путями добралась до театра. К восьми часам в театре собралась примерно пятая часть труппы; после непродолжительных колебаний мы решили поднять занавес. Немногочисленные исполнители, разбросанные маленькими группами по обширной сцене, напоминали собой фрагменты головоломки, по которым надо было вообразить рисунок в целом. Зрителей в зале было еще меньше, чем артистов. Канонада была чуть слышна на сцене и довольно громко в уборных. По окончании спектакля друзья ожидали меня на улице, мы собирались поужинать у Эдварда Канарда, квартира которого находилась неподалеку от Зимнего дворца, напротив моей. Площадь перед Мариинским была пуста… Нашу улицу перегородили пикеты. Квартира Канарда находилась дальше по Миллионной, чем моя, всего лишь в сотне ярдов от Дворцовой площади. Пулеметы загрохотали с прежней силой; у меня возникло неприятное чувство, будто мне вот-вот сломают берцовую кость. За ужином мы почти не слышали друг друга – так оглушительно звучали выстрелы полевых пушек, пулеметов, винтовок. Канард принес колоду карт… Свечи догорели. Серый зимний свет проникал сквозь занавески. Звуки сражения стихли – только единичные пушечные выстрелы. Из окна мне были видны казармы. Одинокая фигура в солдатской форме крадучись появилась из тени ворот и бросилась по направлению к Марсову полю; выстрел – и человек упал в снег. Я задернула занавеску. Утром у нас был уже другой режим – премьер-министром стал Ленин».

Дягилевский балет этой зимой также оказался в центре революционных событий в Лиссабоне, хотя они вскоре закончились, но сильно повредили балетному сезону.

Вацлав ничего не знал ни о Ленине, ни о Троцком и удивлялся, как могли доверить власть людям, так долго прожившим за границей.

В декабре 1917 года Нижинские сняли виллу «Гардамунт» в горах над Сен-Морицем. Затем Вацлав один вернулся в Лозанну за Кирой. Такое путешествие в одиночку было новинкой для него. «Заказать номер в отеле или купить железнодорожный билет – все это было незнакомым для него опытом», но «Вацлав был очень горд и полон жаждой приключений, предпринимая свое первое самостоятельное путешествие». В его отсутствие жена приступила к обустройству виллы.

«Заполненная всеми нашими пожитками, вилла стала казаться настоящим домом. У входа громоздились лыжи и сани – я решила заняться всеми видами зимнего спорта. Окна выходили на Сен-Мориц, и у наших ног простиралось озеро. Прекрасные горы укрывали нас от восточных ветров, а сверкающий снег, лежащий повсюду пушистым ковром, обещал великолепную зиму. Приехали Вацлав с Кирой, и через несколько дней жизнь вошла в обычную колею. Я хотела сама заботиться о муже, но он отказался: «Мужчина не должен позволять жене обслуживать себя, Фамка». Ни одна самая привередливая старая дева не могла бы содержать свой гардероб в большем порядке и чистоте, чем Вацлав.

Балкон первого этажа освободили от вещей, и каждое утро по два часа Вацлав проделывал там упражнения, а Кира терпеливо наблюдала за тем, как «татака» танцует, и, когда он прыгал, она одобрительно вскрикивала и громко аплодировала, а Вацлав часто, забыв о своей железной дисциплине, подхватывал дочку на руки и вальсировал с ней напевая: «Votre aimabilite[371]371
  Ваша милость (фр.).


[Закрыть], мой котик, мой фунтик».

Эта зима была очень счастливой. Мы проводили время вместе, постоянно совершали длительные прогулки по Энгадину, и ничто нас не беспокоило. Слуги обожали Вацлава, неизменно внимательного к ним. Если по дороге на виллу встречался повар, он помогал ему нести пакеты с продуктами, вместе с горничной закладывал уголь в камин и даже любезничал со старой прачкой, угощая ее кьянти и болтая об Италии. Он играл со всеми детьми в деревне. Иногда мы встречались за аперитивом перед ленчем у Ханзельмана, куда в разгар сезона заходили многие. Ханзельман, австриец по происхождению и известный confiseur[372]372
  Кондитер (фр.).


[Закрыть] Сен-Морица, был незаурядной личностью и заметной фигурой в этой деревушке. Он стал верным другом «месье Нижинского». Вацлав, высоко ценивший его кухню, дал ему рецепт кулебяки и подолгу обсуждал с ним политические события.

Мы так же часто заходили к доктору Бернару. Его дом представлял собой последний крик моды в Энгадине и служил местом встреч многих интересных швейцарцев и иностранцев. Наш сосед, президент Гартман, тоже развлекал нас.

Кира хорошо развивалась и прелестно выглядела, когда, похожая на медвежонка в своем костюмчике, бежала рядом с Вацлавом. У них вошло в привычку с головокружительной скоростью скатываться на санях с холма. Я приходила в ужас, но Вацлав всегда говорил: «Ничего не случится с моей aimabilite, пока мы вместе». Вечера мы обычно проводили дома за чтением.

Вацлав сопровождал меня на каток и давал замечательные советы по технике катания и сохранению равновесия, хотя сам он спортом не занимался, но его инстинктивные знания были поразительными.

Затем Вацлав обнаружил сани, которыми мог самостоятельно управлять, и дважды в неделю мы втроем выезжали рано утром и устраивали пикники или заезжали в какой-нибудь придорожный трактир, чтобы позавтракать. Мы осматривали ледники, перевалы и озера Бернины. С началом горнолыжного сезона многие наши друзья приехали сюда из Парижа, и Вацлав выглядел умиротворенным и успокоенным. Желая сделать мне сюрприз, он пригласил мою сестру с мужем. Эрик – добрая душа, и Вацлав не забыл его доброго отношения.

Пришла весна, и все туристы уехали, а мы вновь остались одни среди местных жителей, чья жизнь выглядела так патриархально, словно протекала пять веков назад. Знаменитый спортивный центр снова превратился в тихую альпийскую деревушку. По вечерам на главном почтамте собирались нотариус, мэр и врач, чтобы обсудить вопросы благосостояния своей маленькой общины. Вацлаву нравилось слушать их споры, это напоминало ему о России. Мы были так влюблены в Сен-Мориц, что не хотели покидать его ни на день.

Первые робкие крокусы уже пробивались на поверхность, но потоки талого снега еще удерживали нас дома, и Вацлав снова начал давать мне уроки. Он выглядел невесомее обычного, выполняя свои бесчисленные пируэты и антраша, а когда он делал батманы и плие, мне казалось, что он легче самих снежинок. Но у него были стальные мускулы, и прыгал он, словно резиновый».

Тем не менее Нижинскому, переставшему быть военнопленным, казалось странным провести целую зиму, не появляясь на сцене. Но мозг его напряженно работал – он изобретал.

«Вацлав был переполнен замыслами новых балетов. Он сочинил восхитительную версию «Chanson de Bilitis»*[373]373
  *«Песнь Билитис» (фр.).


[Закрыть] Дебюсси и сказал: «Я хочу, чтобы ты танцевала Билитис. Я создал балет для тебя. Он подчиняется тем же основным хореографическим законам, что и «Фавн». Хореография была в абсолютной гармонии с музыкой, со всеми ее нюансами чувств и мелодичными капризами. Балет состоял из двух сцен, в первой представлены Билитис и пастух, их любовь, их юность на зеленых островах Греции; во второй – Билитис и девушка, ее возлюбленная, делившая с ней ее горести и удовольствия.

Другим творением Нижинского стала его собственная жизнь, превращенная в хореографическую поэму. Главный герой – юноша, всю жизнь ищущий правду: сначала как ученик, открытый всем художественным веяниям и красоте, дарованной жизнью и любовью; затем приходит любовь к женщине, супруге, которая в конце концов всецело захватывает его. Балетмейстер переносит действие в эпоху Высокого Возрождения. Юноша – художник; его учитель – один из величайших творцов своего времени, универсальный гений, каким ему представлялся Дягилев. Вацлав сам придумал декорации и костюмы, современные и в то же время созвучные той эпохе. «Знаешь, Фамка, круг – это законченность, идеальное движение. Все основывается на нем – жизнь, искусство и особенно наше искусство. Это совершенная линия». Вся система записи, как и сам балет, основывалась на круге. Он был связан с предыдущими работами Нижинского, но, в отличие от «Фавна» и «Весны», строился на круге. Все декорации были закругленными, и даже авансцена представляла собой круг. Вацлав самостоятельно разработал все оформление до мельчайших деталей и выполнил их в голубых, красных и золотых тонах в рафаэлевском духе».

Итак, весна 1918 года застала их обособившимися от мира в своем горном убежище, в то время как вокруг бушевали война и революция.

«Но вот почти за одну ночь природа вокруг изменилась. Замерзшее озеро как бы очнулось от зимней спячки, склоны Альп покрылись благоухающими цветами, радующими глаз буйством красок: расцвели альпийские розы, нежно-лиловые фиалки, синие, как васильки, горечавки. Снег отступил на вершины, каждая из которых была теперь знакома нам и наполнена для Вацлава особым смыслом. Мы любили убегать в горы и скатываться вниз, утопая в дикорастущих травах. Потом, лежа в дурманящем многоцветье, мы подолгу говорили о многом. Я рассказала Вацлаву о несчастливом браке моих родителей и упрекнула мать, но он остановил меня: «Не будь слишком сурова. Ты не знаешь обстоятельств, которые заставили ее так поступить. Никогда не надо осуждать других, мы не имеем права судить». Я часто жаловалась на трудности, через которые приходилось проходить во время войны, но не нашла сочувствия у мужа. «Не оглядывайся на более везучих, – говорил он, – посмотри на тех, кому хуже, чем тебе, и будь благодарна судьбе».

После рождения Киры у Ромолы возникли проблемы со здоровьем, и ей пришлось поехать в клинику в Берн, где ей должны были сделать небольшую операцию. Вацлав приехал с охапкой роз и две недели провел у ее постели. Находясь в Берне, он посетил концерт танцоров Клотильды и Александра Сахаровых, а потом сказал Ромоле: «Ты ничего не потеряла. Они всего лишь принимают театральные позы, это не танец. Это неметчина». Ромола видела, что его артистическая жажда увидеть что-то новое в искусстве осталась неудовлетворенной. Но Нижинскому вообще никогда не нравились концертирующие танцоры. В 1914 году они с Ромолой видели выступление Архентины в Лондоне в театре «Савой», Вацлав прокомментировал его так: «Танцор как таковой ничего собой не представляет, ему необходимо обрамление. Если бы Всевышний спустился с небес и стал танцевать с семи до одиннадцати, это было бы скучно».

Осенью 1918 года проявился патриархальный интерес Вацлава к ведению домашнего хозяйства. Он следил за тем, чтобы на зиму был достаточный запас дров, и помогал слугам их колоть. К большой радости повара, он часто заходил на кухню, приподнимал крышки кастрюль, а когда пекли пироги, подчищал кастрюли, совсем как в детстве.

Гувернантка Киры, швейцарка, была замужем за человеком, работавшим в «Палас-отеле». Однажды ее срочно вызвали к нему, и по возвращении она с ужасом рассказала, что его объявили сумасшедшим и увезли в смирительной рубашке в психиатрическую лечебницу. Он всегда казался ей абсолютно нормальным, только иногда часами ходил ночью взад и вперед по комнате. Когда Вацлав узнал от Ромолы о случившемся, «он внезапно замолчал, и лицо его помрачнело». Новая гувернантка хотя тоже была швейцаркой, но воспитывалась в Англии и провела несколько лет в Индии, где изучала йогу, это очень заинтересовало Вацлава.

«В этом году, – пишет Ромола, – зима пришла рано. Снег шел день и ночь, но нам было уютно и тепло. Заброшенные в маленькую горную деревушку, полную неизъяснимого очарования, мы находились вдали от мира. В этом сонном снежном безмолвии однажды утром до нас дошли первые вести от Брони и «бабушки». С ними все было в порядке, и они ни в чем не нуждались. Они получили деньги от Вацлава, но когда произошла ноябрьская революция, им пришлось бежать в Киев».

В конверт было вложено письмо для Ромолы с просьбой сообщить Вацлаву, что его брат Станислав умер. Он заболел пневмонией, Бронислава и ее дочь Ирина навестили его в психиатрической лечебнице за несколько дней до смерти*[374]374
  *Мадам Ромола Нижинская или не поняла некоторых деталей письма, или забыла их ко времени написания книги. Она утверждает в ней, что советские власти открыли двери тюрем и сумасшедших домов и будто бы предоставленный самому себе Станислав устроил пожар и сгорел заживо. Мадам Бронислава Нижинская уверяет меня, что ее старший брат умер в постели от болезни печени.


[Закрыть]. Зная, как Вацлав любил брата, Ромола решила повременить с выполнением возложенной на нее неприятной обязанности.

«Наконец я набралась мужества и пошла к нему. Он рисовал. «Regarde, Femmka, c’est notre Kouharka[375]375
  Смотри, Фамка, это наша кухарка (фр.).


[Закрыть], а это Мари». И показал два чудесных пастельных рисунка кухарки и горничной в виде русских крестьянок и потрясающий портрет Киры. «Это Фунтик. Как ты считаешь, похоже?»

Мне так не хотелось огорчать его. «Вацлав, я должна поговорить с тобой». Он сел в кресло, а я устроилась на краешек. Лаская и гладя мужа, я уткнулась в его плечо и быстро проговорила: «Станислав умер». Последовало долгое молчание, затем Вацлав приподнял мое лицо и спросил, как это произошло. Я рассказала и заплакала. Он смотрел на меня и улыбался с каким-то странным глубоким спокойствием. «Не плачь, он был ненормальный. Так лучше». И он склонил голову. Такая же улыбка появлялась на его лице, когда сообщили о смерти отца. Я знала, что Больм ошибался: Вацлав не был бессердечным – наоборот. Но реакция его была странной, очень странной».

Импресарио приезжали в Сен-Мориц со множеством предложений Нижинскому, но все получили отказ. Вацлав не хотел танцевать до окончания войны, а пока он был волен планировать свою жизнь по собственному усмотрению. Всю зиму он продумывал хореографию и эскизы декораций и костюмов. «Его рисунки основывались на круге, и он разработал удивительную технику создания портретов из нескольких кругов». Долгими зимними вечерами по предложению новой гувернантки они пробовали проводить спиритические сеансы и порой получали любопытные ответы на свои вопросы. Это забавляло Вацлава.

Ромола и Вацлав придумали специальную азбуку жестов, с помощью которых она могла, возвращаясь из города с покупками, передать ему последние военные новости. Наконец в ноябре она смогла сообщить ему, что внезапно объявлено перемирие. Ромола вбежала по ступеням виллы с газетой, но, когда Вацлав прочитал условия мирного договора, он покачал головой: «На таких условиях не может быть мира. Война будет продолжаться, но в ином, скрытом виде». Итак, наделенный инстинктивным пророческим даром, присущим некоторым великим художникам, он в один миг увидел нечто напоминающее возвышение и падение нацистов и Вторую мировую войну, которую им с Ромолой суждено будет пережить и выстрадать.

Дягилеву наконец удалось при посредничестве короля Альфонсо вывезти свою труппу из Испании и отправить ее в Лондон, где 5 сентября в «Колизее» они открыли сезон, продлившийся более шести месяцев. Дягилев впервые согласился, чтобы его труппа выступала в мюзик-холле. Они показывали по одному балету в каждом представлении между клоунами и другими номерами. Леди Рипон умерла в 1917 году, но Джульет Дафф и леди Оттолин оставались в Лондоне и старались развлечь Дягилева, к тому же он проводил много времени в обществе братьев Ситуэлл, по-прежнему служивших в Гренадерском гвардейском полку. И ноября Дягилев и Мясин обедали с Озбертом Ситуэллом в «Суон Уок» в Челси, а затем, перед тем как отправиться на вечер в Аделфи, где им предстояло встретиться с Блумсберийской группой (включая Мейнарда Кейнза и его будущую жену Лидию Лопухову), они пошли на Трафальгарскую площадь посмотреть, как лондонцы празднуют мир. «Толпа танцевала при свете впервые за четыре года, – пишет Ситуэлл. – Причем она была настолько плотной, что головы людей походили на поле золотистой пшеницы, раскачивающейся на сильном ветру… В толпе было много солдат, матросов, авиаторов, которые порой присоединялись, взявшись за руки, и разбивались, словно морские волны, о края площади, о перила Национальной галереи, поднимаясь на узкие каменные ступени церкви Сент-Мартин-ин-де-Филдз». Дягилев, «похожий в своей шубе на медведя», смотрел на это веселье «мрачно и устало». Мясин реагировал совсем по-другому: «Восторженная толпа толкала меня со всех сторон, но я оставался на удивление равнодушным. Чувство спокойствия снизошло на меня, и я ощутил, что жизнь может вернуться в нормальное русло».

Неделю спустя, 18 ноября, дягилевский балет дал свое тысячное представление.

Это зимой Нижинский с интересом прочел «Ecce Homo» Ницше, написанное неподалеку отсюда в Сильс-Мария, и «La Mort»[376]376
  «Смерть» (фр.).


[Закрыть] Метерлинка. Вацлав планировал еще один новый оригинальный балет.

«Он задумывался как картина сексуальной жизни, а местом действия служил maison toleree [377]377
  Дом терпимости (фр.).


[Закрыть]. Главная героиня – его хозяйка, в прошлом красивая кокотка, а теперь старая парализованная женщина, но хотя тело ее разбито, но дух неукротим. Она занимается всеми любовными сделками: продает девушек – мужчинам, молодых – старикам, женщин – женщинам, мужчин – мужчинам.